вающего человеку чисто-начисто как нравственные, так и материальные признаки, который за непослушание лишился радости перейти через Иордан и видеть землю обетованную. В Латеране мы осмотрели гробницы пап и принсипе. Сколько нехристианской гордости в эпитафиях! С паперти по правую сторону возвышалась скромная церковь San Giovanni in Jerusalemo, перед ней простиралось зеленое поле, по левую Pietro nelle Catones. Ходили на Monte Testaccio и осмотрели погорелые останки этой древней и великолепной церкви San Paulo Fuori le Mura. J. Robert написал сцену этого бедствия: два монаха с выражением ужаса проходят среди падающих камней и бревен. На Monte Testaccio под рукой San Paulo Fuori le Mura составляют настоящую гору битых посуд, в которых жгли трупы рабов. Патрициев сжигали, но их пепел хранился в колумбариях с надписью каждого. Эти колумбарии и теперь посещаются любопытными. Мы были в одном из них и видели урны, в которых сохранялись эти бренные останки. Даже под носом без стыда унесли урну и лампадку. Мы посетили Santo Onufrio, где похоронен Тассо, но кипариса уже не стало. Гоголь говорил, что вид оттуда с террасы прекрасный, и были ясно видны пять таких дерев. Это только détail (частности [фр.]), но для художника все идет в дело. Ездили часто в Villa Madama, где прелестная «Галатея» Рафаэля и история Психеи. Сама Villa строена по плану Рафаэля. И он, подобно Микель-Анджело, соединил все искусства. Купидоны «Галатеи» точно живые летают над широкой бездной, кто со стрелой, кто с луком. Гоголь говорил: «Этот итальянец так даровит, что ему все удается». В Сикстинской капелле мы с ним любовались картиной Страшного суда. Одного грешника тянуло то к небу, то в ад. Видны были усилия испытания. Вверху улыбались ему ангелы, а внизу встречали его чертенята со скрежетанием зубов. «Тут история тайн души, – говорил Гоголь. – Всякий из нас раз сто на дню то подлец, то ангел». После поездок мы заходили в San Agostino и восхищались сибиллами Рафаэля и рядом с церковью покупали макароны, масло и пармезан. Гоголь сам варил макароны, на это у Лепри всего пять минут берет, и это блюдо съедалось с удовольствием. В Риме трудно было достать хорошее мясо, и телятина считалась какой-то délicatesse. Австрийский посол дал мне обед, и графиня Шпеер мне сказала: «Il a fait de grands frais pour vous; nous aurons du veau rôti et de la salade» («Он очень потратился на вас; у нас будет жареная телятина и салат» [фр.]). Мне кажется, что было лучше, чем теперешнее довольствие. Мы с ним, Перовским и Ханыковым были в Тиволи, любовались кипарисами Траяновых времен, остатками храмов с каскадами, которые падали в маленькое озеро, на котором плавали белые цветы, называемые drum, и cicerone сказал мне: «Vede, Signora, tutti nascie». – «Credevo che sono fiori del Papa». – «No, Signora, fiori del Papa si chiamano parce parcini» («Посмотрите, синьора, все нарождаются». – «Думаю, что это папские цветы». – «Нет, синьора, папские цветы назваются parce parcini» [ит.]). В Риме все или del Papa, или all’uso di Francia. Одно, кажется, варенье у Spielman’a называется dolce del Papa (папское сладское [ит.]). У Шпильмана делали для англичан muffins ét toaster bread (горячую сдобу и поджареный хлеб [англ.]). Великая Княгиня Мария Николаевна с герцогом Лейхтенбергским жили у нашего посланника Потемкина. Он был женат на англичанке. Она была красивая, статная, как заводский конь, но не имела ни малейшего понятия об общежитии, беспрестанно манкировала Великую Княгиню, а нас, русских, ни в грош не ставила. Но мы, помимо ее, знакомились и делали себе положение в свете. Тогда была княгиня Белосельская в Риме и задавала ужасный тон. Великая Княгиня ее никогда не звала на вечера. Мои дети всякий день играли со старшей ее дочерью, потому что Марусю еще носили на руках. Адина не была хороша, но была преострый и милый ребенок. Она умерла в Петербурге на четвертом году. Вечером мы играли у Великой Княгини в вист и преферанс: герцог, Матвей Юрьевич Виельгорский и я. Всякий вечер проводил там герцог Фридрих Саксен-Руссентальский. Он был свеж и хорош.
Гоголь оставил Рим с Языковым прежде меня. Из Неаполя я поехала, как выше сказано, в Баден-Баден, это первое отечество русских в Германии. Гоголь очутился там и писал мне комическое письмо вышеприведенное. Там была тогда Великая Княгиня Елена Павловна, Великий Князь, Свистуновы, Толстая с мужем, Васенька Шереметев, красавец m-r Lee с графиней Гацфельд, которую я знала в Берлине, но по причине ее скандальной жизни ее уже никто не принимал. Николай Киселев жил рядом с нами в rez de chaussée (нижнем этаже [фр.]), над ним Платонов, напротив них Клеопатра Трубецкая с графом Беарном, которого мы звали Бубновым Валетом. В картах он называется Hector de Béarn, comte de Galiard. Он имел право на этот титул и носил его в самом деле. Гоголь задумал читать мне «Илиаду», которая мне страшно надоедала, что он и сообщил Жуковскому. «Последний в записочке из Эмса написал мне: „Правда ли, что вы даже на „Илиаду“ топаете ногами?“ Гоголь обедал у меня и говорил: „Я ходил в „Hôtel d’Angleterre“, где лучший стол, но мне надоели немцы, которые с грациями поедают всякую жвачку кримскильдам“».
Великая Княгиня Елена Павловна вздумала выдать свою старшую дочь Марью Михайловну за будущего герцога Баденского. Отказано было Брауншвейгскому и другим. Все представлялись ей. Я спросила Николая Васильевича: «Когда же вы подколете ваш сюртук и пойдете к ней?» – «Нет, пусть прежде представится Балинский, а потом уже я, и какая у него аристократическая физиономия». Балинский был мой курьер, родом из Курляндии. Однажды в 2 часа пришли меня звать к обеду к ней. Я наскоро оделась и поехала в наемном дилижансе на дачу Герца, где она жила. В гостиной я заметила тревогу в ее штате, и бедная княгиня Львова мне объявила, что герцогиня Баденская будет обедать и мне места нет. «А где, сударыня, прикажете мне искать обед? У меня уже все отобедали». Тут пришел Великий Князь, я ему сказала: «Прошу объявить Великой Княгине, что я остаюсь за обедом вашей супруги, которая только и знает, как бы русских топтать в грязь» – и преспокойно осталась в приемной. Дверь отворилась, и она вошла с герцогиней. У Аленки лицо покривилось, а герцогиня, протянув мне руку, сказала: «C’est mal d’oublier ses amis» («Нехорошо забывать своих друзей» [фр.]), посадила меня возле себя; лицо Великой Княгини прояснилось, она уже видела меня своей помощницей и свахой. Эта свадьба не состоялась по двум причинам. Красивый юноша, вкусивший слишком рано жизнь в развратной Вене, окончил жизнь размягчением мозга. Его приезд праздновался с торжеством. В Бадене выстроили ворота, украшенные зеленью и красивым миткалем, и везде надпись: «Свобода в конституции». Великий Князь сказал: «Il n’y a pas de constitution sans liberté» («Не бывает конституции без свободы» [фр.]).
Герцог уже жил особняком от жены. Он дал праздник Великой Княгине, и мы были приглашены. Там была, однако, фрейлина герцогини в коротеньком черном платье, толстые ляжки ее так и вертелись с толстым камергером, а волосы, причесанные à l’enfant (по-детски [фр.]), разлетались во все стороны. Вдруг замолчала музыка, и все рассмеялись, потому что толстый камергер и его дама нашли нужным довертеться до своего места без музыки. Первый камердинер подошел с подносом, на котором стоял одинокий бокал, и пошел неспешным шагом к Великой Княгине. Герцог и Гугорт, видимо, были в восхищении от своей выдумки. Это все происходило в Егергаузе. Лев Нарышкин мне сказал: «Дураки, хвалятся, что это все им принадлежит; у меня на Волге гораздо более земли, но она лежит даром. Рубль с десятины, все-таки пятьдесят тысяч десятин дают пятьдесят тысяч рублей». Думали уважить Великого Князя и запретили Мицкевичу ехать в Баден, что рассердило Великого Князя. Он мне сказал: «Что мне за нужда, что Мицкевич будет в Бадене, не съест же он меня!» Гоголь к нему поехал в Карлсруэ. Вернувшись, он мне сказал, что Мицкевич постарел, вспоминает свое пребывание в Петербурге с чувством благодарности к Пушкину, Вяземскому и всей литературной братии. Он приехал в Баден, где нашел Александра Ивановича Тургенева. Этот смехотвор чуть не утонул в Муре и выкупал мой чай, присланный Жучком: «Примите его от Гоголя в знак дружбы и уважения вашего Быка, Бычка, Васеньки Жуковского».
Гоголь меня все расспрашивал о русских и знакомых мне французах. Иногда ходил в «Hôtel d’Angleterre» обедать и потом таскался на террасе и на рулетке. Со свойственной способностью все замечать, он узнал княгиню Бетюн. «Ну, – сказал он мне, – я узнал из вашего описания княгиню Бетюн, и это просто Бетюнище. Она спрашивала каждого блюда два раза и выпила досуха две бутылки кислого рейнского». С террасы он принес целый короб новостей: кто прячется за кустами, кто амурится без зазрения совести, кто проиграл, кто выиграл, и «гаже всех ведут себя наши соотечественники и соотечественницы, исключая вас, князя и княгини Мещерской». Тогда случился веревкинский скандал, который кончился страшным репримандом. Баденская официя порицала герцогиню за ее связь с жидом Герцом. Веревкин заступился, замахнулся на Голера, даже на Зама, и условились драться на дуэли из пистолетов. Весь Баден смутился точно как от нравственного землетрясения. Дуэль происходила в Раштоне на шпагах. Увы, оба дуэлянта лишились жизни. Веревкин наповал, а офицер баденский мучился три дня и умер как христианин. Монго Столыпин, друг бедного Веревкина, был его секундантом и привез его тело в крытой коляске. Все бродили по аллеям и видели этот крытый экипаж, который был отослан с поручением, что все гостиницы условились не принимать это несчастное тело. Более всех кричал и размахивал руками граф Гурьев. Выписали священника из Стутгардта, его похоронили по обряду нашей церкви. Мы все, кроме Гурьева, присутствовали при этих похоронах. Оплакивали эту кончину и завалили эту бедную, теперь забытую, могилу цветами. По несчастью, Александр Трубецкой много тут сплетничал, все могло устроиться. Он вызвал пощечину Веревкина, и после этого дуэль сделалась необходимой. Великого Князя это происшествие очень огорчило, и он уехал в Киссинген с князем Ильей Андреевичем Долгоруким и полковником Философовым. Толстой его опередил для заготовления приличного помещения. В Киссингене он получил письмо от Гендрикова, который сообщал, что милая жена Пашенька умерла. Я тотчас ему написала, зная, что эта смерть была большим огорчением для его любящего сердца. Он отвечал, что ожидал моего сочувствия и был уверен, что, зная Пашу, я оценила его потерю. Великая Княгиня не могла терпеть меня, потому что догадывалась, что он поверял мне тайны своего сердца.