Гоголь уехал во Франкфурт. В Кобленце с ним был странный случай. Вечером он выставил сапоги, потому что рано утром пароход выходил в 6 часов. Проснувшись, Гоголь слышит, что все кричат: «Sie haben es gemacht» («Вы это сделали» [нем.]), высовывается, решается высунуть свой длинный нос. Тут все немцы хором закричали: «Er, er hat es gemacht» («Он, он это сделал» [нем.]). Вот что случилось. Один господин сунул ногу в сапог, и, о ужас, сапог до половины был полон золотой размазней, он закричал. Один за другим все любопытные высунули свои носы, и он всех огулом обвинил в неожиданной катастрофе. На пароходе вместо дружеских отношений все друг на друга косились.
В Страсбурге я должна была проститься с Балинским. Уже в Бадене, когда производилось привязывание кофров и ящиков, я заметила, что Балинский вовсе не сведущ в этом искусстве, отправилась в «Hôtel d’Angleterre», и мне очень рекомендовали Charles, немца. Балинский, всегда смиренный, принял с достоинством и объявил мне, что идет за полицией. Полиция пришла и произвела все согласно достоинству de la grande nation (великой нации [фр.]). Балинскому приказано было возвратить мне 50 франков, я хотела ему оставить эти деньги, но он с чувством истинного достоинства unsern Baltischen provinzen (наших балтийских губерний [нем.]) их не принял; то я вручила их полиции для раздачи бедным, предложила полицейским 10 франков за производство procès-verbal (протокола [фр.]), но они отвечали, что французская полиция не унижает себя неправильными доходами. Балинскому было сделано внушение быть осторожнее и учтивее. Он уселся в дилижанс, а мы в своих экипажах отправились в Ниццу и поселились на зиму у Croix de marbre (Мраморного креста [фр.]) в доме Masclet. Масклет давно жил в России, и русские охотно у него останавливались. Виельгорские жили в доме Paradis, и Гоголь у них жил. Утром он всегда гулял с Михаилом Михайловичем и Анной Михайловной, обедал то у них, то у меня. «Насчет десерта вы не беспокойтесь, – говорил он, – я распоряжусь» – и приносил фрукты в сахаре. Кухарка пела во все горло; «M-r Gogo, m-r Flogo, des raviols, des raviols et de la salade du Père Français» («Г. Гого, г. Флого, редиски, редиски и французский салат» [фр.]). После обеда Николай Васильевич вытаскивал тетрадку и читал отрывки из Отцов Церкви. Он особенно любил Григория Нисского и высказался следующими словами: «Искусство он понял, но разум искусства не понял».
Он написал мне 9 псалмов, и я должна была ему повторять урок так безошибочно, чтобы не запинаться. «Нет, нет, дурно, – говорил он иногда, – вас следует наказать в угол». Эти псалмы писаны хорошим почерком, и я их берегу с его письмами, как сокровища. Он нам читал в Ницце у старухи графини Соллогуб «Тараса Бульбу».
Не раз вздыхал он о бедной Софье Михайловне и говорил: «Ничто не может быть ужаснее, как когда чувство встречается с черствым бесчувствием». Сцены между Софьей Михайловной и старой графиней были самые комические. Однажды она ей выговаривала, что у нее шляпы дурны. Софья очень хорошо отвечала, что у нее денег нет и она еще должна за эту шляпку marchande de mode (модистке [фр.]). «Экая беда, – ответ был, – tu ne retienne pas la salaire de l’ouvrier» («А ты не задерживай заработок работника» [фр.]). Владимир Александрович то и дело, что таскался в Меран волочиться за Duchesse d’Istrie, которая была еще очень хороша и весьма свободного обращения. Бедная Софья Михайловна все терпела молча, читала Библию и занималась детьми. Раз она мне сказала: «On dit que l’amour est aveugle; ce n’est pas vrai, mais il est indulgent et pardonne tout en voyant tout, en devinant tout» («Говорят, любовь слепа; это неправда: она снисходительна и все прощает, все видя и обо всем догадываясь» [фр.]).
Из Ниццы все потащились на север, я говела в Париже, Гоголь в Дармштадте. Мы съехались во Франкфурте. Он жил в Саксенгаузене y Жуковского, a я в «Hôtel de Russie», на Цейле. Несчастный сумасшедший Викулин в «Hôtel de Rome». Жуковский посещал Викулина всякий день, платил в гостинице и приставил к нему человека. Викулин пил, чтобы заглушить приступы своей болезни, и тем еще более раздражил свои нервы. После визита в «Hôtel de Rome» Жуковский приходил ко мне и рассказывал все старые, мне известные анекдоты. В особенности он любил происшествие Jean Paul Richter у герцога Кобургского. «Знаем, знаем», – говорили мы. Гоголь грозил ему пальцем и говорил: «А что скажет Елисавета Евграфовна, когда я скажу, какие гадости вы рассказываете?» Жену Жуковского приводило в негодование, когда он врал этот вздор.
Я разбирала свои вещи и нашла, что мой portefeuille, capo d’ôpera (портфель, образцовое произведение [фр.]) английского магазина, был слишком велик, и, купив себе новый, маленький, у жида на Цейле, предложила Гоголю получить мой в наследство. «Вы пишете, а в нем помещается две дести бумаги, чернильница, перья, маленький туалетный прибор и место для ваших капиталов». «Ну, все-таки посмотрим этот пресловутый portefeuille». Рассмотрев с большим вниманием, он мне сказал: «Да это просто подлец, куда мне с ним возиться». Я сказала: «Ну, так я кельнеру его подарю, а он его продаст этому же жиду, а тот всунет русскому втридорога». – «Ну нет! Кельнеру грешно дарить товар английского искусства, а вы лучше подарите его в верные руки и дайте Жуковскому: он охотник на всякую дрянь». Я так и сделала, и Жуковский унес его с благодарностью. Гоголь говорил мне: «У меня чемодан набит, и я даже намереваюсь вам сделать подарок». Тут пошли догадки. Я спросила: «Не лампа ли?» – «Вот еще что! Стану я таскать с собой лампу. Нет, мой сюрприз будет почище» – и принес мне единственную акварель Иванова. Сцена из римской жизни. Купец показывает невесте и ее матери запястье и коралловые украшения. Плотный купец в долгополом гороховом сюртуке, сзади даже отгадывается выражение его лица. Невеста опустила руки и смотрит смиренно, трастеверянин длинного роста, он выглядит глуповато, он в ботфортах с накинутым черным плащом. Писано широкой кистью и élégamment (изящно [фр.]). Кажется, он не накладывал краски для эффекту. Я подарила эту акварель Великой Княгине Марии Николаевне, она очень обрадовалась и сказала: «Это будет мой подарок Саше. У Государя есть альбом с произведениями лучших акварелистов, но эта всех лучше, и ему, главное, будет приятно, что это русская акварель». Я очень рада, что так распорядилась. У меня могла ее украсть моя дочь Ольга Николаевна: она все забирает, бережет, после не отдает. У нее ведь альбом со стихами Пушкина, Вяземского, Плетнева, графини Ростопчиной и Лермонтова. Меня в Калуге очень рассердил священник Петр Степанович, уроженец владимирский, который мне сказал: «Вас в Калуге боятся, потому что Лермонтов вам писал: „Но, молча, вы глядите строго“» и т. д.
Из Франкфурта Гоголь поехал в Москву, а за ним и я поехала в Питер, и началась наша переписка. Летом я жила в городе, потому что у детей была скарлатина. Петр Петрович приехал погостить у нас и все рассматривал с своим камердинером Павлом, которого он звал Панькой. Человек был честный и прекрасный и умер скоропостижно, что огорчило старика несказанно. Он отвез его тело в Москву, похоронил его у самой церкви в Картунове, отпустил его семейство на волю, дал им землю, деньги, чтобы завестись домиком, и подарил им две коровы и лошадь. Они были сторожами церкви и гробницы любимого старшего сына. Чтобы развлечь дядю, мы приглашали Вяземского, Виельгорских и Баско обедать. У нас жила немка мамзель Кайзер, настоящая ворона с вечно раскрытым ртом. Баско уселся возле нее, и она сделалась жертвой его шуток. Подали апельсины, она уже начала чистить свой, как он очутился на люстре. После обеда мы повели его в детскую, где он делал ventriloque (чревовещание [фр.]): в нем то сыпался сор, то валились камни. Петр Петрович – большое дитя, и дети очень забавлялись. Баско в самом деле был самый искусный штукарь. Театр всегда был полон, когда он делал представления, они были разнообразны и всегда новы. Наш курьер Портиччи знал, как он это все творит. Баско взял его в Одессе и с ним доехал в Петербург. On ne sait pas comme il faisait, mais en Pologne il parlait Polonais comme ventriloque (Не знали, как он это делал, но в Польше он говорил по-польски как чревовещатель [фр.]). Прежде Баско при Императоре Павле был в Петропавловской крепости, раз он остановил все часы во дворце. Часовщик, как ни возился, не мог их завести без его помощи.
В 1815 году был ventriloque. Император Александр Павлович позвал его, и после обеда он делал разные штуки, командовал войску голосом Императора. Государь имел привычку отдыхать час в своей спальне. Рядом со спальней была столовая. Волконский приказал тафельдекеру (от нем. Tafeldecker – лакей при столовой) оставить уборку и ушел к себе. Но Государь услыхал страшный шум, встал и удивился, что никого нет, а шум продолжается. Тогда вышел из передней штукарь и сказал ему женским голосом: «Je vous demande pardon, Sire, pour cette mauvaise plaisanterie» («Прошу прощения, Государь, за эту дурную шутку» [фр.]).
Императору хотелось видеть все и всех в Париже, и он посетил известную гадальщицу Lenormand. Она раскладывала карты, но говорила в сомнамбулическом сне, который вызывала теплой ванной. Она ему сказала, что конец его царства будет очень грустный, что он умрет на юге России, что новое царство его брата начнется смутами, что его царствование будет длинное, славное, но потом смешала карты и сказала: «Et à présent je ne vois que du feu, des flammes et du sang et la mort. Il sera suivi d’un régné très doux, plain, de liberté» («А теперь я вижу только огонь, пламя, кровь и смерть. За ним последует царствование мягкое, ровное и свободное» [фр.]).
У Государя был карандаш, подаренный ему Лафатером. Этот карандаш был в красном футляре, и Государь никогда им не писал. Лафатер занимался какой-то философской тезой и все не мог вывести заключения, когда к нему вошел почтенный старец, дал ему карандаш и сказал: «Вот тебе сентенция: она в Евангелии от Иоанна». Не знаю, где этот карандаш. Это мне рассказывал Михаил Юрьевич Виельгорский. Удивительный человек был этот милый граф. Его библиотека была наполнена разных книг и разных документов, он прочитал всю эту литературу в 20 000 томов,