У Толстого был прекрасный русский стол, обедали мы с братом Клементием, Хомяков, Гоголь и хозяин. Хомяков болтал без умолку, был в ударе и смешил нас всех, перебрасываясь с Клементием Осиповичем самыми неожиданными выходками. После обеда подали чай и кофий, который графиня сама разливала и потом уснула. День был жаркий. Граф и Хомяков все говорили об освобождении крестьян, а Гоголь, Лева и Клема ходили со мной по колоннаде и все жаловались на нестерпимую жару. Клема сказал: «Совсем это не жара, а потому что говорят все об одном, спросите Леву, как душно в губернском правлении, все это оттого, что все пишут об одном». Клема был тогда в раздраженном положении, впрочем, как и всегда. Он шел с Левой по Кузнецкому мосту в контору дилижансов. Лева ему заметил, что у него поношенный сюртук. «Это ничего, – сказал Клема, – в дилижансе он покажется новым и модным, ведь там ездит всякая дрянь, а в Петербурге я проберусь домой и закажу новое платье, пущусь в свет, буду играть в карты с рябчиком Голицыным». – «А на какие деньги?» – спросил Лева. «На Смирновские, у него все можно взять. Бьюсь об заклад, что с его письменного стола унесу храм Пестума, статую гладиатора, и он не заметит, лишь оставить ему десть бумаги, чернила и перья. Ведь он готовится в губернаторы, а известно, что эти дураки только и делают, что пишут, пишут „по материи“. Лева, ты читал годовые отчеты губернаторов, такая чепуха, что Бог прости, а бедный Государь по ночам их читает и карандашом делает отметки. Я никогда не буду губернатором, какой черт меня принудит сидеть в губернском правлении с Симановичем, Григорьевым и прочей дрянью. Гораздо лучше остаться навеки майором. Этот чин, как и бригадирский, совсем исчез на Руси. Этот пробел следует заполнить и занять у немцев какое-нибудь длинное слово. Я знал в Дрездене Frau Stüttern, Hoffräthin, очень милую wichtige Dame (советницу… очень важную даму [нем.]). У немцев все смешно, но в Дрездене смешнее, чем где-либо».
Клема поселился с Николаем Скалоном и Аркадией. К ним часто ходил князь Иван Сергеевич Гагарин, и в городе толковали о неурядице в доме Пушкина. Гагарин вышел от них в смущении и сказал: «Гаже анонимных писем ничего не может быть». Он уже получил свое, написанное незнакомым почерком. Вслед за ним братья, Скалой, Карамзины, Вяземский, Жуковский, Виельгорский, даже Государь получили эти злополучные письма. Кого подозревать? Все единогласно обвиняли банкаля Долгорукова, он один способен на подобную гадость. Его последняя пакостная история с почтенным стариком Левенштерном закрыла ему вход во все дома. Оказалось, что они были точно написаны им, и этот мерзавец обвинял князя Ивана Гагарина. Уверяли даже, что он от этого сделался иезуитом. После несчастной дуэли с французским авантюристом Дантесом последовала страдальческая смерть Пушкина. Государь, один Государь показал истинное горе и участие. При его постели дежурили постоянно Жуковский, Вяземский, Скалон и мои братья. Даже Ося приехал из Стрельны. Они несли его гроб в Конюшенную церковь. Похороны посетили все послы иностранных дворов. Граф Фикельмон дал первый толчок этому движению. Народу было большое множество. Гоголь неутешно оплакивал эту смерть. Россия почувствовала, что замолкла ее лира. Громовое известие дошло до меня в ложе Китти Тюфякиной на первом представлении «Гугенотов». Николай Киселев мне сообщил, он был очень дружен с Пушкиным и был видимо огорчен. «Наши немцы одни совершенно не принимают никакого участия в русском горе». Но он ошибся. Когда Медем был послан министром при австрийском императоре, княгиня Меттерних позвала его обедать и сказала, что будет Геккерен, друг Дантеса. Медем отвечал: «Madame, chaisissez entre la Hollande et la Russie» («Мадам, выбирайте между Голландией и Россией» [фр.]), никогда не встречал Геккерена и говорил: «Се mécréant ne devait pas vivre, il a vexé les droits de la nature. La Hollande devrait rougir d’avoir un pareil représentant» («Этот нечестивец не должен был жить, он оскорбил законы природы. Голландии должно быть стыдно, что ее представляет такой человек» [фр.]). Этот подлец жил и умер в совершенном одиночестве в Голландии. Он был сродни со всей аристократией, но ни одна душа не почтила погребальную процессию, даже Дантес не поехал к своему папеньке, и его похоронили как собаку.
Зимой мужа моего назначили губернатором в Калугу. Он вывез всю нашу мебель, закупил много посуды, люстры и аплике на сто человек и отправился в Калугу. Я переехала на квартиру Карамзиных на зимние месяцы, получила от Гоголя письмо, в котором он просит не смущаться предстоящей новой жизнью. «Вы можете сделать много добра, в моих советах не будет недостатка, замечайте сначала все, но будьте, по словам апостола Якова, медлены глаголати. Утешайте себя возможностью делать плодотворное добро». Приезд мой в Калугу был новой эрой в моей жизни. Я никогда не была в русской губернии. Сама природа была другая. Из Москвы все время едешь в гору по лесным дачам и болотам. Детей с m-lle Овербек послали вперед, они ночевали у помещика Чирикова, где их приняли с почетом, и они забавлялись. Я выехала с братом Львом Арнольди. Он один был в двухместной карете, а повар Сильвио сидел сзади под канатом и смотрел с удивлением на шоколадную размазню, которая называлась большая дорога. Я ехала сзади в четвероместном рыдване с княжной Цициановой, моей девушкой Ленхен и с Аннушкой, фактотумом княжны. Мы ночевали у уездного предводителя, которого не посадили, а заставили стоять у притолоки, не подозревая, что он не только персона, но даже особа. Мы пошли в монастырь к обедне, но опоздали, помолились и получили благословение служившего отца Антония. Он нам показывал ядра, сложенные в груду за стенами, все стены были испещрены ядрами французской артиллерии, которая была разбита в прах. Я вспомнила стихи Мятлева:
Хотите ли вы знать,
Как m-r Наполеон выгнал вон,
И как встретили мы друга.
Comme за la ville Калуга.
M-r Napoléon le vieux chemin убрал,
Из пушка паф, паф etc.
Предводитель предложил мне ехать вперед и прокладывать нам дорогу, потому что Афанасьевские луга небезопасны. Княжна смеялась и говорила: «Ma parole d’honneur, il ne quitte la boue» («Честное слово, он не пропускает своих чаевых» [фр.]). К вечеру мы дотащились до половины дороги и ночевали на сене и каретных подушках. Лева растянулся в дормезе, а Ольга в передней. Утром рано поехали и в 2 часа въехали по Московской улице в столичный град Калужского воеводства, в котором в полном значении этого слова воевал Смирнов. Калуга до приезда Екатерины была воеводством, последний воевода был Телятьев.
Екатерина устроила генерал-губернаторство, назначила Кречетникова и создала новую епархию. Первым епископом был Евлампий, болезненный, прямой человек и очень святой жизни. Его замечательный портрет украшает гостиную преосвященного Николая, теперешнего епископа. Волоса черные как смоль, лицо строгое, совершенно монашеское. Старичок Никитич, который всегда служил на больших банкетах, мне рассказывал любопытные вещи о тогдашней жизни. Митрополит Платон спросил у Евлампия, что он думает о христа-ради юродивом Лаврентии, по нем служат панихиды и молебны и делаются чудеса. «А как вы думаете, не пора ли его вынуть из-под спуда?» – «Не знаю, как вам угодно». – «Мы было думали, что явление его мощей привлечет богомольцев и оживит торговлю, но лучше повременить, неравно Лаврентий законфузится, в этих делах лучше все предоставить мудрости Божией». Лаврентий и до сих пор под спудом, но его образ висит в каждом калужском доме. Мы потащились по Московской улице, когда нас встретила карета Николая Михайловича, лежащая на боку, и лакей Алексей был погружен в рассуждение о случившемся реприманде. Мы подъехали к губернаторскому дому красивой наружности. Дети выбежали мне навстречу, и Владимир Яковлевич Ханыков приглашен был к обеду. Я села за клавикорды, и княжна мне сказала: «Понимаю, это уж с горя». К обеду был приглашен мой провожатый, исправник. Я тотчас по приезде спросила Николая Михайловича: «Я полагаю, что довольно, если я заплачу ему пятьдесят руб.». Он так и ахнул: «Ведь это дворянин и служит бесплатно по выбору всего уездного дворянства». На другой день Николай Михайлович посвятил меня в компликацию служебной иерархии, я не подозревала, что огромная Россия поддерживается такими тузами, как председателями гражданской, уголовной, казенной палат, что есть такое судилище, как губернское правление, что есть совестный судья, пробирмейстер, врачебная управа, которая отличается во время рекрутского набора и набивает себе карманы. Мелкопоместные дворяне тоже украшают своим присутствием город Калугу и селятся на Московской улице. Эта улица составляет род Faubourg St. Germain. На следующий день мне дали лист и послали меня делать визиты по иерархическому порядку. Первый визит, конечно, был к архиерею, преосвященному Николаю. Я поехала с матушкой, которая не выходила. Мне казалось, что везде меня подвозили к заднему крыльцу. Эти визиты нагнали на меня скуку и тоску. Я все это описала Гоголю, и он остался очень доволен моими сведениями.
Весной он выехал из Москвы с Левой и Клемой. Последний на одной станции потерял тарантас, который пропал без вести. А Гоголь и Лева остановились в Малом Ярославце менять лошадей. Городничий спросил брата: «Кто этот господин, ваш попутчик?» – «Это Гоголь». – «Как Гоголь, тот самый, который написал „Ревизора“»? – «Да». – «Ну, так, пожалуйста, представьте меня ему».
Мы уже перебрались в загородный дом и назначили помещение Гоголю в домике, где жил Нелединский. Он был очень доволен устройством комнаты и говорил: «Вид прекрасный, под ногами прозрачная речка, а затем этот великолепный бор». Ему служил Афанасий, который тотчас потрафил свою должность. Гоголь вставал в пять часов, пил кофий в восемь, запивал его холодной водой. Это служило для него лекарством. К нам он являлся в два часа. В воскресенье он пил кофий с нами и приходил в полном параде, в светло-желтых нанковых панталонах, светло-голубом жилете с золотыми пуговицами и в темном синем фраке с большими золотыми пуговицами и в белой пуховой шляпе. Он купил эту шляпу в р