– Это странно, так как г. Ла-Фероне знал Жуковского и они беседовали вместе, даже Ла-Фероне признал его русским Фенелоном.
Тогда де Барант спросил:
– Говорили ли они о воспитании? (Он очень занимался воспитанием своих сыновей.)
Я отвечала:
– Может быть, я знаю, что они говорили при мне у г-жи Карамзиной о сочинении Шатобриана «Дух христианства», о религиозной поэзии по поводу Расина и Жана-Батиста Руссо, а Жуковский говорил тогда о Мильтоне, но за разговором я не следила, в записки свои его не внесла, впрочем, я тогда была очень молода.
Когда Барант сюда приехал, только очень немногие прочли историю герцогов Бургондских и, чтоб говорить с ним о его книге, отправились ее требовать у Белизара, который рассказал об этом Пушкину. Государь сказал Жуковскому, что Наследнику следовало бы прочесть это сочинение, и при этом случае поручил ему выбор всех книг на иностранных языках, вместо того чтобы предоставлять его профессорам, сказав ему, что они для этого не компетентны, что его дело решать эти вопросы. Всегда крайне деликатный, Жуковский возвестил им решение Его Величества с разными предосторожностями, боясь их оскорбить, но они прекрасно поняли, что их роль лишь педагогическая.
Вяземский рассказал нам подлинный и очень забавный анекдот. Один полковник ухаживал за барышней, которая очень его поощряла; это был человек умный и крайне приличный, но серьезный, который и на брак смотрел очень серьезно, отнюдь не будучи сентиментальным и восторженным. Наконец он решается, предлагает ей сердце и просит ее руки, она отказывает; пораженный, он говорит ей: «Мне казалось, что моя привязанность и преданность вас тронули за этот год, что я за вами ухаживаю, – значит, вам что-нибудь во мне не понравилось, в чем я провинился?» Она ему в ответ: «У вас нет чувства, вы не умеете любить; когда любят женщину, бросаются к ее ногам, говорят ей, что застрелятся, если она не даст своего согласия, наконец, дают ей доказательства любви». Он ответил ей: «Я предлагал вам свою привязанность и преданность, предлагал вам истинное, серьезное счастье. Но я вижу, что вы хотите романов, чего-то романического, это вы найдете на Невском, у Белизара, он продает романы. Загляните также к Смирдину или Исакову, у них имеются романы Марлинского и Зинаиды Г.».
Барант много смеялся и сказал:
– Эта особа должна читать г-жу Коттэн, д’Арленкура, она, вероятно, прочла и Ипсибоэ[291].
Я заметила, что эта сентиментальная барышня – Софья Павловна и что полковнику, чтобы ее тронуть, следовало бы играть на флейте. Де Барант спросил, кто такая Софья Павловна, и Пушкин рассказал ему сюжет «Горя от ума», цитировал ему остроты по-французски, объяснил пьесу, и Барант наконец сказал:
– М-r Пушкин, переведите-ка эту комедию на французский язык, вы бы это так прекрасно сделали, в нескольких словах вы показали мне всю комедию, она, должно быть, истинный шедевр.
Вяземский улыбнулся:
– Вы полагаете, что ее оценили бы во Франции? Там еще так мало знают Россию.
На что Барант отвечал:
– Слишком мало, и об этом стоит пожалеть, о ней судят по сочинениям, а равно по тайным и скабрезным запискам прошлого столетия.
– А также по Жан-Жаку Руссо и по Мирабо, – ввернул Пушкин, – и даже по Герберштейну.
Раздался смех, и Барант продолжал:
– Мы не слишком склонны восхищаться всем, что не есть французское, а так как д’Арленкур, Мармье и m-me de Сталь путешествовали по Швеции и m-me de Сталь написала свою «Десять лет изгнания», мы продолжаем придерживаться их впечатлений относительно северных стран, в этом наша вина. Без книги m-me de Сталь О Германии мы немного бы знали и о немецкой литературе. Английский язык ввел в моду Байрон, так как Шекспир и Мильтон еще не пользуются большой известностью; целая история вышла, когда Альфред де Виньи перевел «Отелло», диалог нашли слишком грубым, даже носовой платок.
Пушкин ответил ему:
– Это был платок, но в оригинале не упоминается, чтоб в него сморкались.
Понятно, все засмеялись над тем, как он это сказал, он продолжал:
– Много лет пройдет, прежде чем нас станут переводить на французский язык; англичане и немцы уже перевели несколько произведений прошлого столетия. А между тем Франция заимствовала свой театр у Испании и даже у Италии XVII века, но в вопросах литературных во Франции много вопросов политических, так как вас там считают либералом и даже республиканцем, если вы романтик, и консерватором, если вы классик, если вы принадлежите не к юной, а к старой Франции.
Тогда Барант спросил у него, что он думает о некоторых французских критиках и в особенности о Жюль Жанен. Пушкин очень откровенно высказал свое мнение и в заключение сказал:
– Жюль Жанен – журналист в том смысле, что он пишет по фельетону всякую неделю, это публицист, что, быть может, вредит критике или, по меньшей мере, критику; он должен во что бы то ни стало написать свою статейку, а ни ум, ни вдохновение не получаются по востребованию. Фельетонист в конце концов истощается. Я допускаю, чтобы в стране, где пишут обо всем, тотчас составляли отчеты о театральных пьесах, но этого недостаточно, и для романов, для поэм должно отдавать предпочтение журналам. Газетная статья всегда будет легкой, останется наброском и быстро истощит талант критика, если он этим ограничит свою деятельность. Можно судить о виденном драматическом произведении по волненью, какое оно вызвало, по удовольствию, какое оно доставило, но эта критика крайне поверхностная. Хорошую пьесу, трагедию, драму, высокую комедию следует читать, перечитывать, изучать почти хладнокровно, тогда на нее можно написать основательную критику, без иллюзий, связанных со сценой, с игрой актеров. Игра актеров может спасти посредственную пьесу и действовать на самого утонченного критика, как хороший певец может составить славу оперы. Наши актеры и актрисы много способствовали славе французского театра.
Барант с ним согласился и сказал:
– Журналы действительно настоящая арена критики, но если ими злоупотреблять, то кончим тем, что приучим публику ничего не читать, кроме журналов, брать из книг только то немногое, что даст журнал, да и журналы также политические органы. Журналистика в настоящее время находится в руках писателей, но настанет время, когда она будет главным образом в руках публицистов, журналистов: это будет ежедневная хроника, и в ней не обрести много мыслей. У англичан журнал и пресса – вещи более серьезные, чем у нас, так как этот серьезный народ относится ко всему с необычайной серьезностью. Его находят скучным, я нахожу, что изучать его крайне интересно, но узнать очень трудно, так как характер его до такой степени не похож на наш, его еще труднее разгадать, чем характер немца.
Лиза спросила его:
– Как вы находите, нас, русских, трудно узнать?
Барант ответил ей любезностью:
– То, что я вижу, меня очаровало, и я охотно верю, что я знаю русский характер таким, каков он есть. – Потом он обратился к Пушкину, сказав: – Я еще не могу высказать своего мнения относительно народного характера, для этого надо долго жить в стране, хорошо знать ее историю, ее литературу и видеть что-нибудь, кроме салонов и дворцов.
Пушкин отвечал:
– Тем более что салоны иначе воспитаны, чем народная масса. Но с точки зрения чувства между массой и людьми цивилизованными нет той громадной разницы, которая существует с точки зрения идей. Это неоспоримо.
– Я принимаю это к сведению, – сказал Барант.
Воспоминания о Жуковском и Пушкине[292]
‹…› Если вам угодно получить несколько подробностей о Жуковском, сообщаю вам их, как умею. Не ждите ни слога, ни порядка в изложении.
Василия Андреевича я увидела в первый раз в 1826 году в Екатерининском институте, при выпуске нашего 9-го класса. Императрица Мария Феодоровна делала наши экзамены с торжественностью, в своем присутствии и до публичного экзамена. На этот публичный экзамен собрались митрополиты (на нашем был еще Сестренцевич), академики и литераторы. Учителем словесности был П.А. Плетнев, друг Пушкина, любимец Императрицы Марии Феодоровны, человек вполне достойный ее внимания и особой благосклонности. Экзамен, благодаря его трудам, мы сдали очень хорошо. Тут прочитаны были стихи Нелединскому и Жуковскому, их сочинения. Императрица Мария Феодоровна оказывала обоим аттенцию и во все время экзамена или словами, или взглядами спрашивала их одобрения. После экзамена подан был завтрак (dejeuner à la fourchette), и так как это было на Масленице, то оба поэта преусердно занялись блинами. Этот завтрак привозился придворными кухмистерами, и блины точно пекли на славу во дворце. Нас всех поразили добрые, задумчивые глаза Жуковского. Если б поэзия не поставила его уже на пьедестал, по наружности можно было взять его просто за добряка. Добряк он и был, но при этом сколько было глубины и возвышенности в нем. Оттого его положение в придворной стихии было самое трудное. Только в отношениях к царской фамилии ему было всегда хорошо.
Он их любил с горячностью, а Императрицу Александру Феодоровну с каким-то энтузиазмом, и был он им всем предан душевно. Ему, так сказать, надобно было влезть в душу людей, с которыми он жил, чтобы быть любезным, непринужденным, одним словом, самим собою.
Хотя он был как дитя при дворе, однако очень хорошо понимал, что есть вокруг него интриги, но пачкаться в них он не хотел, да и не умел. В 1826 году двор провел Великий пост в Царском Селе, также и часть лета. Потом все отправились на коронацию в Москву, и я Жуковского не помню. Лето 1828 года двор опять был в Царском Селе. Фрейлины помещались в большом дворце, а Жуковский в Александровском, при своем царственном питомце, и опять я с ним не сблизилась и даже мало его встречала. В 1828 же году Императрица Александра Феодоровна уезжала в Одессу, а Наследник и все меньшие дети остались под присмотром своей бабушки в Павловске.