Фикельмон заметил ему:
– Генрих IV имел эту способность и вполне достойных друзей.
Пушкин продолжал:
– Что за двор был у Елизаветы Английской! какой кружок: Верулам (Бэкон), Рашлей, Сесиль и даже фавориты, Лейчестер и Эссекс и – что за лауреат – Шекспир! И наша Елисавета имела также двор из личностей выдающихся и полезных, в особенности Шувалов, так как кроме государственных людей и талантливых генералов необходимы воспитатели народа. Она словно продолжала дело своего отца, и это – великая Императрица, хотя ее умаляют, чтоб возвеличить Екатерину.
Вяземский сказал ему:
– Это камень в мой огород.
Все рассмеялись, и Пушкин продолжал:
– У Екатерины был нюх, она нашла людей; я думаю, что и большая ее слабость, Потемкин, был в свое время полезен, во всяком случае мы ему обязаны Тавридой.
Я сказала ему, что заметила, что Государь не любит воспоминаний о бабке. Пушкин мне ответил:
– Да, я это заметил, когда мы однажды об этом говорили, воспоминание о ее слабостях его возмущает, его нравственное чувство оскорблено, это естественно для внука, но он отдает справедливость ее дарованиям и всему, что она сделала доброго и великого. Я полагаю, что он прав, утверждая, что философы, друзья Екатерины часто проповедовали ей ложные идеи, но у нее был верный взгляд на Руссо. Я был удивлен, до какой степени Государь уже изучил архивы трех царствований: Петра I и обеих Императриц, он мне даже указал на различные документы. Его бабка вела переписку со своими послами, министрами и наместниками, как Петр I, и я позволил себе сказать Его Величеству, что это очень полезно.
Затем я рассказала Пушкину, что Государь мне говорил несколько времени тому назад. Он гуляет пешком по вечерам и проходил мимо Большого театра; было очень холодно, кучера грелись на площади вокруг костров и разговаривали. Государь их послушал и потом говорил: «Они мерзли и очень здраво рассуждали. Я нахожу жестоким держать их целый вечер, можно было бы отправлять их домой, между 8 и 12». Он прибавил: «Только тогда буду я счастлив, когда народ этот освободится от крепостной зависимости». Я отвечала ему: «Да услышит вас Бог, Государь, я ненавижу крепостное право».
На это мой муж и Пушкин сказали:
– Аминь.
На что Фикельмон сказал:
– Если б Государь уничтожил крепостное право почерком пера, начали бы кричать об абсолютизме, мера должна быть подготовлена, но она сложна, и это будет крупный экономический и аграрный переворот, народ еще так отстал.
Пушкин прервал его:
– Это было мнение Карамзина, но я его не разделяю. Государь гуляет по утрам и разговаривает с простым народом, часто эти люди даже не знают его, это крестьяне, приходящие на заработки в город, и он мне сказал, что здравый смысл и ум этих рабочих его поражают; этим путем он многое узнал про страну. Петр I нашел полезных людей в кузницах и на распутьях Москвы. Когда французский король заперся в Версале, он отделился от страны и от самой столицы своей, что было большой и опасной ошибкой, так как тогда ничего не слышно, а также не видно из окон дворца: стекла слишком толсты.
Все засмеялись, так как Пушкин среди серьезной беседы должен непременно сказать что-нибудь смешное. Затем он продолжал:
– Когда крестьянин более не будет под опекой, он разовьется; уверяю вас, что, если будут ждать, чтоб он был вполне цивилизован, его никогда не освободят, а страну все более и более будет развращать крепостничество – анахронизм.
Мой муж и Вяземский были его мнения, Пушкин продолжал:
– Вообще следует признать, что у государей плохие слуги и что делается все, чтобы скрыть от них истину. Я не за парламентаризм в России, а скорей за генеральные штаты, от времени до времени, но все преобразования должны ожидать освобождения крестьян – это пока единственная важная реформа, остальные придут после, в силу вещей.
Мой муж заметил ему, что главное назначение английского парламентаризма в настоящее время – контролировать министров и что английская аристократия одна имеет raison d’être (врожденный интеллект [фр.]), что она истинно послужила родине и совершила все преобразования. Он был в Лондоне, когда был внесен реформ-билль, и дух партий был так силен, что виг ни за что не женился бы на дочери тория, но он думает, что мало-помалу заносчивость эта уменьшится. Он говорит, что нищета там ужасающая, особенно в больших городах; Государь был тоже ею поражен. Потом я рассказала, что Государь говорил при мне об Англии и сказал: «Если б я не был Императором Всероссийским, я бы хотел родиться английским лордом; это прекрасное положение». Потом он прибавил: «Но я слишком люблю свою страну, я все же предпочел бы быть русским, даже русским крестьянином». На что я взяла смелость сказать ему: «Только не крепостным, Государь, вы забываете эту подробность». Он улыбнулся и сказал: «Нет, не крепостным, но однодворцем».
Мой муж показал Пушкину табакерку с портретом Императрицы Екатерины и рассказал ему, по какому поводу она ее пожаловала его отцу. Он был ротмистром в кавалергардах, командир полка послал его получать лошадей; по его возвращении Императрица пригласила его ужинать и заставила его рассказать себе все, что он видел, расспрашивала его о своем конском заводе, говорила о тех, которые находятся на юге, входила во все подробности и сказала ему наконец: «Вы мне кажетесь очень сведущим, я желала бы купить лошадей в Венгрии и Англии, надо ввести различные породы в России. Я слышала, что во Франции имеются прекрасные упряжные лошади, более сильные, чем мекленбургские. Я думаю, что это было бы очень полезно помещикам и крестьянам, особенно ввиду наших дурных дорог»[289]. Мой свекор ответил ей, что он имеет намерение жениться, так как проездом через Москву он встретил молодую девушку, m-lle Бухвостову, в которую влюбился, и что он надеется, что предложение его будет принято. Императрица воскликнула: «Да разве вам нужно более трех месяцев на ваше ухаживание? женитесь, и вы могли бы уехать потом, ваша молодая жена будет, может быть, рада видеть чужие края; кстати, я знаю ее родителей, она племянница князя Вяземского; говорят, что она очень хорошенькая и талантливая». Тотчас она вручила ему табакерку со своим портретом для его будущей невесты, говоря: «Надеюсь крестить вашего первого ребенка». Через неделю с Екатериной случился удар, от которого она умерла, и мой свекор, после похорон, имел горячий разговор с Павлом I, который терпеть не мог кавалергардский полк, и в то время многие офицеры вышли в отставку, потому что давали преимущество гатчинцам. Мой свекор тоже вышел в отставку, женился, поехал путешествовать и возвратился в Россию лишь после смерти Павла. Пушкин воскликнул:
– С гатчинцами было покончено, Император, едва вступив на престол, освободил их от гатчинского капрала Аракчеева.
Бал в Аничковом, очень маленький; были Пушкины, Nathalie была очень хороша, после своих родов она пополнела, ее плечи и талия великолепны, и она бела, как лебедь, она затмила Л.Б. и А. К.; я была очень рада, так как это доставляет удовольствие Сверчку. Императрица мне сказала:
– Она прекрасно себя держит: просто и спокойно.
Я повторила эти слова Пушкину и пригласила его танцевать со мной мазурку, чтоб болтать; он танцует хуже, чем когда-либо. Во время мазурки Государь пришел разговаривать с нами и спросил у него, правда ли, что он написал стихи на Булгарина. Пушкин ответил:
– Да, Государь, и если вам угодно будет разрешить мне их прочесть, Ваше Величество убедитесь, что они предназначались не для печати, они появились без моего разрешения, впрочем, это не впервой.
Государь заставил его два раза прочесть стихи и сказал ему:
– Эпиграмма меткая.
Затем он спросил меня, читаю ли я произведения Булгарина, я отвечала:
– Нет, Государь, я как Чацкий: глупостей не чтец, а пуще образцовых.
– И я так же, я не могу терять времени, – ответил Государь, – стихи Пушкина остроумны, ему их не простят. – И он прибавил: – Не нападай на них слишком, они этого не стоят, пришли мне что-нибудь новенькое, Александра Осиповна прочтет мне твои стихи, не забудь этого.
После этого разговора множество лиц любезничало с Пушкиным и Nathalie. Его хотели поссорить с Его Величеством, рассказав Государю, что Сверчок дал напечатать эпиграмму на Булгарина.
Я дала обед, который был очень удачен: Пушкины, Фикельмоны, Лиза[290], де Барант, Софи Карамзина, Вяземский, Михаил Виельгорский, вечером приехало еще несколько человек. Никогда я не видала Пушкина таким блестящим, даже Фикельмон, который его хорошо знает, был ослеплен, они говорили обо всем, наэлектризовали нас, все мы были остроумны. Де Барант благодарил меня за приглашение и сказал, что это самый очаровательный вечер, какой он провел в Петербурге. Он очень наблюдателен, так как сказал мне:
– Не остроумные слова я слышал, а мысли тонкие и глубокие.
Вяземский сказал ему:
– Это то, что англичане называют humour.
Жуковский, которого задержали во дворце, приехал только вечером, довольно поздно. Барант поражен свободой, с какой в Петербурге говорят обо всем, он, вероятно, воображал, что мы немы как рыбы; он сказал Николаю:
– Вы очень независимы в Петербурге, независимее, чем в Париже.
Николай ответил ему:
– Может быть, но мы преданы монархическому принципу и с 1825 года в заговорах не участвовали. В XVIII веке были дворцовые революции, а заговор 25-го года был пронунциаметно, первый и последний, но так как страна никогда не принимала никакого участия, то принцип остался в России неприкосновенным.
С тех пор как Наследник вырос, Жуковский стал гораздо менее свободен по вечерам, он не мог у нас обедать, и я очень об этом сожалею, так как он охотно беседует с Барантом, который был очень удивлен, узнав, что воспитанием Наследника руководит поэт; в Париже об этом ничего не знали. Когда Барант мне это сказал, я отвечала: