был масон петербургской ложи с другом своим Сергеем Степановичем Ланским. Император был генералом du grand Orient (Ложи Великого Востока [фр.]). Правила этих лож совершенно схожи с иерусалимскими. Виельгорский мне говорил: «On a très bien fait de les fermer: c’est un très puissant moyen pour tenir les masses dans leur devoir, mais c’est une epée à deux tronchants» («Очень хорошо сделали, что их закрыли; это очень мощное средство для удержания масс в повиновении, но это палка о двух концах» [фр.]). Гоголю были равно ненавистны Ленорманы и масоны.
Зимой 40-го года Гоголь провел месяц или два в Петербурге. Жил у Плетнева в университете, где он преподавал историю, два или три раза очень увлекательно читал, потом, как брат, посвятил себя Елизаветинскому институту, где воспитывались его две сестры на казенный счет. Жуковский его посещал с разными сладкими утешениями. Гоголь обедал у меня с Крыловым, Вяземским, Плетневым и Тютчевым. Для Крылова всегда готовились борщ с уткой, салат, подливка с пшенной кашей или щи и кулебяка, жареный поросенок или под хреном. Разговор был оживленный, раз говорили о щедрости к нищим. Крылов утверждал, что подаяние вовсе не есть знак сострадания, а просто дело эгоизма. Жуковский противоречил: «Нет, брат, ты что ни говори, а я остаюсь на своем. Помню, как я раз так из лености не мог ничего есть в Английском клубе, даже поросенка под хреном».
Императрица всегда желала познакомиться с Иваном Андреевичем, и Жуковский повел его в полной форме библиотекаря Императорской библиотеки в белых штанах и шелковых чулках. Они вошли в приемную. Дежурный камердинер уже доложил об них, как вдруг Крылов с ужасом сказал, что он пустил в штаны. Белые шелковые чулки окрасились желтыми ручьями. Жуковский повел его на черный дворик для окончания несвоевременной экспедиции: «Ты, брат, вчера за ужином, верно, нажрался всякой дряни». Он повел его в свою квартиру в Шепелевский дворец, там его вымыли, кое-как одели и повезли его домой. Плетнев мне рассказывал, что Крылов всегда в грязном халате лежал на диване, а над ним висела картина, которая покосилась, и он всегда рассчитывал, когда она на него упадет. Весьма немногие знают, что Крылов страстно любил музыку, сам играл в квартетах Гайдна, Моцарта и Бетховена, но особенно любил квартеты Боккерини. Он играл на первой скрыпке. Тогда давали концерты в Певческой школе. В первом ряду сидели – граф Нессельроде, который от восторга все поправлял свои очки и мигал соседу князю Лариону Васильевичу Васильчикову, потом сидел генерал Шуберт, искусный скрыпач и математик. Все математики любят музыку. Это весьма естественно, потому что музыка есть созвучие цифр. Во втором ряду сидела я и Карл Брюллов. Когда раз пели великолепный «Тебе Бога хвалим», который кончается троекратным повторением «Аминь», Брюллов встал и сказал мне: «Посмотрите, ажно пот выступил на лбу». Вот какая тайная связь между искусствами! Когда четыре брата Миллер приехали в Петербург, восхищению не было конца. Они дали восемь концертов в Певческой капелле, играли самые трудные квартеты Бетховена. Никогда не били такт, а только смотрели друг на друга и всегда играли в tempo (в такте [фр.]). Казалось, что был один колоссальный смычок. После обедни в большой церкви в Зимнем дворце, где пели певчие, начиналось пение. Я ездила на эти концерты. Это был праздник наших ушей. Ларион Васильевич Васильчиков говорил: «Важные, чудесные квартеты Бетховена, а я все-таки более люблю скромные квартеты старичка Боккерини. Помнишь, Иван Андреевич, как мы с тобой дули их до поздней ночи?» Гоголь очень любил, но только духовную музыку и ходил к певчим. Певчих набирают со времен Разумовского в Украйне и с восьмилетнего возраста, голоса этих малюток трогательны, и в два года учения они уже готовы петь Бортнянского и Сарти. Сарти приехал при Императрице Елизавете Алексеевне, его «Вкусите и видите» восхитительно. Придворным хором дирижировал Львов, после него его сын, который сочинял херувимские и прочие канты самые нелепые, он сторговался с Синодом, велел их разучивать по всей России, что дало ему 10 000 дохода. Митрополит Филарет горячо жаловался, что испортили наше церковное пение. Теперь это пение под управлением Бахметьева совсем испортилось, и охотники ездят к графу Шереметеву, где Ласунский (?) сделал много перемен.
Шереметев ничего не щадит для церкви. Князь Одоевский говорил тоже, что Глинки «Господи, помилуй» всегда кончается с accord parfait (заключительным аккордом [фр.]), как будто обедня кончилась. Это повторение accord parfait очень томительно. Одоевский открыл ключ к древней церковной музыке и ввел ее в домашней церкви графини Протасовой. Я была на этой обедне, которая прекрасна. В соборе Успения в Москве поют киевским постепенным напевом. У ранней обедни священники и дьяконы выходят в середину церкви, становятся пред амвоном, у каждого клочок бумаги, на котором крюки. Особенно хороша «Херувимская». Я сообщила это Государю, который хотел непременно побывать у Успения. Я лечилась холодной водой и всякое утро с Каролиной Ивановной ходила в церковь, согревшись скорым шагом после закутывания в мокрые простыни, и становилась у гробницы святителя Ионы. Он, кажется, был из древнего рода дворян Скрыпицыных; Филипп Иона тоже похоронен в Успенском соборе. Святитель Алексей из рода Колычевых тоже покоится в Чудовом монастыре, на его гробницу клала Императрица Мария Феодоровна царского младенца, ныне царствующего Императора Александра.
Но вернемся à nos moutons (к прежнему разговору [фр.]), то есть к Гоголю. Он жил у Жуковского во Франкфурте, был болен и тяготился расходами, которые ему причинял. Жуковскому он был нужен, потому что отлично знал греческий язык, помогал ему в «Илиаде». Василий Андреевич просил меня сказать Великой Княгине Марии Николаевне, чтобы она передала эту просьбу Государю. Она родила преждевременно, забывала мою просьбу и сказала: «Parlez vous-même à l’Empereur» («Скажите сами Императору» [фр.]). На вечере я сказала Государыне, что собираюсь просить Государя, она мне отвечала: «I1 vient ici pour se reposer, et vous savez qu’il n’aime qu’on lui parle affaires; s’il est de bonne humeur, je vous ferai signe et vous pourrez laisser votre demande» («Он приходит сюда, чтобы отдохнуть, и вы знаете, как он не любит, когда с ним говорят о делах; если он в добром настроении, я сделаю вам знак и вы сможете отдать свою просьбу» [фр.]). Он пришел в хорошем расположении и сказал: «„Journal des Débats“ печатает des sottises. C’est une preuve que j’ai bien agi» («… глупости. Это доказывает, что я поступил правильно» [фр.]). Я ему сообщила поручение Жуковского, он отвечал: «Вы знаете, что пенсии назначаются капитальным трудам, а я не знаю, удостаивается ли повесть „Тарантас“. Я заметила, что „Тарантас“ – сочинение Соллогуба, а „Мертвые души“ – большой роман. „Ну, так я его прочту, потому что позабыл „Ревизора“ и „Разъезд““».
В воскресенье на обычном вечере Орлов напустился на меня и грубым, громким голосом сказал мне: «Как вы смели беспокоить Государя и с каких пор вы – русский меценат?» Я отвечала: «С тех пор как Императрица мне мигнет, чтобы я адресовалась к Императору, и с тех пор как я читала произведения Гоголя, которых вы не знаете, потому что вы грубый неуч и книг не читаете, кроме гнусных сплетен ваших голубых штанов». За словами я не ходила в карман. Государь обхватил меня рукой и сказал Орлову: «Я один виноват, потому что не сказал тебе, Алеша, что Гоголю следует пенсия». За ужином Орлов заговаривал со мной, но тщетно. Мы остались с ним навсегда в разладе. Я послала за Плетневым, мы сочинили письмо к Уварову и запросили шесть тысяч рублей ассигнациями. Плетнев говорил, что всегда дают половину, у нас уж такой обычай. Между тем мы отписали Гоголю и требовали, чтобы, отложивши лень, он послал Уварову благодарственную писулю, когда получит желаемую пенсию. Я после узнала, что он писал и Государю. Получивши тысячу серебром, то есть три тысячи пятьсот рублей, он поехал в Иерусалим. Что он чувствовал у гробницы Спасителя, осталось тайной для всех. Знаю, что он мне не советовал ехать в Палестину, потому что комфортов совсем нет.
Он поселился у графа Александра Петровича Толстого в доме Татищева на Никитской. Под весну я была очень больна и лечилась у Иноземцова холодной водой. Гоголь мне советовал бросить это лечение: «Мы с Аркадием Осиповичем поплатились за это лечение». Он мне писал из Греффенберга: «Хотите ли вы знать, как Аркадий Осипович лечится в Греффенберге? В пять часов утра его будят, тотчас обливают холодной, как только можно, водой, завертывают его в мокрые простыни и приказывают ему потеть. Но он не слушается, тираны доктора его раскутывают, когда он совсем посинеет и кричит благим матом, после чего его сажают бригадиршей в холодную воду, и он с отмороженной бригадиршей бежит в рубашке и кальсонах в лес.
Дамы, все с отмороженными же бригадиршами, гуляют в лесу в длинных мантилиях, так что приличия соблюдаются строго. Из леса все бегут домой, где поедают множество булок и запивают синим снятым молоком. Сливки идут доктору в кофий или сбиваются в масло. Обед самый гадкий, суп, разварная корова и черносливный компот. Насладившись два месяца такой жизнью, мы простились с гидропатией навеки. Говорят, что Юлий Кесарь никогда бы не покорил Галлию, если бы не купался в холодной воде. Все эти новые способы лечения очень стары. За них принимаются, когда испорченность нравов доводит до нервных болезней. Заключение: Александра Осиповна Смирнова никогда не должна лечить свои нервы холодной водой. Это заключение вы должны написать на лбу, как Эзра в хранительнице».
Граф Александр Петрович был у меня в гостинице «Дрезден», как вошел Хомяков. Они разговорились о политике, религии и, наконец, об освобождении крестьян. Когда граф уехал, Хомяков мне сказал: «Я вам обязан этим приглашением; до свиданья в пять часов у Толстых». Гоголь пришел ко мне утром и был очень встревожен. «Что с вами, Николай Васильевич?» – «Надежда Николаевна Шереметева умерла, вы знаете, как мы с ней и с Фон-Визиным жили душа в душу? Последние два года на нее нашло искушение: она боялась смерти. Сегодня она приехала, как всегда, на своих дрожках и спросила, дома ли я. Поехала куда-то, опять заехала в дом Татищева, не нашла меня и сказала людям: „Скажите Николаю Васильевичу, что я приехала с ним проститься“, поехала домой и душу отдала Богу, который отвратил предсмертные страдания. Ее смерть оставляет большой пробел в моей жизни».