— Мне? — Она пожала плечами. — Мне, например, все равно, где меня похоронят. Пусть лучше сожгут!.. Могилы! Что в них толку? Зарастут травой, и все.
— Зарастут, — согласился я, — если за ними не ухаживать.
— А вы знаете, что велел сделать Энгельс?
— Что?
— Он велел после своей смерти сжечь себя, а прах развеять в море.
— Где вы учитесь? — спросил я.
— На медицинском.
— А… — протянул я.
Потом сказал:
— Это личное дело Энгельса. Маркс, например, такого распоряжения не давал.
Зое нечего было на это возразить.
— А как звали вашего деда? — спросил я.
— Деда?.. Папу зовут Валерий Петрович, значит, его звали Петр.
— А отчество?
Зоя сморщила лицо и развела руками — она не знала.
— Запинаетесь, — констатировал я. — «Уважение к минувшему — вот черта, отличающая образованность от дикости». Пушкин.
Она помолчала, потом спросила:
— А вы где учитесь?
— На филологическом, — ответил я.
Пришел Валерий Петрович Краюшкин, и мы перешли в кабинет. Он был обставлен тяжелой гарнитурной мебелью, но в книжных шкафах было несколько оживленнее — по-видимому, медицинские книги выпускаются не так стандартно, как «Библиотека всемирной литературы».
Валерий Петрович был среднего роста, плотный мужчина, с белыми, чистыми руками врача.
Кроме большого письменного полированного стола, в углу стоял круглый журнальный столик. Вокруг него в креслах мы и расселись.
Я протянул Валерию Петровичу фотографию.
Он посмотрел на нее, потом поднял глаза на меня:
— Да, это мой отец.
— Дай мне, папа, — попросила Зоя.
Она рассмотрела фотографию:
— Кто же мой дедушка?
Валерий Петрович показал ей Краюшкина.
— Ему здесь столько же лет, сколько тебе сейчас, — заметила Зоя.
— Да, по-видимому, — подтвердил Валерий Петрович, расхаживая по комнате.
— Но выглядит он старше, — продолжала Зоя.
Валерий Петрович ничего ей не ответил, остановился против меня:
— Значит, при нем не было никаких документов? Как же вы узнали?
— Узнали, — коротко ответил я. Не буду же я повторять историю розысков: теперь это уже неинтересно.
— Да, да, конечно, — сказал Валерий Петрович, — военные архивы, однополчане, понимаю, понимаю…
— Дело несложное, — согласился я.
Зоя внимательно посмотрела на меня. Уловила в моем голосе иронию. Меня ее взгляд не смутил. Ведь она не придает всему этому никакого значения.
— Мы тоже узнавали, — сказал Валерий Петрович, — но нам ответили: пропал без вести.
Теперь Зоя смотрела на него. Ей не понравилось то, что он оправдывается передо мной. А может быть, посчитала его оправдания неубедительными. Действительно, ему не следовало оправдываться. Это звучало неуклюже.
Я спросил:
— Когда было последнее письмо от вашего отца?
— Осенью сорок второго года, — ответил Валерий Петрович. — Вообще отец писал редко, особенно не расписывался, он был простой шофер.
В его голосе звучала привычная нотка гордости за то, что его отец простой шофер, а вот он, его сын, — врач, и, по-видимому, крупный врач.
— Это точно? — переспросил я. — Последнее письмо от вашего отца было осенью сорок второго года? Больше писем не было?
— Именно так, — подтвердил Валерий Петрович, — осенью сорок второго года. Больше писем не было.
— Оно есть у вас?
— К сожалению, нет, — ответил Валерий Петрович, — затерялось со всеми этими переездами. Фотографии отца сохранились.
Он вытянул нижний ящик письменного стола, вынул альбом с фотографиями, осторожно перелистал тяжелые страницы со вставленными в них фотокарточками, наконец, нашел то, что искал, и протянул мне.
На старом довоенном фото были изображены молодой Краюшкин и его жена, простая, миловидная и смышленая женщина.
Пока я рассматривал фото, Валерий Петрович говорил:
— Собирался я его увеличить, повесить. Но жена говорит, что сейчас фотографии на стены не вешают, только картины. — Он обвел рукой стены: там действительно висели какие-то картинки. — Говорит, неприлично выставлять на обозрение своих родственников. Может быть, это так, может быть, не так — не знаю.
Зоя сидела с нахмуренным лицом.
— Скажите, — спросил я, — ваш отец курил?
— Курил. А что?
— Да так…
Значит, кисет мог быть его.
— Есть какие-то неясности? — спросил Валерий Петрович.
— Видите ли, — ответил я, — один наш солдат разгромил немецкий штаб. И мы не знаем, кто это сделал: ваш отец или кто-нибудь другой.
Валерий Петрович развел руками, улыбнулся:
— Он был тихий, скромный человек. Штаб разгромить — значит, очень уж рассердили его немцы… Он был добрый, любил детей. Покойная моя мама рассказывала: когда отец уходил на войну, он взял на память о нас, о сыновьях — у меня еще есть старший брат, — так вот отец взял на память нашу игрушку.
Я чуть не встал даже, но удержался.
— Какую игрушку?
— Что-то из детского лото. Знаете, есть такое детское лото: большая карта с картинками и маленькие картонки. На них обычно изображаются звери, птицы. Вот одну такую он взял.
— Вы не помните, какую именно?
— Не помню и не могу помнить: мне тогда было двенадцать лет.
Все или почти все было для меня ясно.
Я посмотрел на часы, встал:
— Извините, мне пора.
— Оставайтесь у нас обедать, — предложил Валерий Петрович.
— Спасибо, надо ехать, в семь часов поезд.
— Ну что ж, — Валерий Петрович протянул мне руку, — рад был с вами познакомиться.
Потом он спохватился и, смущаясь, спросил:
— Может быть, нужны деньги на памятник?
— Нет, все уже сделано. До свидания.
Я повернулся к Зое, кивнул и ей:
— До свидания!
Она встала:
— Я вас провожу.
Облокотившись о перила, мы стояли с ней на деревянном пешеходном мосту, перекинутом через железнодорожные пути, и смотрели на движущиеся под нами поезда.
— У папы масса работы, — сказала Зоя, — он такой затурканный. Потом, мама — для нее дедушка чужой человек.
Что я мог ей ответить?
— Вы думаете, что неизвестный солдат — мой дед?
— Надо еще кое-что выяснить.
— Я могу чем-нибудь помочь?
— Нет, ничем.
— Когда все выяснится, вы нам напишете?
— Напишу.
Я посмотрел на большие перронные часы — сейчас подойдет поезд. Я попрощался с Зоей и побежал вниз по лестнице. На перроне я оглянулся. Зоя стояла на мосту и смотрела на меня.
26
Будь здесь другое расписание поездов, моя поездка к Краюшкиным заняла бы одно воскресенье. Но прямого поезда Корюков — Псков нет. Некоторые поезда вообще в Корюкове не останавливаются.
Я вернулся только в понедельник.
И все равно Воронов ничего бы не узнал. Мы работали на другом конце трассы, никто из ребят меня бы не продал, тем более механик Сидоров. Как бывший фронтовик, он отнесся к моей поездке сочувственно.
Но в понедельник женская бригада работала на щебне; испортился механизм, долго не присылали слесаря. Мария Лаврентьевна пожаловалась Воронову. Воронов начал выяснять, почему нет слесаря; пошла раскручиваться веревочка, и на конце ее оказался я, мое отсутствие, мой прогул.
Узнав, что какой-то слесаришка прогулял, Мария Лаврентьевна учинила такое, чего еще не учиняла, выдала и Сидорову, и Воронову, и инженеру Виктору Борисовичу. При всем моем уважении к трудящимся женщинам не могу не отметить, что они иногда бывают поразительно скандальны на работе.
Результатом была выволочка, которую устроил мне Воронов. Публично, в столовой, за ужином, чтобы мой прогул послужил для всех уроком. Провел на моем примере широкое воспитательное мероприятие.
Некоторые еще ужинали, другие играли в домино, в шашки и шахматы. Мария Лаврентьевна гладила белье.
Мы сидели за столом в обычном составе: Юра, Андрей, Люда и я. Маврин был в очередном галантном походе. За соседним столом сидели Воронов и инженер Виктор Борисович.
Я знал, что Воронов устроит мне выволочку, ждал. Но Воронов тянул, нагонял на меня страху.
Наконец он подозвал меня. Я подошел. В столовой стало тихо.
— Исчезаешь, начал Воронов, — а работать кто будет?
Я молчал.
— Два часа бригада простояла. За чей счет отнести?
Я мог бы ответить, что бригада простояла вовсе не потому, что я уехал. Если бы я был на участке, она все равно бы простояла, пока я приехал бы с другого конца трассы. Чтобы механизмы не ломались, надо делать профилактический ремонт своевременно, а не дожидаться, пока механизм выйдет из строя. И надо держать дежурных слесарей на основных пунктах трассы об этом уже говорилось на производственных совещаниях.
Я мог бы ему это сказать. Но не сказал: прогулял, а теперь, видите ли, защищаю интересы производства. Получилось бы спекулятивно.
— Бегаешь! — продолжал Воронов. — А перед получкой ко мне прибежишь: выведи мне, товарищ Воронов, зарплату. Нет, извините, я за тебя идти под суд но намерен. Человек должен выполнять свои обязанности. А личные дела в нерабочее время.
Тут уж я был вынужден ответить:
— Это не совсем личное дело.
— Да, узнавал насчет солдата, знаю. Но я тебя предупреждал: не в ущерб производству. Теперь понял, почему я тебя предупреждал?
— Понял, ответил я.
— Я ведь знаю, с чего начинается и чем кончается. Это для тебя первая могила, а на моем пути их встречалось знаешь сколько?.. Сегодня ты поехал насчет этого солдата, завтра вон Юра насчет другого, потом и Андрей воодушевится, а там и Люда не захочет отставать… А кто дорогу будет строить?
Так он выговаривал мне и выговаривал.
Все молча слушали.
Мария Лаврентьевна гладила белье и тоже слушала. Слушали и те, кто играл в шашки и шахматы. Те, кто играл в домино, не стучали костяшками. И никто не вступился за меня, не защищал: считали, что Воронов прав, а я неправ. В их молчании была даже враждебность: явился мальчишка, сопляк, ничего не умеет делать, а высовывается,