[237]. Чикобава еще дважды беседовал со Сталиным и несколько раз переделывал свою статью по замечаниям и советам Сталина. 6 мая 1950 года Сталин собственноручно написал письмо «т. т. Берия, Булганину, Кагановичу, Маленкову, Молотову, Хрущеву». В письме говорилось: «Рассылая статью тов. Чикобава „О некоторых вопросах советского языкознания“, считаю необходимым сказать несколько слов о нынешнем положении дел в советском языкознании. Советское языкознание переживает тяжелое положение. Все ответственные посты в области языкознания заняты сторонниками и поклонниками Марра. Эти последние отстаивают чуть ли не каждую строчку, каждую букву произведений Марра. Ученых, в чем-либо несогласных с Марром, снимают с постов и лишают возможности высказать свое мнение по вопросам языкознания. Из языковедения изгнана критика, самокритика. Между тем нужно сказать, что в произведениях Марра имеются не только правильные, но и неправильные положения, грубые ошибки, без преодоления которых невозможно двигать дальше советское языкознание. Понятно, что отсутствие критики и самокритики создает застой в развитии советского языкознания. Необходимо ввиду этого, скажем, на страницах „Правды“ открыть свободную дискуссию по вопросам языкознания, которая могла бы расчистить атмосферу и дать правильное направление советской лингвистической мысли. Статья тов. Чикобавы является полемической. Я думаю, что она могла бы быть использована как одна из дискуссионных статей. Можно было бы дать „Правде“ по одному вкладному листу в неделю с тем, чтобы лист был использован для помещения дискуссионных статей по языкознанию. И. Сталин. 6 мая 1950 г.»[238].
Письмо Сталина было секретным, да и все его встречи с Чикобавой происходили на даче в Кунцеве в обстановке секретности. Содержание бесед со Сталиным никто из участников этих бесед не разглашал; конечно, для самых близких людей в окружении Сталина его внимание к проблемам языкознания не осталось совсем не замеченным. Так, например, Георгий Маленков, частично заменивший в идеологическом руководстве умершего Жданова, пригласил к себе академика В. Виноградова и долго беседовал с ним. Еще в конце февраля 1950 года Виноградова приглашал к себе в кремлевский кабинет и сам Сталин, но об этой встрече Виноградов не сказал ничего ни своим друзьям, ни семье.
Статья Чикобавы была опубликована в «Правде» на вкладном листе 9 мая 1950 года с примечанием редакции — «публикуется в порядке обсуждения». Это был день Победы, но он не был тогда выходным днем. Поскольку в статье содержалась резкая критика «нового учения о языке» и лично И. Мещанинова, тот получил предложение ответить. Мещанинов написал свою статью очень быстро. Она имела заголовок «За творческое развитие наследия академика Н. Я. Марра». Редакция газеты отправила 15 мая статью Мещанинова Сталину с просьбой разрешить ее публикацию. Сталин не возражал, и газета напечатала статью 16 мая 1950 года. Так началась дискуссия по языкознанию, продолжавшаяся, правда, недолго. Все статьи печатались только в «Правде»; другие газеты не получили разрешения участвовать в дискуссии. Один из моих друзей заметил в эти дни, что Чикобава — очень смелый человек, коль скоро решился бросить вызов учению Марра. Другой, более осторожный и осведомленный собеседник заметил, что подлинную смелость проявил как раз Мещанинов, открыто оспаривая критику Чикобавы. Между тем Сталин готовил свою статью, в чем ему помогали Виноградов и Чикобава, а также другие специалисты. Сталин писал статью сам, это видно по ее лексике и стилю. Однако, как и в других подобных случаях, он негласно консультировался с осведомленными людьми, которых выбирал сам. Его секретарь Поскребышев предупреждал приглашенных о конфиденциальности этих бесед.
Статья Сталина «Относительно марксизма в языкознании» появилась в «Правде» 20 июня 1950 года. Я хорошо помню этот день. В Ленинградском университете шла экзаменационная сессия. Неожиданно все экзамены были прерваны, а преподавателей и студентов попросили спуститься в вестибюль здания, где имелись два больших громкоговорителя. Статью Сталина читал лучший диктор страны — Юрий Левитан, который в годы войны читал все приказы Верховного Главнокомандующего. Мы, студенты философского, исторического и экономического факультетов, слушали чтение статьи в полном молчании, напрягая внимание и память. Мы насторожились, когда Сталин сказал, что язык не является и не может быть надстройкой над экономическим базисом, что язык может жить, не слишком сильно меняясь, при разных надстройках и базисах. Мы усмехнулись, когда Сталин, оспаривая мнение о классовости языка, заметил: «Думают ли эти товарищи, что английские феодалы объяснялись с английским народом через переводчиков, что они не пользовались английским языком?» Мы вздрогнули, когда Сталин заявил о «касте руководителей, которых Мещанинов называет учениками Марра». Если бы он, Сталин, «не был убежден в честности тов. Мещанинова и других деятелей языкознания, то сказал бы, что подобное поведение равносильно вредительству». Мы хорошо запомнили слова Сталина о том, что Марр «не сумел стать марксистом, а был всего лишь упростителем и вульгаризатором марксизма». Мы радостно переглянулись, когда Сталин сказал, что «наука не может существовать без дискуссий», что «в языкознании был установлен аракчеевский режим, который культивирует безответственность и поощряет бесчинства». Этот режим надо ликвидировать.
На этом дискуссия кончилась, хотя Сталин еще четыре раза давал через «Правду» ответы и разъяснения. Писем и вопросов от лингвистов он получал в эти недели очень много. Мещанинов потерял все свои посты, а его ученики и соратники, дружно покаявшись, начали срочно переучиваться «в свете трудов товарища Сталина». Однако репрессий в науке удалось избежать, хотя попытки сведения счетов предпринимались еще долго. Директором Института языка и мышления стал Виноградов. Естественно, что этот институт уже перестал быть «имени Н. Я. Марра». Академик Виноградов возглавил также Отделение языка и литературы АН СССР и журнал «Вопросы языкознания». Во всех высших учебных заведениях страны с осени 1950 года в программу общественных дисциплин был включен курс «Сталинское учение о языке». В упрощенном виде его начали изучать и в системе партийного просвещения — даже в самых дальних сельских районах. В одном из романов Федора Абрамова можно прочесть такой диалог рядовых колхозников:
«— Иван Дмитриевич, — сказал Филя, — говорят, у нас опять вредители завелись?
— Какие вредители?
— Академики какие-то. Русский язык, говорят, хотели изничтожить.
— Язык? — страшно удивился Аркадий. — Как это язык?
— Да, да, — подтвердил Игнатий, — я тоже слышал. Сам Иосиф Виссарионович, говорят, им мозги вправил. В газете „Правда“.
— Ну вот, — вздохнул старый караульщик, — заживем. В прошлом году какие-то космолиты заграничным капиталистам продали, а в этом году академики. Не знаю, куда у нас смотрят-то. Как их, сволочей, извести не могут». («Пути-перепутья»)
ГУЛАГовский фольклор обогатила новая песня, в которой была и такая строфа:
Товарищ Сталин, вы большой ученый.
В языкознанье знаете вы толк.
А я простой советский заключенный,
И мне товарищ — серый брянский волк…
Лишь много позднее стал известен автор этой песни — Юз Алешковский. Надо признать все же, что выступление Сталина по вопросам языкознания имело в целом положительное значение. К тому же скромная, казалось бы, наука обрела небывалый авторитет среди других общественных наук.
Часть IV. Сталин и война
Сталин в первые дни войны. О поражениях первых недель войны
Самыми горестными для нашей страны, для народа и для Красной Армии были первые недели после вражеского нападения. Об опасности войны на западных рубежах Советского Союза, да и на Дальнем Востоке знали и думали все. К войне готовились и в силе Красной Армии не сомневались. Тем более непонятными, тревожными и даже пугающими казались нам поражения и неудачи летних недель 1941 года. С крайним беспокойством читали и слушали мы скупые сводки «От Советского Информбюро» о боях на Минском, Львовском, Рижском, а потом и Таллинском, Смоленском и Киевском направлениях. Мы слушали речь Сталина 3 июля 1941 года, но и она не смогла погасить наших сомнений и беспокойства.
Та часть Красной Армии, которая к 21 июня 1941 года располагалась в западных приграничных округах Советского Союза, имела в своих дивизиях и корпусах не менее 3 миллионов бойцов. Танков и самолетов было здесь даже больше, чем у врага. Не уступала наша армия противнику и в силе артиллерии. Однако эта армия не смогла летом 1941 года достойно противостоять фашистским армиям, она потерпела тяжелое поражение и была просто разгромлена.
На Западном направлении части Красной Армии были разбиты в первые две недели войны. Всего через несколько дней после нападения на СССР германские войска прорвались к Минску, окружили его, а уже к концу 28 июня после ожесточенных, но недолгих боев заняли город. Вывезти в тыл удалось только руководителей республики, немногих людей и документы, но не заводы и склады. К концу дня 30 июня германские войска продвинулись на Восток на 400 километров.
На Северо-Западном направлении наступление германских и поддержавших их финских армий было не столь стремительным. Но уже через шесть недель Красная Армия была разбита и в Прибалтике. В августе германские войска вышли на дальние подступы к Ленинграду.
Только на Юго-Западном и Южном направлениях германская и румынская армии встретили более упорное сопротивление. Однако и здесь к исходу двенадцати недель боев главные части Красной Армии были оттеснены к Киеву, а затем окружены и разбиты. Германские войска оказались на дальних подступах к Ростову-на-Дону. На всем фронте — от Балтийского до Черного моря советские дивизии, а их здесь было около 200, отступали, и часто в беспорядке, попадали в окружение, сдавались в плен. Героических эпизодов мы сейчас знаем немало: оборона крепости Брест, оборона Лиепаи и Таллина, бои на улицах Новгорода, оборона Одессы. Почти на месяц враг был задержан на подступах к Киеву. Но это были именно эпизоды на фоне общего поражения, растерянности, паники, даже позора. Сотни тысяч бойцов и командиров Красной Армии погибли в первые недели и месяцы войны смертью храбрых и с оружием в руках. Но больше двух миллионов воинов оказались в германском плену, и чаще всего не оказав врагу серьезного сопротивления. Это был именно разгром, а не какое-то планомерное отступление, которое можно было бы сравнить с отступлением армий Кутузова летом 1812 года под натиском «Великой армии» Наполеона. Та часть кадровой Красной Армии, которая располагалась в июне 1941 года в западных военных округах Советского Союза, перестала существовать. Только немногие подразделения этой армии сумели пробиться к вновь образуемым на востоке линиям обороны. Для продолжения войны с гитлеровской Германией Советский Союз должен был создавать новые фронты и новую армию.
Причин поражения Красной Армии в летние месяцы 1941 года можно указать немало. Чтобы их понять, мы должны обратиться к событиям, которые происходили еще до начала войны.
План «Барбаросса»
План войны против СССР, получивший кодовое название «Барбаросса», — в честь Фридриха Барбароссы, германского короля и римского императора в XI веке — был утвержден Гитлером 18 декабря 1940 года. Это был план «блицкрига», и дата вторжения намечалась на 15 мая 1941 года. На главные сражения, в которых Красная Армия должна быть разбита, отводилось от одного до двух месяцев. Как предполагали составители плана, русский солдат будет обороняться до последнего там, где он поставлен. Но после первого месяца войны германская армия может рассчитывать только на слабое сопротивление.
Основные детали этого плана стали известны Сталину уже в январе 1941 года из достаточно точных сообщений советской разведки. В советском Генштабе на основании данных разведки была составлена карта-эскиз возможных действий германской армии при нападении на СССР. Общее направление ударов было указано здесь правильно — Ленинград, Москва, Киев. Но на карте европейской части СССР германского Генштаба с отображением замысла и плана «Барбаросса» направлением главного удара была ясно обозначена Москва.
Хотя Сталин и знал в общих чертах о планах германского Генштаба, он не придал полученным сообщениям большого значения. Любой Генеральный штаб составляет много планов, но план это еще не политическое решение. Однако с первых месяцев 1941 года Гитлер начал проводить концентрацию своих войск вдоль границы с СССР. В объяснениях по установленным тогда каналам связи между германским и советским руководством говорилось, что немецкие войска, отправляемые на восток, будут находиться вне досягаемости английской авиации и готовиться к вторжению на Британские острова. От советской разведки поступали в это же время весьма тревожные сообщения. Один из наиболее важных и надежных советских агентов в Германии Арвид Харнак, референт рейхсминистерства экономики Германии, подписывающий свои шифровки кодовым именем «Корсиканец», сообщал в телеграмме от 24 марта 1941 года, что середина мая была выбрана в связи «…с намерением немцев сохранить для себя урожай, рассчитывая, что советские войска при отступлении не смогут поджечь уже зеленый хлеб».[239] Нарком госбезопасности СССР (НКГБ) В. Н. Меркулов разослал это сообщение Сталину, Молотову, Берия и С. К. Тимошенко, который занимал пост наркома обороны СССР. Нет никаких оснований полагать, что советское руководство отнеслось к этому объяснению сроков начала войны с недоверием, тем более что из Токио от еще одного надежного советского агента пришла сходная информация. Рихард Зорге сообщал, что от германского посла в Японии Е. Отта и от военно-морского атташе он узнал, что дата нападения на СССР определяется «…завершением посевной кампании в СССР. После окончания посевной кампании война против СССР может начаться в любой момент, и Германии останется задача лишь убрать урожай».[240] Сообщение от Зорге пришло в Москву в начале мая, когда дата начала войны с СССР была уже перенесена на июнь из-за неожиданного развития событий на Балканах. Посол Германии в Токио получал секретную дипломатическую почту из Берлина с большим опозданием, так как с апреля 1941 года вся диппочта, ранее следовавшая в Японию через СССР по Транссибирской магистрали, доставлялась теперь более дальним путем. Отказ Германии от использования Транссибирской железной дороги не только для отправки диппочты, но и для стратегического импорта каучука из Юго-Восточной Азии, не прошел незамеченным в СССР.
Сталину и военному руководству СССР было известно, что вдоль всей западной границы страны происходит концентрация основных ударных сил немецкой армии. К концу марта 1941 года Германия сосредоточила в бывшей Польше, в Румынии и Финляндии более ста дивизий вермахта. Вооруженные силы Румынии, Венгрии, Финляндии и даже Словакии также приводились в боевую готовность. Советский Союз также увеличивал свои военные силы в западных пограничных округах. Но какого-либо беспокойства в политических и военных верхах СССР пока еще не было.
Для успешной кампании против СССР Гитлеру было необходимо прежде всего обеспечить южный фланг, где в конце 1940 года создалась для него очень опасная ситуация. Греция была союзницей Великобритании, и ее аэродромы могли использоваться для бомбардировки нефтяных промыслов в Румынии, которые являлись тогда для Германии главным источником нефти. У Германии не имелось границы с Грецией, и поэтому первую попытку оккупации Греции предприняла Италия, уже покорившая Албанию. Однако итальянские войска, вторгшиеся в Грецию в октябре 1940 года, были разгромлены. Греческая армия не только изгнала со своей территории армию Муссолини, но и захватила плацдарм на албанской территории.
Это было первое серьезное поражение так называемого «Тройственного соглашения», или «оси Берлин — Рим — Токио».
Великобритания оказала Греции немедленную помощь. Имея на Средиземном море самый мощный флот, Британия осуществила высадку своих войск на острове Крит и отправила в Грецию экспедиционный корпус, в составе которого имелись три дивизии и танковая бригада. Греческие аэродромы вокруг Афин стали базами для британской авиации. В этих условиях Гитлер не мог принимать окончательное решение по плану «Барбаросса» до тех пор, пока Греция и ее британский союзник на Балканах не будут разгромлены.
Вторжение германской армии в Грецию требовало использования территорий и дорожных систем Румынии, Венгрии, Югославии и Болгарии. Но обеспечение военного союза с этими странами нуждалось в переговорах и времени. Румыния и Венгрия быстро согласились присоединиться к «Тройственному пакту» еще в конце 1940 года. Однако Болгария и Югославия после поражения Италии заявили о своем нейтралитете. В этих условиях Гитлеру приходилось планировать возможную оккупацию всего Балканского полуострова, но это не могло не отразиться на сроках восточной кампании.
Под сильным давлением Германии Болгария дала 1 марта 1941 года свое согласие на присоединение к «Тройственному пакту». Югославия сопротивлялась угрозам Гитлера еще три недели, и только 18 марта Гитлер был уведомлен о готовности Югославии вступить в «союз». Формальное подписание Югославией «Тройственного пакта» состоялось 25 марта в Вене. Нападение германской армии на Грецию было запланировано на 1 апреля, и на подготовку операции отводилась всего лишь одна неделя. Гитлер очень торопился. Но и на этот раз пришлось все откладывать, так на рассвете 27 марта в Белграде произошел государственный переворот, и в стране к власти пришло просоветское и пробританское правительство. Ликующие толпы вышли на улицы с лозунгами «Долой Гитлера», «За союз с СССР», «Да здравствуют Сталин и Молотов», «Власть Советам» и другими.
Германское посольство в Белграде не сомневалось, что переворот в Сербии был подготовлен русскими и британскими спецслужбами. Хорватия была против переворота, и члены прежнего правительства пытались спастись от ареста именно в Загребе. Гитлер был в ярости. Он немедленно вызвал к себе командующих армии и генералов Генштаба. Дискуссий не было. Гитлер приказал срочно подготовить операцию против Югославии, объединив ее с уже имевшимися планами захвата Греции. «Скорость — это главное… Разгромить Югославию с беспощадной твердостью». Гитлер также объявил, что начало реализации плана «Барбаросса» откладывается на четыре недели.
Балканский подарок Сталину
Британские спецслужбы имели сильные позиции в Балканском регионе, однако они никак не координировали свои действия с советскими спецслужбами. Все сколько-нибудь значимые советские спецоперации за границей обычно планировались лично Сталиным или требовали его одобрения. Посол Югославии в Москве Милан Гаврилович вел в марте 1941 года секретные переговоры о возможном заключении между Югославией и СССР пакта о дружбе и взаимопомощи. Гаврилович также информировал советское руководство о всех шагах собственного правительства. По свидетельству генерала Павла Судоплатова, бывшего в тот период заместителем начальника разведывательного управления НКВД и ответственного за «спецоперации», Милан Гаврилович был и формально завербован советской разведкой. Его контролировал начальник контрразведки Павел Федотов и сам Судоплатов. Непосредственно в Белград была направлена оперативная группа во главе с генерал-майором Соломоном Мильштейном, включавшая опытных агентов-«нелегалов» Василия Зарубина и А. М. Алахвердова.[241]
Соломон Мильштейн был к началу 1938 года помощником Л. Берии в Грузии и вместе с Берией переехал в Москву в декабре 1938 года. В феврале 1941 года Мильштейн был назначен начальником только что созданного в НКГБ третьего секретно-политического управления. Для обеспечения секретности миссии Мильштейна в Белграде его отсутствие в НКГБ было замаскировано фиктивным переводом на пост заместителя наркома лесной промышленности. Дата этого «перевода» — 11 марта 1941 года — была, очевидно, и датой его прибытия в Белград. Сталин также полностью доверял Мильштейну, и в годы войны ему было поручено руководство всей контрразведкой в Красной Армии, а также контроль за политической устойчивостью войсковых частей.
Югославия была в тот период монархией, и король здесь был также диктатором, так как именно трон обеспечивал равновесие отношений между различными этническими и религиозными группами населения, имевшими собственную территорию и разную историю. В 1941 году Югославией правил регент, принц Павел, так как наследник престола Петр II считался еще несовершеннолетним. В 1931 году, после убийства короля Александра I, брата принца Павла, наследнику престола было только одиннадцать лет. Премьер-министром Югославии, который вместе с принцем Павлом подписывал 25 марта в Вене договор о присоединении страны к «Тройственному союзу», был Драгиша Цветкович. На следующий день, 26 марта 1941 года в Белграде начались массовые демонстрации молодежи с протестами против союза с Германией. Во главе оппозиции пакту стал генерал авиации Душан Симович. Именно он возглавил «дворцовый переворот» на рассвете 27 марта.
28 марта на стол Сталину в Кремле было положено спецсообщение разведуправления Красной Армии «К перевороту в Югославии», подписанное генерал-лейтенантом Филиппом Голиковым. В этом спецсообщении, в частности, говорилось: «…Регент Павел получил согласие Гитлера на югославскую корону и в ночь на 27 марта отправил принца Петра в Румынию. Петр был перехвачен людьми генерала Симовича и возвращен в Белград. Утром Павел бежал в направлении Загреба, но был схвачен. К утру Цветкович и другие министры были арестованы. Гвардия и части гарнизона Белграда заняли все учреждения города. Петр Второй провозгласил себя королем… Новое правительство поручено сформировать генералу Симовичу… По всей стране проходят демонстрации… В германских кругах царит растерянность. Демонстранты опрокидывают все машины со свастикой, помощник германского военного атташе был ранен, посольство Германии в Белграде эвакуировано… Югославская армия приведена в боевую готовность. В настоящее время состав югославской армии доведен до 48–50 дивизий и 10 бригад».[242]
Историки не сомневаются в участии спецслужб СССР, Великобритании и даже США в организации переворота в Югославии, хотя они и действовали тогда несогласованно. Но главным фактором успеха этого переворота было сильнейшее возмущение сербского населения капитуляцией принца Павла под нажимом Гитлера. Югославская армия также не хотела присутствия вермахта на территории своей страны и содействия Гитлеру в войне против Греции.
Москва быстро предложила новому правительству Югославии договор о дружбе. Этот договор был подписан 5 апреля и опубликован в «Известиях» 6 апреля. Но в этот же день танковые и пехотные дивизии вермахта, снятые с южных границ с СССР, вторглись в Югославию, а германская авиация подвергла беззащитный Белград массированным бомбардировкам, в которых погибло более 17 тысяч человек. Город был почти полностью разрушен. События в Югославии не только вызвали отсрочку в реализации плана «Барбаросса», но и повлияли на позицию Японии. Сообщение о перевороте в Белграде пришло в Берлин как раз в тот момент, когда германский министр иностранных дел фон Риббентроп вел переговоры со своим партнером из Японии Иосуко Мацуоко, приехавшим в Берлин через Москву. Переговоры пришлось прервать на несколько часов, так как взбешенный событиями в Белграде Гитлер вызвал Риббентропа в свою канцелярию. И. Мацуоко вел консультации о возможном расширении масштабов японских военных действий на Дальнем Востоке. Пробыв в Берлине, а затем в Риме около недели, И. Мацуоко на пути домой снова оказался в Москве как раз через день после начала германского вторжения в Югославию. Было очевидно, что «новый порядок» в Европе еще не слишком прочен. Мацуоко задержался в Москве, дожидаясь беседы со Сталиным, которая состоялась 12 апреля 1941 года на даче в Кунцево. Беседа была долгой, и ее результатом стало подписание на следующий день пакта о нейтралитете между Японией и СССР. Этот пакт был неожиданным для Германии. Сам Мацуоко в беседе со Сталиным назвал пакт «дипломатическим блицкригом». В обмен на японский нейтралитет в возможном конфликте с Германией Мацуоко пытался убедить Сталина продать Японии северную половину Сахалина. В свою очередь японский министр обещал Сталину передать в будущем Советскому Союзу порт Карачи. Но Сталин отклонил такой «обмен».
Балканский «Блицкриг»
Для операции против Югославии и Греции, которой было поручено командовать фельдмаршалу фон Браухичу, руководившему подготовкой плана «Барбаросса», было выделено 40 дивизий вермахта и 24 дивизии румынской и венгерской армий. На новый балканский фронт были переброшены также 1200 танков и около 2 ООО самолетов, с тем чтобы обеспечить быстрый разгром югославской и греческой армий. Таким образом, почти третья часть танковой армады, сосредоточенной к этому времени на востоке, была передислоцирована на юг. На границе с СССР осталось к этому времени лишь 2 700 самолетов, и почти все бомбардировщики этого воздушного флота приняли участие в балканской операции. Захват острова Крит предполагалось осуществить воздушным десантом. Германская армия весной 1941 года потеряла превосходство в воздушной войне с Британией, и авиационная промышленность Германии и оккупированных ею стран с трудом могла компенсировать большие потери самолетов в этой войне.
Советский Союз к этому времени имел в западных военных округах значительное преимущество над Германией по числу танков — их было около 10 тысяч, и самолетов — их было около 8 тысяч. Именно это было в первую очередь основой уверенности Сталина и Генштаба Красной Армии в том, что война на Балканах приведет к значительной задержке возможного нападения Германии на СССР.
Предполагалось, что Гитлер не сможет восстановить наступательный потенциал вермахта на востоке по крайней мере в течение трех месяцев, то есть до конца июля. Но в этом случае военные действия почти неизбежно откладывались на следующий год, так как германская армия не была готова ни к осенней, ни к зимней войне. Вермахт хорошо освоил «блицкриг» — разгром противника одним быстрым ударом, с использованием всей наличной мощи, без резервов.
Гитлер не планировал вести и на востоке тотальную войну, растянутую на несколько лет. Германская военная промышленность не наращивала свою мощь с 1939 года — за исключением авиационной промышленности. Армия пополнялась военной техникой и транспортными средствами за счет захватов в Польше, Франции, Норвегии, Дании, Голландии и Бельгии. Британская военная техника также осталась на территории Франции и досталась Гитлеру. Летом 1941 года военное производство уже сокращалось, так как Гитлер считал, что после победы на востоке ему не будет нужна очень большая сухопутная армия.
Балканскую кампанию можно назвать самым большим и весьма наглядным военным успехом Гитлера. Массированные бомбежки оказали деморализующее действие на югославские и греческие военные части. Против югославских танков немецкие танки и бронемашины впервые эффективно применили огнеметы, с помощью которых было уничтожено около 300 югославских танков. Югославская авиация также подверглась разгрому, и только часть югославских летчиков сумели спасти свои машины, приземлившись на территории советской Молдавии. Белград был объявлен «открытым» городом. Правительство Симовича и король Петр II бежали сначала в Боснию, а потом через Грецию и Кипр в Великобританию. Югославская армия не смогла оказать серьезного сопротивления, и уже 17 апреля был подписан акт о капитуляции. Сотни тысяч югославских солдат сдались в плен. Греческая армия продержалась дольше лишь на несколько дней и капитулировала 22 апреля. Дивизии британского экспедиционного корпуса избежали сражений и были эвакуированы. 27 апреля германские войска вошли в Афины — столица Греции также была объявлена «открытым» городом.
Захват Крита представлял собой самостоятельную операцию. Первый воздушный десант был отправлен на Крит 20 мая, и к 1 июня сопротивление британской и греческой армий на Крите было сломлено. Однако именно здесь, на Крите, вермахт понес серьезные потери. В ходе оккупации всей Югославии было убито всего лишь около 200 немецких солдат. Бои на Крите были ожесточенными, и здесь было убито 3 986 и ранено 2 594 немецких солдат и офицеров. Германия потеряла в этой операции 350 самолетов, главным образом бомбардировщиков и транспортных «юнкерсов». Это была почти половина всех самолетов, использованных в этой десантной операции.[243] Особенно чувствительной была потеря большого числа транспортных самолетов. Их прежняя численность в составе германского воздушного флота была восстановлена лишь к началу 1943 года.
Эти потери, безусловно, ограничивали возможности десантных операций на территории СССР летом 1941 года. В мае и июне германские дивизии и техника возвращались на позиции вдоль советских границ. Дух немецких солдат и офицеров был, несомненно, высоким, но техника сильно пострадала. Каменистые дороги Югославии и Греции оставили серьезные следы на ходовой части танков и автомашин. Двигатели самолетов также были сильно изношены. Вследствие этого от технических неполадок уже на российских дорогах вермахт потерял больше техники, чем от снарядов. К концу июля 1941 года в летном состоянии на Восточном фронте у Германии оставались лишь 1 400 самолетов. Для намеченного планом «Барбаросса» разрушения именно с воздуха военной промышленности Москвы, Ленинграда и Харькова такого числа самолетов было слишком мало.
Был ли возможен «Блицкриг» против СССР?
Весной 1945 года, находясь в своем бункере в Берлине, Гитлер не раз говорил соратникам, что именно задержка на пять недель начала восточной кампании не позволила ему закончить ее победой до начала зимы. Такого же мнение придерживался и Черчилль в своих воспоминаниях о Второй мировой войне. Немалое число западных военных историков делают аналогичные выводы. Дискуссии на эту тему беспочвенны, так как не только в июне, но и в мае у Гитлера не имелось бы реальной возможности продолжать «молниеносную войну» дольше четырех-пяти недель. Стратегия «блицкрига» была основана на том, что после первых крупных поражений остатки армий противника должны капитулировать. Сравнительно открытый характер концентрации армий вермахта близ советской границы и многочисленные провокации и облеты советской территории преследовали одну цель — придвинуть все главные силы Красной Армии как можно ближе к границе. Гитлер хотел выиграть войну в одном гигантском сражении. По новому графику плана «Барбаросса», уточненному уже после оккупации Югославии и Греции, ожидались «ожесточенные приграничные сражения продолжительностью до четырех недель. В дальнейшем же ходе операции можно рассчитывать только на более слабое сопротивление».[244] Планы «блицкрига» рухнули не осенью и не зимой 1941 года, а уже к концу июля 1941 года, в сухое и теплое время года. Только к концу июля немецкие и румынские войска вышли на дальние подступы к Одессе и начали сражение, которое продолжалось больше двух месяцев. Бои под Киевом начались 7 июля 1941 года, но взять город не удалось ни в июле, ни в августе. Также в июле германская армия была остановлена под Смоленском, и ожесточенные бои в Смоленской области продолжались с переменным успехом до середины августа. На северо-западном направлении наиболее ожесточенные бои начались лишь в августе. Ни одна из задач операции «Барбаросса», намеченных на первые восемь недель войны, не была выполнена. Потери Красной Армии были очень велики, но и потери вермахта были намного выше ожидаемых. У Гитлера к концу июля почти не было резервов, и для продолжения наступления он мог лишь перебрасывать свои дивизии с одного участка фронта на другой. Если бы война была начата в мае, ее все равно не удалось бы завершить к началу зимы. Сталин очень плохо управлял в 1941 году непосредственными военными действиями на фронте, но он постоянно заботился о том, чтобы иметь максимально большие резервы.
В отличие от Генштаба Красной Армии и командующих западными военными округами, озабоченных прежде всего положением дел на границе, Сталин пытался управлять событиями международного характера и любым способом предотвратить войну. Было очевидно, что не только Гитлер, но и германский Генштаб недооценивали реальную мощь Советского Союза и его стратегический потенциал. Ни Гитлер, ни германский Генштаб странным образом не представляли себе масштабов СССР и его возможностей создавать новые линии обороны и выдвигать на них новые группы армий, опираясь при этом на промышленные ресурсы не только своих западных областей, но также Урала и Сибири. Уже позже, весной 1943 года итальянский лидер, или «дуче» Б. Муссолини, отчаянно пытался уговорить Гитлера не планировать в России больше никаких наступлений. В конфиденциальном письме от 25 марта 1943 года Муссолини писал: «Я со всей определенностью заявляю Вам, что „руссий эпизод“ мог бы быть теперь закончен. Если возможно — а я думаю, что это так, — мы должны завершить его заключением сепаратного мира или, если из этого ничего не получится, созданием оборонительной системы — внушительного „восточного вала“, который Россия никогда бы не смогла преодолеть. Учитывая огромные размеры, остающиеся ее величайшим преимуществом, мы не можем стереть Россию с лица земли. Ее территории настолько обширны, что их никогда не удастся завоевать и удержать». Муссолини понял это после разгрома немецких, а также итальянских войск под Сталинградом. Но Гитлер не в состоянии был этого понять даже в 1943-м.[245]
Быстрый разгром Югославии и Греции был, конечно, неожиданным для военного командования СССР. Но Сталин по-прежнему стремился к тому, чтобы германские генералы поняли, что тактика «блицкрига» не подходит для СССР. Подписанный в Москве пакт о нейтралитете с Японией позволил Сталину начать переброску некоторых военных подразделений с востока на запад. Как раз в конце апреля 1941 года военному атташе германского посольства было разрешено совершить поездку на Урал и в Сибирь и посетить здесь несколько заводов, производивших новые модели танков и самолетов. Эта беспрецедентная возможность для немецких военных ознакомиться с секретами СССР была связана с прямым указанием Сталина, когда он узнал, что немецкий Генштаб пересматривает календарь плана войны на востоке.[246]
Советская промышленность в это время начала серийное производство танков Т-34, которые превосходили все типы немецких танков. Было начато и производство новых бомбардировщиков, которые по скорости и дальности полета превосходили немецкие «юнкерсы». Отчет об этой поездке был послан в форме нескольких рапортов в Берлин, и уже из сообщений советских агентов в Германии стало известно, что наибольшее впечатление на немецких экспертов произвел авиационный завод в Рыбинске. Советский агент с кодовым именем «Старшина» (обер-лейтенант Гарольд Шульце-Бойзен), работавший в это время в отделе внешних сношений главного штаба ВВС Германии, сообщал в Москву, что «…немцы не ожидали встретить так хорошо налаженную и функционирующую промышленность. Ряд показанных им объектов явился для них большим сюрпризом. Так, например, немцы не знали о существовании показанного им мотора в 1 200 лошадиных сил, о котором комиссия дает положительные отзывы. Большое впечатление произвело скопление более 300 самолетов И-18… Немцы не предполагали, что в СССР налажено серийное производство этих самолетов в таком большом количестве».[247] Однако референт Геринга, докладывавший ему эти данные, предположил, что русские умышленно собрали на одном заводе такое большое количество самолетов И-18, чтобы произвести на немцев впечатление. Эти и многие другие сообщения советской разведки из Германии, дающие более полное представление об основах советской тактики в апреле — июне 1941 года, были рассекречены лишь через много десятилетий. Относительно недавно были раскрыты и имена агентов, скрывающихся под кодами «Корсиканец» и «Старшина», к информации от которых в берлинской резидентуре НКГБ относились с наибольшим вниманием.
Часто высказывалось утверждение, что Сталин доверял Гитлеру и всерьез воспринимал его заверения о том, что силы вермахта сосредотачиваются на востоке, чтобы укрыться здесь от налетов британской авиации. Эти утверждения несерьезны. Сталин вообще никому не доверял и был достаточно хорошо информирован о планах Гитлера. Но он явно переоценил способность не только самого Гитлера, но и его генералов к трезвой оценке реальности. Однако именно в марте 1941 года Сталин согласился с доводами Наркомата обороны и Генштаба о серьезности обстановки на западной границе СССР. Он разрешил в марте и апреле 1941 года осуществить призыв в армию 800 тысяч резервистов. Безусловным предупреждением Гитлеру было и назначение Сталина на пост Председателя Совета Народных комиссаров СССР, состоявшееся в начале мая 1941 года.
Сталин — глава правительства СССР
До 1941 года Сталин управлял страной не путем личных директив или публичных приказов и заявлений, как это было типично для большинства диктаторов, а через решения Политбюро, подчиняя таким образом страну не административной, а партийной дисциплине. Сталин обычно выслушивал различные мнения, а затем формулировал проект решения Политбюро, против которого уже никто не возражал. Затем на основании решений Политбюро принимались либо указы Президиума Верховного Совета СССР, либо постановления Совета Народных Комиссаров СССР. К этой относительно медленной системе принятия решений все привыкли, но она не годилась для той чрезвычайной ситуации, которая начала складываться к маю 1941 года. Страна переходила на военное положение, и принятие решений нужно было ускорить. 4 мая 1941 года состоялось заседание Политбюро, на котором обсуждались задачи «по усилению работы советских центральных и местных органов». На заседаниях Политбюро никогда не было каких-либо технических работников или помощников, эти заседания не стенографировались, а дискуссии на них не протоколировались. Фиксировались на бумаге только резолюции и постановления. В резолюции Политбюро от 4 мая 1941 года можно было прочесть: «Для безусловного обеспечения единства руководящей работы и для того, чтобы еще больше поднять авторитет советских органов в современной напряженной международной обстановке, требующей всемерного усиления работы советских органов в деле обороны страны, ПБ ЦК ВКП(б) единогласно постановило: 1. Назначить тов. Сталина И. В. Председателем Совета Народных Комиссаров СССР».[248]
В. М. Молотов был назначен заместителем Председателя СНК и руководителем внешней политики СССР. Была усилена и роль А. А. Жданова, который назначался заместителем Сталина по Секретариату ЦК ВКП(б).
В тот период большинство зарубежных комментаторов расценили эта назначения, оформленные 6 мая 1941 года Указом Президиума Верховного Совета СССР, именно как концентрацию всей полноты власти в руках Сталина для подготовки к ожидавшейся войне.
Вступая на новый пост главы правительства, Сталин счел необходимым выступить с программной речью именно по вопросам обороны и военной политики СССР и в связи с угрозой агрессии. Эта речь, известная историкам как «Речь Сталина 5 мая 1941 года», давно уже стала предметом многочисленных толкований и спекуляций в российской и иностранной исторической литературе. Сталин произносил ее перед выпускниками военных академий, не имея перед собой письменного текста. Эта речь считалась секретной. Ее содержание уже после смерти Сталина восстанавливалось по воспоминаниям и записям тех слушателей, которые были в этот день приглашены в зал Большого Кремлевского дворца.
Речь И. Сталина 5 мая 1941 года
Выпускной вечер для слушателей военных академий был назначен на 5 мая 1941 года и должен был состояться в Кремле. Однако о том, что перед собравшейся здесь элитой Красной Армии выступит Сталин, заранее никто не знал. Эта речь была неожиданностью для всех, так как она не являлась традиционной. До 5 мая 1941 года Сталин никогда с речами и докладами по чисто военным и военно-стратегическим проблемам не выступал.
В Большом Кремлевском дворце собрались вечером 5 мая около 1 500 человек, и только половину из них составляли выпускники военных академий. Но здесь были также преподаватели и профессора военных академий, ответственные работники Наркомата обороны, члены правительства и Президиума Верховного Совета СССР, работники Генерального штаба и оперативные работники органов государственной безопасности, одетые в общеармейскую форму и имевшие забронированные места в каждом ряду. Председательствовал нарком обороны маршал С. К. Тимошенко. После нескольких заранее запланированных выступлений Тимошенко неожиданно предоставил слово Сталину. Речь Сталина продолжалась 40 минут, и ее текст никогда полностью не публиковался. Однако никаких формальных обязательств о сохранении секретности слушавшие эту речь не давали. 6 мая 1941 года в центральных газетах было напечатано официальное сообщение о речи Сталина, в котором указывалось, что Сталин «отметил глубокие изменения, происшедшие в последние годы в Красной Армии, и подчеркнул, что на основе уроков современной войны Красная Армия перестроилась и серьезно перевооружилась».
Нарком тяжелого машиностроения Вячеслав Александрович Малышев, который отвечал тогда и за танковую промышленность, вернувшись из Кремля домой, сразу записал в своем дневнике: «Выступал почти с часовой речью т. Сталин и остановился на двух вопросах: о подготовке командиров и о „непобедимости“ германской армии. По первому вопросу т. Сталин сказал: „Вы ушли из армии три-четыре года назад. Тогда наша армия была другая, нежели сейчас, и по количеству и по вооружению. Тогда мы имели 120 дивизий, теперь 300. Одна треть дивизий — механизированные, бронетанковые“. „Артиллерия теперь тоже другая, больше пушек, меньше гаубиц… Раньше у нас не было минометов, теперь их достаточно; раньше зенитной артиллерии было мало, теперь порядочно“». Малышев обратил особое внимание на вторую, «германскую» часть речи. Именно это было для него сенсацией. Сталин резко критиковал Германию, которая от войны под лозунгами пересмотра Версальского договора о мире 1919 года перешла к агрессивным войнам. «Немцы стали завоевателями… Это уже другое дело… История знает подобные примеры, например, с Наполеоном…» Столь резко высказанная критика политики Гитлера была для того периода неожиданной. Все публикации в прессе строго придерживались тогда принципов подписанного с Германией договора о дружбе и сотрудничестве. После начала германской агрессии против Югославии Советское правительство направило ноту протеста Венгрии, но не Германии.[249]
Г. К. Жуков, бывший в то время начальником Генерального штаба, также присутствовал в этот вечер в Кремле и сделал свои записи. Но для Жукова, знавшего положение в армии лучше, чем Сталин, наиболее важной была политическая и стратегическая часть речи, содержавшая критику политики Гитлера. Именно после этой речи Жуков начал по собственной инициативе делать наброски плана превентивного удара по Германии, известного в военно-исторической литературе как «план Жукова».
Историк Лев Безыменский, собрав все архивные находки и дополнив их воспоминаниями людей, присутствовавших в тот день в Кремле, опубликовал в 2000 году наиболее полный вариант речи Сталина 5 мая 1941 года. Комментируя эту речь, Л. Безыменский писал, что Сталин тогда «сообщил сверхсекретные данные о численности Красной Армии, за которые дорого заплатил бы любой иностранный разведчик». Однако, по мнению Безыменского, «эта секретная цифра не попала за рубеж». Речь шла о характеристике Сталиным состава советских дивизий: «Сами дивизии стали несколько меньше, более подвижные. Раньше насчитывалось 18–20 тысяч человек в дивизии. Теперь стало 15 тысяч человек».[250] Безыменскому казались секретными и цифры о численности дивизий и об их полной комплектации. Между тем эти цифры были неточными. Неверными были и качественные оценки Сталиным советских танковых и авиационных соединений. Именно в апреле и мае 1941 года Тимошенко и Жуков постоянно просили Сталина разрешить срочную «доукомплектацию» дивизий в западных округах. Речь шла о том, чтобы довести численность стрелковых дивизий хотя бы до 8 тысяч человек. В итоге накануне войны в приграничных округах из 170 дивизий 19 стрелковых и 7 кавалерийских дивизий имели в среднем по 6 тысяч человек, а все остальные не более 9 тысяч человек.[251] Германские дивизии, расположенные вдоль советских границ, имели по 14–15 тысяч человек каждая. Выпускники военных академий направлялись в армию обычно на должности заместителей командиров полков, а иногда и заместителей командиров дивизий. Они скоро могли убедиться в том, что в Красной Армии к 5 мая 1941 года не было ни одной дивизии в 15 тысяч человек.
У Сталина могла быть лишь одна цель: сообщить эту фиктивную цифру и осуществить дезинформацию германского Генштаба. Судя по архивам, посольство Германии в Москве активно стремилось узнать содержание речи Сталина. Это не удалось. Но у германской разведки, безусловно, было множество других источников информации кроме посольства. Речь Сталина не могла оставаться секретной; она готовилась на экспорт. Секретные выступления не произносятся перед аудиторией в полторы тысячи человек. Очень вероятно, что эта речь была составлена как раз таким образом, чтобы дать понять Гитлеру и его генералам, что их план «блицкрига» против СССР неосуществим, что они имеют перед собой не просто равного, но, может быть, и превосходящего их по мощи противника, готового к войне.
Реальное положение на западных границах СССР
170 дивизий, имевших в среднем по 8 тысяч человек, составляют армию в 1 360 ООО человек. В то же время, по данным Разведуправления Красной Армии, против СССР на 5 мая 1941 года стояло 107 полностью укомплектованных германских дивизий и 4 корпуса венгерской армии. К 1 июня у границ СССР находилось уже 120 дивизий. Вермахт имел, таким образом, около 1 700 000 человек, нацеленных на восток. Это была сильная армия, но недостаточная для успешного вторжения в СССР. Однако, по данным советского Генштаба и разведки, докладывавшихся Сталину, германская сторона продолжала интенсивные перевозки войск на восток, главным образом с Балканского полуострова. Всего с 25 мая до середины июня было переброшено к границам СССР 47 дивизий, из них 28 танковых и моторизованных.[252] Но и в этом случае, по мнению Сталина, Гитлер не имел достаточных сил, чтобы рассчитывать на быструю победу. 15 июня 1941 года после доклада Тимошенко и Жукова, настаивавших на необходимости срочной переброски к границам СССР нескольких новых армейских группировок и уверявших, что при существующем соотношении сил «мы не можем организованно встретить и отразить удар немецких армий», Сталин все еще пытался уверить докладчиков в том, что их опасения необоснованны. «Гитлер не такой дурак, чтобы не понять, что Советский Союз — это не Польша, это не Франция и что это даже не Англия и все они вместе взятые».[253] Однако именно в этой оценке Гитлера Сталин, как оказалось, очень сильно ошибался.
Как раз 15 июня Гитлер вызвал в Рейхсканцелярию нескольких ближайших к нему людей из верхушки нацистской партии и изложил им планы на ближайшие 10 дней. Й. Геббельс записывал на следующий день в своем дневнике: «Фюрер выглядит великолепно, и он подробно изложил обстановку. Наступление на Россию начнется примерно через одну неделю, и нам достанется большая часть урожая на Украине. Это будет грандиозное наступление невиданного масштаба, равного которому история еще не знала. То, что случилось с Наполеоном, не повторится с нами. В самое раннее утро начнется обстрел из 10 тысяч орудий. Нами будет использована новая мощная артиллерия, предназначавшаяся для линии Мажино, но не примененная там. Концентрация русских войск именно на границе предельно велика, и это самое лучшее, что только может произойти. Будь они рассредоточены в глубину страны, тогда они представляли бы большую опасность. Они располагают примерно 180–200 дивизиями, может быть, немного меньше, во всяком случае приблизительно таким же количеством, как и мы. Что касается личного состава и материального обеспечения, то они вообще не идут ни в какое сравнение с нашим. Прорыв будет осуществляться по нескольким направлениям. Они будут сметены. Фюрер рассчитывает завершить кампанию за 4 месяца, я полагаю раньше. Большевизм рухнет как карточный домик. Нам предстоит триумфальное шествие, не имеющее себе равных».[254] Немного раньше тот же Геббельс писал в дневнике, что «Сталин, видимо, начинает постепенно понимать, что происходит. Но в общем он в оцепенении, как кролик перед удавом».[255]
Говоря о предельной концентрации русских войск вдоль линии границы, Гитлер выдавал желаемое за действительное. Из 170 советских дивизий на западе лишь около половины было придвинуто близко к границе. Около 80 дивизий располагались вдоль старых границ СССР, которые были более насыщены оборонительными сооружениями и лагерями для размещения войск. Немалое число военных историков и в СССР, и на Западе считали такое «глубоко эшелонированное» расположение Красной Армии большой ошибкой Сталина. Наркомат обороны и Генштаб также настаивали весной 1941 года на более «плотном» и концентрированном расположении дислоцированных на западе дивизий.
Уже после войны, работая над первым изданием своих «Воспоминаний» и изучая все архивные карты своего же Генштаба, Г. Жуков изменил точку зрения на начало войны. «Принято обвинять Сталина в том, — писал маршал, — что он своевременно не дал указаний о подтягивании основных сил наших войск из глубины страны для встречи и отражения удара врага. Не берусь утверждать, что могло бы получиться в таком случае — хуже или лучше. Вполне возможно, что наши войска, будучи недостаточно обеспечены противотанковыми и противовоздушными средствами обороны, обладая меньшей подвижностью, чем войска противника, не выдержали бы рассекающих мощных ударов бронетанковых сил врага и могли оказаться в таком же тяжелом положении, в каком в первые дни войны оказались некоторые армии приграничных округов. И еще неизвестно, как тогда в последующем сложилась бы обстановка под Москвой, Ленинградом и на юге страны».[256]
Ко времени написания этих строк Жуков смог также ознакомиться и со стратегическими замыслами составителей плана «Барбаросса». Он мог убедиться в том, что многочисленные нарушения советских границ в апреле — июне 1941 года немецкими военными самолетами и открытый характер перебросок военных частей к границе имели определенную провокационную цель — «…гитлеровское командование серьезно рассчитывало на то, что мы подтянем ближе к государственной границе главные силы фронтов, где противник предполагал их окружить и уничтожить».[257]
Воюют, как известно, не числом, а умением. Сталин, как можно видеть, был значительно менее уверен, чем его генералы и маршалы, в действительной мощи Красной Армии. Он, безусловно, понимал, что те репрессии, которым подверглось командование Красной Армии в 1937–1938 годах в результате его же собственной кампании террора, очень сильно ослабили военные силы СССР. Именно слабость Красной Армии, лишившейся в годы террора своих лучших командиров, была одной из причин, которая заставила Сталина идти в 1939 году на договор с Гитлером.
В июне 1941 года друг против друга стояли две примерно равные армии, но у каждой из них была своя история, свое вооружение, свой командный состав. Во главе германской армии стояли фельдмаршалы и генералы, имевшие еще опыт Первой мировой войны и отличившиеся в европейских войнах 1939–1941 годов. У большинства командующих советскими корпусами и армиями боевой опыт ограничивался их участием в зимней войне с Финляндией 1939–1940 года. Германия была много лучше подготовлена к войне, и немецкие офицеры рвались в бой. Сталин это понимал, и это вынуждало его к осторожности, во многом даже излишней.
Еще в сентябре 1938 года, проглотив Чехословакию, отданную Гитлеру Францией и Британией по соглашению в Мюнхене, Германия начала активную подготовку к войне с Польшей. Территориальные претензии Германии к Польше были хорошо известны. По Версальскому мирному договору 1919 года к только что образованной Польше отошли немалые территории в немецкой Прибалтике, включая порт Данциг. «Польский коридор» делил Германию на две части, и Гитлер не скрывал своих намерений к их воссоединению. Однако Польша отвергла претензии Гитлера. У Польши, созданной по Версальскому договору из территорий бывших Российской, Австро-Венгерской и Германской империй, были гарантии Франции и Великобритании на ее защиту. И хотя эти гарантии не являлись сверхнадежными, о чем говорила и судьба Чехословакии, имевшей такие же гарантии, не считаться с ними Германия не могла. Сама Польша считала более серьезной угрозу с Востока. Еще в 1920 году у слабых еще советских республик и у Литвы Польша отобрала в результате войны немалую территорию с городами Львов, Брест, Гродно и Вильнюс. Планируя разгром и оккупацию Польши, Гитлер не мог рассчитывать на присоединение к рейху и бывших областей Украины, Белоруссии и Литвы. Советский Союз мог защитить эти исторически российские земли, а у Германии не было тогда сия для войны со столь сильным противником. К середине 1939 года вермахт имел лишь 80 дивизий, и 60 из них выделялись для разгрома Польши, у которой имелось 50 дивизий, в основном пехотных и кавалерийских. В этих условиях Гитлеру нужно было обязательно договариваться со Сталиным.
Но и Сталин также не был готов в 1939 году к большой войне в Европе, хотя и по другой причине. Красная Армия уже в 1936 году являлась самой сильной армией мира. В ее составе служили полтора миллиона кадровых бойцов и командиров, сформированных в 113 пехотных и кавалерийских дивизий и 8 механизированных танковых корпусов. Особенно сильной была артиллерия, объединенная в 8 артиллерийских бригад, 50 полков тяжелой и 100 полков легкой артиллерии. Почти все командиры — от полка и выше окончили военные академии. Большая часть из них имела опыт Гражданской войны, а многие и Первой мировой.
К середине 1939 года уровень технического оснащения армии почти удвоился, а ее численность превысила 2 миллиона человек. Но это была уже не столь мощная армия. Ее слабость заключалась не в недостатке оснащения, а в остром недостатке кадров высшего и среднего командного состава, вызванного арестами и расстрелами 1937–1938 годов. В течение 15 месяцев были арестованы 36 760 командиров Красной Армии и около 4 тысяч офицеров флота. Эти трагические результаты сталинского террора вызвали деморализацию в воинских частях, особенно в приграничных округах, где репрессии против военных были особенно сильными. К настоящему времени существует обширная литература о причинах, масштабе и последствиях сталинского террора. Это самостоятельная большая тема. Достаточно указать, что к осени 1938 года, до того, как эта волна репрессий начала угасать, были расстреляны 13 из 15 имевшихся в Красной Армии командармов, 50 из 57 командующих корпусами и 154 командира дивизии из 195 имевшихся в армии офицеров этого ранга. На место репрессированных командиров обычно назначались новые из более низких по рангу. Но качество нового офицерского корпуса было уже, конечно, другим. Боеспособность армии всегда зависит от опыта и таланта ее командиров. Именно репрессии в Красной Армии в 1937–1938 гг. были одной из важных причин уверенности Гитлера в легкой победе в 1941 году. Но к августу 1939 года Гитлер еще не был уверен в своих силах, да и у германской армии не было тогда еще настоящего боевого опыта.
Инициатива в заключении пакта между Германией и СССР исходила, как известно, от Гитлера. Сталин колебался, но не очень долго. Стратегические выгоды от договора с Германией были слишком очевидны. Сталин уже с 1935 года был уверен, что Франция и Англия способствуют милитаризации Германии именно для ее нападения на СССР. Мюнхенские соглашения в сентябре 1938 года убедили его в этом еще больше. Заключив пакт с Гитлером, Сталин мог быть уверен, что возрожденную военную мощь Германии первыми испытают на себе Франция и Британия.
О пакте Германии и СССР, подписанном в ночь на 24 августа 1939 года в Москве, существует обширная литература. Однако большинство исследователей обращает внимание на морально-этическую сторону сговора двух диктаторов, а не на его стратегические последствия. Многие стараются подчеркнуть, что Сталин якобы ничего не выиграл от этого пакта. Иногда пишут о том, что именно договоры о ненападении и о дружбе позволили Гитлеру осуществить внезапное нападение на СССР, которого никто не ожидал. Почти все эти объяснения имеют ту или иную политическую цель и далеки от объективности. В действительности, именно договор с Германией предоставил Советскому Союзу огромные стратегические преимущества в войне, которая так или иначе считалась неизбежной. Советский Союз смог отодвинуть свою западную границу на 200–300 километров на всем протяжении от Черного до Белого моря. Протяженность всей границы уменьшилась больше чем на 500 километров именно в северо-западном секторе. Это отодвигало и Ленинград вглубь «советской» территории.
Начав свой «блицкриг» 22 июня 1941 года, германская армия довольно быстро, всего за пять дней, вышла на старую границу в Белоруссии. В Украине выход вермахта на старую границу занял от 12 до 15 дней, а в Прибалтике — более двух месяцев. Таллин был оставлен Красной Армией после упорных боев в конце августа. Это был серьезный провал для Гитлера. По плану «Барбаросса» к августу германская армия должна была уже захватить Ленинград и перебросить освобождавшиеся в этой операции дивизии на московское направление, замыкая окружение Москвы с севера.
Последний день перед войной
Сталин работал в основном вечером и ночью и ложился спать лишь под утро. Так было и в ночь с 20 на 21 июня, когда, попрощавшись с группой ведущих работников оборонной промышленности и завершив другие дела, Сталин уехал на свою «ближнюю» дачу в Кунцево. Донесения, которые Сталин получал весь день 20 июня из Генерального штаба, от пограничников и моряков, от военной и политической разведки и из дипломатических источников, были очень тревожны. Во дворе германского посольства в Москве жгли бумаги, и столб дыма был виден во всем квартале. Однако в Кремле и даже в Наркомате обороны царило относительное спокойствие, хотя ведущие работники наркомата вот уже несколько дней с середины июня оставались спать в своих кабинетах. Но Сталин был уверен, что Германия не станет вести войну на два фронта, а мнение Сталина никто не решался тогда оспорить.
В войсках близ западной границы проводились обычные учения и спортивные соревнования. Тысячи самолетов на военных аэродромах, а также тысячи танков и автомашин не были даже замаскированы, хотя немецкие военные самолеты почти ежедневно летали над советской территорией. «Безнаказанность гитлеровских летчиков производила гнетущее впечатление, — писал позднее маршал авиации А. А. Новиков, командовавший в 1941 году авиацией ЛВО. — Иной раз рука сама собой тянулась к телефонной трубке, чтобы вызвать командира истребительной авиадивизии и приказать ему немедленно сбить нарушителя и на его примере проучить остальных. Но дисциплина быстро гасила этот порыв».[258] В приграничных военных округах только в конце дня 19 июня был получен приказ наркома обороны маршала СССР С. К. Тимошенко и начальника Генерального штаба Красной Армии генерала армии Г. К. Жукова — провести в срок до 1 июля маскировку аэродромов «под цвет окружающей местности» и рассредоточить скопившиеся на этих аэродромах самолеты. Военным округам предлагалось лишь к 15 июля провести мероприятия по маскировке складов, мастерских и парков для машин. Узнав о том, что командующий Прибалтийским Особым военным округом генерал-полковник Ф. И. Кузнецов отдал распоряжение о приведении в боевую готовность систем ПВО, а это означало затемнение в городах всей Прибалтики, Георгий Жуков приказал отменить введенную в ПВО округа повышенную боевую готовность, так как эти действия «наносят ущерб промышленности, вызывают различные толки и нервируют общественность». Сходные указания получили также генерал-полковник М. П. Кирпонос и генерал армии Д. Г. Павлов, командовавшие Киевским и Западным Особыми военными округами. «Сохраняйте спокойствие и не паникуйте», — говорил им по телефону военной связи Тимошенко.
Еще с 15 июня немецкие суда стали покидать советские порты, подчас не закончив разгрузки. В Рижском порту более 20 германских судов снялись с якоря, хотя некоторые из них даже не начали разгрузку. Начальник порта, почувствовав неладное, связался с Москвой и попросил указаний. Наркомвнешторг доложил о ситуации Сталину, так как начальник порта на свой страх и риск задержал германские суда. Сталин распорядился снять запрет на выход немецких судов в море. В то же время советские суда продолжали разгружаться в немецких портах и 22 июня были захвачены как военный трофей.[259] В то время как немецкое посольство в Москве систематически сокращало количество своих сотрудников, в советское посольство в Берлине все время прибывали новые сотрудники с семьями.
Между тем к утру 21 июня германские войска, а частично и войска союзников фашистской Германии, заканчивали выдвижение на исходные позиции для наступления на всем протяжении советско-германской границы. Все солдаты получили трехдневный сухой паек, танки и самолеты были заправлены горючим и стояли наготове. Огромная и хорошо вооруженная армия, имевшая опыт недавних военных действий в Европе, заканчивала последние приготовления, чтобы на рассвете следующего дня перейти границу Советского Союза. Германское командование завершило продолжавшееся более 6 месяцев развертывание своих основных сил, создав на важнейших направлениях группировки войск, превосходившие наши войска на этих направлениях в четыре-пять раз. Немецкое командование намеревалось и на этот раз использовать стратегию и тактику молниеносной войны, бросая в бой практически все наличные силы без разделения их на силы первого и второго эшелона. В резерве оставалось лишь 20–30 дивизий. Вводимый в действие план «Барбаросса» был рассчитан на разгром Красной Армии в западных округах страны в течение двухтрех недель. При этом основные силы нашей армии предполагалось уничтожить западнее линии Днепр, Западная Двина, не допустив их отхода в глубь страны, чего не смог сделать когда-то Наполеон. К исходу трех месяцев немецкие войска должны были выйти к Северному Кавказу, к Донецкому бассейну и в Центральный промышленный район, захватив Киев, Москву и Ленинград. Война должна была закончиться решающей победой Германии еще до наступления холодов. Готовился удар невиданной ранее силы. Вместе с разного рода вспомогательными частями, а также с войсками Румынии, Венгрии и Финляндии у границ СССР было сосредоточено более 5 миллионов солдат, тысячи танков и самолетов, десятки тысяч полевых орудий.
Советский Союз располагал в своих западных военных округах армией в 190 дивизий с личным составом около 3 миллионов человек. По общей численности танков и самолетов Красная Армия даже превосходила здесь Германию и ее союзников, но уступала им по числу орудий и минометов. Красная Армия не имела на западе достаточно сил для проведения каких-либо крупных наступательных операций, но у нее было достаточно сил для организации эффективной обороны. Однако советские дивизии не были приведены в состояние боевой готовности и не ждали нападения. Генерал-полковник Хайнс (Ганс) Гудериан, который командовал нацеленной на Минск 2-й танковой группой, наблюдавший в бинокль за советской территорией, был поражен: ничто не свидетельствовало о том, что Красная Армия чем-то обеспокоена. Позднее он вспоминал: «20 и 21 июня я находился в передовых частях моих корпусов, проверяя их готовность к наступлению. Тщательное наблюдение за русскими убеждало меня в том, что они ничего не подозревают о наших намерениях. Во дворе крепости Брест, который просматривался с наших наблюдательных пунктов, под звуки оркестра они проводили развод караулов. Береговые укрепления вдоль Западного Буга не были заняты русскими войсками. Перспектива сохранения внезапности была настолько велика, что возникает вопрос: а стоит ли при таких обстоятельствах проводить артиллерийскую подготовку».[260]
Собранная на границах Советского Союза германская армия являлась самой большой военной машиной в истории, и она находилась под управлением очень опытных военачальников. Группу армий «Север» возглавлял генерал-фельдмаршал Вильгельм Йозеф Франц фон Лееб. Группой армий «Центр» командовал генерал-фельдмаршал Федор фон Бок, во главе группы армий «Юг» стоял генерал-фельдмаршал Карл Рудольф Герд фон Рундштедт. Все они окончили немецкие военные академии еще до Первой мировой войны и отличились в военных действиях 1939–1940 гг. в Польше и Франции, в которых они командовали также группами армий. Им противостояли с советской стороны генералы Ф. И. Кузнецов, Д. Г. Павлов и М. П. Кирпонос. Все они отличились в советско-финской войне 1939–1940 гг., но тогда они командовали дивизиями, и у них не было опыта командования крупными соединениями. Именно это обстоятельство было решающим для Гитлера, когда он принимал решение о подготовке войны против СССР. Как показал на Нюрнбергском процессе генерал-фельдмаршал Вильгельм Кейтель, который был в 1940–1941 гг. одним из главных авторов плана «Барбаросса» и ближайшим военным советником Гитлера, многие немецкие генералы предостерегали Гитлера от нападения на СССР, считая, что Красная Армия — это очень сильный противник. Однако Гитлер отверг эти сомнения. «Первоклассный состав высших советских военных кадров, — заявил Гитлер своим генералам, — истреблен Сталиным в 1937 году. Таким образом необходимые умы в подрастающей смене еще пока отсутствуют». 9 января 1941 года, выступая на совещании высших нацистских генералов по поводу подготовки войны против СССР, Гитлер снова заявил: «У них нет сегодня хороших полководцев».[261]
Утром 21 июня Сталин отдыхал на своей даче в Кунцево и приехал в Москву только после 4 часов дня. Еще в мае 1941 года в Кремле в том же здании Сената, где был служебный кабинет Сталина, для него была оборудована и большая новая квартира. Сталин мог принимать здесь и иностранных гостей, но никогда не ночевал. Сюда пришли в 5 часов дня некоторые из членов и кандидатов в члены Политбюро: Молотов, Микоян, Маленков, Берия, Вознесенский. «В субботу 21 июня, вечером, мы, члены Политбюро, были у Сталина на квартире, — писал в своих воспоминаниях А. И. Микоян. — Обменивались мнениями. Обстановка была напряженной. Сталин по-прежнему уверял, что Гитлер не начнет войны».[262] Но настроение в Генеральном штабе в эти часы уже начало меняться: на немецкой стороне происходили почти открытые перемещения войск, а германские самолеты непрерывно появлялись над советской территорией. Сталин попросил Молотова вызвать в Кремль германского посла графа фон Шуленбурга для объяснений.
Шуленбург явился по вызову. Молотов вручил ему заявление по поводу нарушения советской границы германскими самолетами. Он спросил также о причинах поспешного отъезда в Германию многих работников посольства. Почему в Германии не публикуются миролюбивые заявления Советского правительства и распространяется так много слухов о близкой войне между СССР и Германией? «Советское правительство не в состоянии понять, в чем заключается недовольство Германии в отношении СССР, если таковое имеется», — говорил Молотов. Шуленбург ответил, что вопросы Молотова имеют основание, но он не в состоянии на них ответить, так как Берлин его совершенно не информирует. Конечно, он сообщит в Берлин о беспокойстве Кремля. О разного рода слухах известно и Шуленбургу, но он не может дать им никакого объяснения.[263] Однако перед вызовом в Кремль Шуленбург руководил уничтожением в посольстве всех секретных бумаг — по срочному приказу, переданному ему лично по радио из Берлина. Это были не только слухи.
В то время, когда Молотов еще беседовал с германским послом, Тимошенко и Жуков получили из штаба Киевского военного округа первое сообщение о перебежчике: к пограничникам вышел немецкий фельдфебель, который утверждал, что он бывший коммунист и что немецкое наступление начнется рано утром 22 июня. Жуков немедленно доложил об этом Сталину. «Приезжайте с наркомом минут через 45 в Кремль», — сказал Сталин. Совещание с военными, на которое был вызван также маршал С. М. Буденный, началось около 9 часов вечера и продолжалось полтора часа. Результатом его стала знаменитая директива № 1, оформленная как приказ Народного комиссара обороны. Войска предупреждались о возможности в течение дня 22 и 23 июня внезапного нападения немцев, которое «может начаться с провокационных действий». Войскам предписывалось находиться в полной боевой готовности, но «не поддаваться ни на какие провокационные действия, могущие вызвать крупные осложнения». Передача этой директивы в штабы приграничных округов началась в зашифрованном виде после 11 часов вечера и закончилась, по свидетельству Г. Жукова, в 00.30 минут 22 июня. Однако в штабы армий, корпусов и дивизий директива № 1 пришла лишь к двум часам ночи или даже позже. Мало кто успел сделать что-либо существенное в оставшееся до начала войны время.
Проводив военных, Сталин вызвал к себе в кабинет еще одного из заместителей Председателя СНК наркома внутренних дел и генерального комиссара государственной безопасности Лаврентия Берию. Тот доложил самые последние данные разведки. Один из самых ценных советских агентов Герхард Кегель, работавший сотрудником германского посольства в Москве, сообщал подробности уничтожения там секретных бумаг. Их было так много, что костер зажгли прямо во дворе посольства в Леонтьевском переулке. Столб дыма был виден издалека, рождая мысли о пожаре. Из Германии участники ставшей позднее знаменитой антифашистской организации «Красная капелла» продолжали сообщать о скором начале войны с СССР — германское нападение, согласно этим сообщениям, должно произойти в промежутке между 22 и 25 июня. Берия хорошо знал, что еще 16 июня, когда данные разведки докладывал Сталину один из заместителей Берии В. Н. Меркулов, Сталин на тексте донесения одного из руководителей «Красной капеллы» офицера люфтваффе X. Шульце-Бойзена («Старшина») написал: «Это не источник, а дезинформатор», прибавив к этой резолюции грубое ругательство. Поэтому, докладывая новые сообщения, в одном из которых прямо говорилось: «Германия нападет на СССР 22 июня после 3 часов утра», Берия заметил, что считает эти сообщения дезинформацией.[264] Берия ушел от Сталина в 11 часов вечера. Сталин еще часа два занимался разными делами, отдавая распоряжения по телефону, но около часа ночи уехал на дачу в Кунцево и лег спать. Крепко заснул и начальник охраны Сталина генерал Н. Власик. Однако в Наркомате обороны никто из генералов уже не мог спать. Жуков и Тимошенко находились в кабинете наркома, принимая сообщения из округов. Никто не спал и в Наркомате Военно-Морского флота. Узнав о директиве № 1, нарком ВМФ Н. Г. Кузнецов не только направил соответствующие телеграммы командующим Северного, Балтийского и Черноморского флотов, но и по телефону отдал приказ — объявить на всех флотах «готовность № 1». В повышенной боевой готовности или «готовности № 2» корабли и базы находились еще с 13 июня.
Иная обстановка царила вечером и ночью 21 и 22 июня в имперской канцелярии в Берлине, где Гитлер не спал уже вторую ночь подряд. Все уже было решено, все генералы были на своих постах, все приказы отданы. В войска был передан пароль «Дортмунд». Название этого германского города было избрано как сигнал для пуска в ход гигантской военной машины, самой большой из всех, которые когда-либо создавались в прошлом. Большую часть времени вечером 21 июня Гитлер провел в обществе Геббельса. Гитлер знал, что Геббельс ведет постоянные и подробные записи обо всех своих встречах и разговорах с фюрером. Эти записи сохранились. «Наступление начинается в 3.30 ночи, — писал Геббельс в своем дневнике. — Фюрер предпринимает небольшую автомобильную прогулку. Он выглядит чрезвычайно утомленным, когда возвращается. Затем тут же обсуждение оперативной обстановки. Он продиктовал новое воззвание к народу, которое превосходит адресованное к солдатам… 160 полностью укомплектованных дивизий. Линия фронта протяженностью в 3 ООО километров. Величайшее наступление в мировой истории. Фюрер наконец освобождается от гнетущего бремени по мере приближения развязки. Это бывает так с ним всегда. Он прямо-таки оживает на глазах. 3 часа мы ходим по его гостиной из угла в угол. И я вновь могу проникнуть в его душу. Нам не остается ничего, кроме наступления. Эта раковая опухоль должна быть выжжена. Сталин падет. Дуче будет проинформирован в воскресенье. Час настал. Сделано все, что только было возможно. Теперь все должна решать военная удача. Великое, замечательное время, в котором рождается новый Рейх».[265]
Первый день войны
Официальной датой и временем начала Отечественной войны в советских учебниках назывались обычно 4 часа утра 22 июня. Однако первые бомбы упали на Севастополь в 3 часа 15 минут, и две минуты спустя Нарком ВМФ сообщил об этом Тимошенко. К Сталину Н. Кузнецов не смог дозвониться, у него были номера телефонов Кремля, но не было связи с дачей Сталина. В 3 часа 15 минут на некоторых участках советско-германской границы начался и обстрел советских позиций. В 3 часа 30 минут артиллерийский обстрел велся почти на всем протяжении границы, а бомбы падали почти на все крупные города Украины, Белоруссии и Прибалтики и на советские военные аэродромы. Донесения об этом шли в Наркомат обороны. Вот как описывал поздние события этой ночи Г. Жуков:
«Нарком приказал мне звонить И. В. Сталину. Звоню, к телефону никто не подходит. Звоню непрерывно. Наконец слышу сонный голос генерала Власика, начальника управления охраны.
— Кто говорит?
— Начальник Генштаба Жуков. Прошу срочно соединить меня с товарищем Сталиным.
— Что? Сейчас?! — изумился начальник охраны. — Товарищ Сталин спит.
— Будите немедля: немцы бомбят наши города, началась война. — Несколько мгновений длится молчание. Наконец в трубке глухо ответили. — Подождите. — Минуты через три к аппарату подошел И. В. Сталин. Я доложил обстановку и просил разрешения начать ответные боевые действия. И. В. Сталин молчит. Слышу лишь его тяжелое дыхание.
— Вы меня поняли? Опять молчание.
— Будут ли указания? — настаиваю я. Наконец, как будто очнувшись, И. В. Сталин спросил:
— Где нарком?
— Говорит по ВЧ с Киевским округом.
— Поезжайте с Тимошенко в Кремль. Скажите Поскребышеву, чтобы он вызвал всех членов Политбюро.[266]
Заседание Политбюро началось в 5 часов 45 минут утра и продолжалось более 3-х часов. Из членов и кандидатов в члены Политбюро здесь были с самого начала Молотов и Берия. Позднее подошли разбуженные среди ночи Микоян, Каганович, Ворошилов и Маленков. Присутствовали также начальник Главного Политического управления РККА Л. 3. Мехлис и Генеральный прокурор СССР А. Я. Вышинский. По свидетельству Жукова, Сталин был бледен и сидел за столом, держа в руке не набитую табаком трубку. Жуков и Тимошенко доложили обстановку. Сталин неожиданно спросил: „Не провокация ли это немецких генералов?“
— Немцы бомбят наши города на Украине, в Белоруссии и Прибалтике. Какая это провокация? — ответил Тимошенко.
— Если нужно организовать провокацию, то немецкие генералы бомбят и свои города, — сказал Сталин и, подумав немного, продолжал: — Гитлер наверняка не знает об этом. Надо срочно позвонить в германское посольство».[267]
На звонок из Кремля в посольстве ответили, что сам посол просит принять его для срочного сообщения. Молотов вышел, чтобы принять Шуленбурга в своем кабинете, расположенном близко от кабинета Сталина. Как раз в это время первый заместитель начальника Генштаба генерал-лейтенант Н. Ф. Ватутин сообщил Жукову о том, что немецкие сухопутные войска после сильного артиллерийского огня перешли границу на ряде участков северо-западного и западного направлений и стали развивать наступление. Жуков и Тимошенко доложили об этом Сталину и просили разрешения дать войскам приказ — немедленно организовать ответные действия и нанести контрудары по противнику. «Подождем возвращения Молотова», — ответил Сталин. Он продолжал еще на что-то надеяться.
Граф фон Шуленбург появился в кабинете Молотова в Кремле после 6 часов утра, хотя в немецких документах начало этой встречи было помечено временем 5.30 утра. Германский посол заявил, что ему поручено передать Советскому правительству ноту следующего содержания: «Ввиду нетерпимой далее угрозы, создавшейся для германской восточной границы вследствие массированной концентрации и подготовки всех вооруженных сил Красной Армии, Германское правительство считает себя вынужденным немедленно принять военные контрмеры». Письменный текст ноты, подписанной Риббентропом, был весьма пространным и содержал перечисление множества якобы допущенных Советским Союзом нарушений договора о ненападении и договора о дружбе от 23 августа и 28 сентября 1939 года. Молотов даже не сразу понял, о чем идет речь, и спросил: «Что означает эта нота?» Шуленбург ответил, что, по его мнению, это начало войны. Молотов попытался спорить, доказывая, что СССР не нарушал никаких соглашений с Германией. Но и Шуленбург был явно расстроен и подавлен выпавшей на его долю миссией, давая понять своему собеседнику, что считает действия своего правительства неоправданными и неожиданными. «Для чего же Германия заключила пакт о ненападении, когда так легко его порвала?» — задал Молотов риторический вопрос, завершая встречу.[268] Посол и нарком расстались «не без обычного в таких случаях рукопожатия».
Вернувшись в кабинет Сталина, Молотов принес всем дурную весть: «Германское правительство объявило нам войну». По свидетельству Г. Жукова, Сталин молча опустился на стул и глубоко задумался. Все остальные также молчали. Наступила долгая и тягостная пауза. Ее нарушил Жуков, предложив немедленно обрушиться на противника всеми имеющимися в приграничных округах силами. Выслушав предложения военных, Сталин велел дать новую директиву, запретив, однако, войскам, за исключением авиации, нарушать германскую границу. Он все еще надеялся как-то остановить начавшееся вторжение.
Директива № 2 была подписана Тимошенко, Жуковым и Маленковым в 7 часов 15 минут утра. Однако в армии и корпуса, уже подвергшиеся нападению агрессора, она стала поступать лишь после 9 или даже 10 часов утра. Но кто и как мог ее выполнить? Эта директива требовала: «Мощными ударами бомбардировочной и штурмовой авиации уничтожить авиацию на аэродромах противника и разбомбить основные группировки его наземных войск». Предлагалось также разбомбить порты Кенигсберг и Мемель. Но в воздухе уже господствовала германская авиация, а более тысячи советских самолетов были уничтожены на своих аэродромах. Значительная часть военных аэродромов в западных округах была выведена из строя. Немецкие летчики сбили в первый же день войны и многие бомбардировщики, которые были подняты в воздух с бомбами на борту, но без необходимого сопровождения их истребителями. Несколько десятков самолетов потеряла 22 июня и германская авиация, но эти потери были несопоставимы с потерями советских ВВС. Атакам с воздуха подверглись и советские танковые и моторизованные войска, которые не были даже замаскированы. Вспоминая первый день войны, известный немецкий летчик Ганс Ульрих Рудель позднее писал: «К вечеру первого дня я уже совершил четыре вылета к линии фронта между Гродно и Волковысском. Русские пригнали сюда огромные массы танков и грузовых автомашин. Мы бомбим танки, зенитную артиллерию и склады боеприпасов. Грузовики и танки стоят друг за другом почти без интервалов, часто тремя параллельными колоннами. Я не могу много думать, атакуя эту неподвижную цель. Теперь все это превратится в море обломков».[269] Получив директиву № 2 и не зная, что делать в ответ на непрерывные налеты германской авиации, командующий ВВС Западного Особого военного округа генерал И. И. Копец застрелился. И это было не единственное генеральское самоубийство в первый день войны. Директива № 2 предписывала войскам «обрушиться всеми силами на вражеские силы и уничтожить их в районах, где они нарушили советскую границу». Но тут же говорилось: «Впредь, до особого распоряжения, наземными войсками границу не переходить». Однако в эти же часы советские войска уже начали отступать от границы, и далеко не везде это отступление происходило в относительном порядке.
Утром 22 июня 1941 года Сталин подписал много постановлений и принял много решений. Была образована Ставка Главного командования во главе с С. К. Тимошенко. В ее состав вошли Жуков, Ворошилов, Н. Кузнецов, С. М. Буденный и Молотов. Сталин также был назван членом Ставки, но всем было ясно, что именно он является ее фактическим руководителем. Ни Тимошенко, ни Жуков не могли принять ни одного важного решения, не получив на это одобрения Сталина. По предложению Сталина Президиум Верховного Совета СССР принял Указ о проведении мобилизации в стране. Западные округа были преобразованы во фронты. Однако страна еще не знала о начавшейся войне. Народный комиссар ВМФ адмирал Н. Г. Кузнецов позднее вспоминал: «Около 10 часов утра 22 июня я поехал в Кремль. Решил лично доложить обстановку. Москва безмятежно отдыхала. Как всегда в выходные дни, в центре было малолюдно, редкие прохожие выглядели празднично. Лишь проносились отдельные машины, пугая пешеходов тревожными гудками. Столица еще не знала, что на границах полыхает пожар войны и передовые части ведут тяжелые бои. В Кремле все выглядело как в обычный выходной день. Часовой у Боровицких ворот, подтянутый и щеголеватый, взял под козырек и, как всегда, заглянул в машину. Немного сбавив скорость, мы въехали в Кремль. Я внимательно смотрел по сторонам — ничто не говорило о тревоге. Кругом было тихо и пустынно».[270]
Но отдыхал и Минск, находившийся не так далеко от границы и на направлении главного удара германских дивизий. К недавно построенному Дому Красной Армии шли группы празднично одетых людей, среди которых имелось немало военных. МХАТ начинал здесь свои гастроли дневным спектаклем «Школа злословия» с участием своих лучших артистов. Первый акт начинался в 12 часов дня и прошел с большим успехом. Только после того как занавес опустился, на авансцену вышел военный и объявил о нападении фашистов и выступлении Молотова. Он уверенным голосом призвал людей к спокойствию и объявил, что все военнообязанные должны направиться в свои военкоматы. Остальные должны остаться в театре, ибо спектакль будет продолжен. Паники не было, но и масштабы обрушившегося на мирный Минск бедствия никто не представлял.[271]
Официальное заявление о войне сделал, как известно, в 12 часов дня В. М. Молотов — «по поручению Советского правительства и его главы товарища Сталина». По свидетельству как Молотова, так и Микояна, члены Политбюро предлагали выступить с обращением к народу самому Сталину, но он к этому еще не был готов. Текст заявления, прозвучавший по радио, был подготовлен всеми членами Политбюро. Именно в этом заявлении начавшаяся война была впервые названа «отечественной». Все запомнили навсегда последние слова речи Молотова: «Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами».
Вместе с сотней других жителей г. Ростова-на-Дону мы слушали эту речь Молотова у большого репродуктора-громкоговорителя в городском парке. Было воскресенье, и многие пришли сюда отдохнуть. Сообщения с фронтов, которые поступали и после 12 часов, были неутешительны, и это вызывало все большее раздражение Сталина. Он плохо знал генералов, которые в эти часы командовали войсками. Поэтому сразу же после образования Ставки Сталин предложил направить в качестве ее представителей маршалов Б. М. Шапошникова и Г. И. Кулика — на Западный фронт, а Г. К. Жукова — на Юго-Западный фронт. «Наши командующие фронтами, — пояснил Сталин Жукову, — не имеют достаточного опыта в руководстве боевыми действиями войск и, видимо, несколько растерялись». Жуков был удивлен. «А кто же будет осуществлять руководство Генеральным штабом в такой сложной обстановке?» — спросил он. «Не теряйте времени, — с раздражением ответил Сталин. — Мы тут как-нибудь обойдемся. Оставьте за себя Ватутина».[272]
Жуков вылетел в Киев на самолете, и часа через три он уже был в ЦК КП(б)У, где его встречал Н. С. Хрущев, которого Сталин предупредил о приезде Жукова. Сталин поручил Хрущеву сопровождать Жукова в поездке к командующему Юго-Западным фронтом М. П. Кирпоносу. Эта поездка из Киева в Тернополь на автомобиле заняла несколько часов, в течение которых Жуков не знал, что творится на фронтах. А дела там шли все хуже и хуже. Положение дел на Юго-Западном фронте складывалось плохо, но оно еще не казалось катастрофическим. Германское командование, вопреки ожиданиям Сталина, наносило свой главный удар не на юге. Хуже обстояли дела в Прибалтике, но и здесь потери советских войск еще не были особенно велики. Однако на Западном фронте, где наносился главный удар, положение было близко к катастрофе. Командующий этим фронтом генерал Д. Павлов уже в первые часы войны утратил нити управления войсками. Он провел вечер 21 июня на спектакле гастролировавшего в Минске Московского Художественного театра. Получив директиву № 1, он прибыл на командный пункт фронта. Сообщения, имевшиеся в штабе фронта, были крайне тревожными, однако на доклад об этом наркому Тимошенко тот ответил: «Вы будьте поспокойнее и не паникуйте». Война застала Павлова и подчиненные ему войска врасплох. Тот же Тимошенко сказал Павлову в 4 часа утра: «Действуйте так, как подсказывает обстановка». Но обстановка менялась каждый час, и контролировать ее Павлов уже не мог. На Минском направлении обозначился крупный прорыв фронта. Когда утром 22 июня Сталин звонил в штаб Западного фронта, желая лично разобраться в делах, ему отвечали, что генерал Павлов «уехал в войска» и связи с ним нет. Прибывшие в Минск во второй половине дня маршалы Шапошников и Кулик также не смогли даже понять ситуацию.
После двух часов дня Сталин снова вызвал к себе Тимошенко, Ватутина и Кузнецова. Однако Наркомат обороны и Генеральный штаб не имели ясной информации о ходе разворачивавшегося на западных рубежах страны гигантского сражения. Не сознавал характера и масштаба нависших над страной угроз и сам Сталин. Результатом двухчасового совещания стала пространная и отредактированная лично Сталиным директива № 3 с требованием о переходе советских войск в контрнаступление с целью разгрома агрессора и выхода Красной Армии на его территорию. И Северо-Западному, и Западному, и Юго-Западному фронтам приказывалось нанести «мощные концентрические удары», «мощные контрудары во фланг и тыл противника» и к исходу 24 июня уничтожить его главные группировки. На этот раз Сталин сказал, что он разрешает войскам переходить границу и вести действия, «не считаясь с границей». Эта директива была отправлена в войска около 9 часов вечера. Еще позже о директиве № 3 узнал от своего заместителя генерал-лейтенанта Н. Ф. Ватутина появившийся в Тернополе Г. Жуков. Он был тем более удивлен, так как под директивой стояли не только подписи Тимошенко и Маленкова, но и самого Жукова. «Но мы еще не знаем, — заметил он звонившему из Москвы Ватутину, — где и какими силами противник наносит удары. Не лучше ли до утра разобраться в том, что происходит на фронте, и тогда уже принять нужное решение». Ватутин сказал, что он разделяет точку зрения Жукова, но все уже решено. Директива одобрена Сталиным, который приказал поставить на ней и подпись Жукова.
Тому не оставалось ничего другого, как подчиниться приказу и передать соответствующие распоряжения командующему и начальнику штаба Юго-Западного фронта, что вызвало у них множество возражений. Если директивы № 1 и № 2 вызвали удивление у многих генералов приграничных округов, то директива № 3 вызвала недоумение и раздражение в большинстве штабов западных фронтов. Войска этих фронтов оказались под мощными ударами армий противника и далеко не везде были в состоянии организовать прочную оборону. А от них требовали перехода в наступление. Позднее Г. Жуков комментировал эту директиву весьма сдержанно: «Ставя задачу на контрнаступление, Ставка Главного Командования не знала реальной обстановки, сложившейся к исходу 22 июня. Не знало действительного положения дел и командование фронтов. В своем решении Главное Командование исходило не из анализа реальной обстановки и обоснованных расчетов, а из интуиции и стремления к активности без учета возможностей войск, чего ни в коем случае нельзя делать в ответственные моменты вооруженной борьбы. Предпринятые контрудары в большинстве своем были организованы крайне плохо, без надлежащего взаимодействия, а потому и не достигли цели».[273]
Сталин спал в ночь на 22 июня не более двух часов и находился в Кремле в первый день войны уже больше 12 часов. Он ничего не ел и выпил за день только стакан крепкого чая. Попрощавшись с военными, Сталин вызвал к себе на 20 минут Берию, который и в этот день был его последним собеседником. После нескольких телефонных разговоров Сталин подписал и просмотрел разного рода документы и около 6 часов вечера уехал на свою дачу в Кунцево и лег отдохнуть. Только в кабинете наркома обороны был прямой телефон к Сталину, но Тимошенко и Ватутин решили его в этот вечер больше не беспокоить. В 1943–1945 гг. Сталин многие военные дела решал не в Кремле, а на даче, вызывая сюда членов Политбюро, ГКО, других военачальников и наркомов. В своей новой кремлевской квартире Сталин принимал позднее даже У. Черчилля. После войны Сталин вызывал как членов Политбюро, так и военачальников на свои южные дачи, где он проводил большую часть зимы и часть осени. Но в первые дни и месяцы войны Сталин еще не решался и не думал о превращении своих дач в центр власти, а тем более в центр военного командования. Поэтому в те часы, которые Сталин проводил на даче, решение многих даже самых срочных дел откладывалось до появления Сталина в своем кабинете в Кремле. Все это создавало дополнительные трудности для командования, так как германские войска проводили свои атаки только в светлое время суток и отдыхали после наступления темноты. С 6 часов вечера 22 июня до 3 часов ночи 23 июня Сталина в Кремле не было.
Гитлер и Черчилль в первый день войны
В Берлине в имперской канцелярии первый день прошел иначе, чем в Кремле. В ближайшем окружении фюрера царила атмосфера торжества, никто здесь не сомневался в быстрой победе Германии. Уже первые донесения с фронтов говорили об успехах немецкого оружия. По радио звучали фанфары. В Берлине в ночь на 22 июня не спали многие, а сам Гитлер не спал уже вторую ночь подряд. В 6 часов утра в министерство иностранных дел к Риббентропу были приглашены на пресс-конференцию иностранные корреспонденты. Но в это же время Геббельс объявил по радио о выступлении фюрера. «Германский народ, национал-социалисты, — заявлял Гитлер в своей Декларации. — После тяжелых размышлений, когда я был вынужден молчать в течение долгих месяцев, наконец наступил момент, когда я могу говорить с полной откровенностью… Москва предательски нарушила условия, которые составляли предмет нашего договора о дружбе. Сейчас приблизительно 160 русских дивизий находятся на нашей границе. В течение ряда недель происходили непрерывные нарушения этой границы. Ночью 18 июня русские патрули снова проникли на германскую территорию и были оттеснены лишь после продолжительной перестрелки. Теперь наступил час, когда нам необходимо выступить против этих иудейско-англосаксонских поджигателей войны и их помощников, а также евреев из московского большевистского центра. От Восточной Пруссии до Карпат располагаются формирования германского восточного фронта. Осуществляется концентрация войск, которая по своим масштабам и по своему территориальному охвату является величайшей, какая когда-либо имела место в мире… Принимая на себя тяжелые обязательства, я служу делу мира в этом районе, обеспечивая безопасность Европы и защиту всех стран Европейского континента. Сегодня я решил передать судьбу государства и нашего народа в руки наших солдат. Да поможет нам Бог в этой важнейшей борьбе!»[274]
Днем 22 июня сообщения о первых боях и первых победах, о трофеях и взятии в плен многих тысяч красноармейцев поступали в ставку Гитлера со всех фронтов. Начальник Генерального штаба сухопутных сил Германии генерал-полковник Франц Гальдер, который также вел ежедневные записи о событиях и встречах, отмечал в своем дневнике: «Наступление германских войск застало противника врасплох. Боевые порядки противника в тактическом отношении не были приспособлены к обороне. Его войска в пограничной полосе были разбросаны на обширной территории и привязаны к районам своего расквартирования. Охрана самой границы была слабой».[275] Ближе к вечеру Гитлер также решил отдохнуть, предварительно отдав распоряжение о переезде на следующий день в новую специально оборудованную ставку в Восточной Пруссии — поближе к фронту.
На Британских островах сообщение о начале германского вторжения в Россию было получено рано утром 22 июня. Еще в пятницу 20 июня вечером У. Черчилль перебрался в летнюю загородную резиденцию главы правительства — в Чекере, находившуюся примерно в часе езды от Лондона. Черчилль был уверен в скором начале германо-советской войны. И Черчилль, и президент Соединенных Штатов Франклин Рузвельт сходились на том, что в этой войне Великобритания и США должны будут помогать России. «Если бы Гитлер вторгся в ад, — заметил в одной из бесед британский премьер, — я, как минимум, дал бы в Палате общин хороший отзыв о Сатане». В субботу 21 июня после позднего обеда Черчилль несколько часов прогуливался и беседовал с американским послом мистером Виннантом и его женой, с британским министром иностранных дел лордом Антони Иденом и его женой, с британским послом в Москве Стаффордом Криппсом и некоторыми другими. Уже после полуночи У. Черчилль отправился спать. Его не стали будить, когда пришло сообщение о нападении Германии на Советский Союз. Своему личному секретарю Колвиллу Черчилль много раз говорил, что его никогда не следует будить ради чего-либо, кроме как вторжения нацистов в Англию. Однако известие о нападении Гитлера на СССР было первым, о чем он узнал около 8 часов утра 22 июня. Сделав ряд распоряжений, связанных с этой очень обрадовавший британского премьера новостью, Черчилль с 11 часов утра стал составлять свою речь для Би-би-си. Он завершил эту работу всего за полчаса до выступления по радио. Черчилль не проводил по этому поводу никаких консультаций ни с военными, ни с Военным Кабинетом. Все было оговорено заранее, и не было никаких разногласий. Черчилль был выдающимся оратором, и его речь по радио 22 июня вошла не только в историю Второй мировой войны, но и в историю ораторского искусства. «На протяжении последних двадцати пяти лет, — говорил Черчилль, — никто не был таким упорным противником коммунизма, как я. Я не откажусь ни от одного слова, которое я когда-либо произнес о нем. Но все это бледнеет перед тем зрелищем, которое раскрывается перед нами теперь. Прошлое, с его преступлениями, ошибками и трагедиями, отступает в сторону. Я вижу русских солдат, стоящих на пороге своей родной земли, охраняющих поля, которые отцы их возделывали с незапамятных времен. Я вижу их стоящими на страже своих домов, в которых матери и жены молятся, — о да, бывают времена, когда все молятся, — о безопасности своих любимых, о возвращении своего кормильца, своего защитника. Я вижу десять тысяч русских деревень, где средства к существованию с таким трудом выжимались из земли, где смеются девушки и играют дети. Я вижу, как на все это надвигается в чудовищном натиске нацистская военная машина с ее ловкими специалистами, имеющими свежий опыт устрашения и связывания по рукам и ногам десятков стран. Позади всего этого пламени, позади всей этой бури я вижу небольшую группу злодеев, которые замышляют, организуют и обрушивают все эти слепящие ужасы на человечество… Можете ли вы сомневаться, какова будет наша политика? Мы твердо решили уничтожить Гитлера и все следы нацистского режима. Мы никогда не вступим в переговоры, мы никогда не станем договариваться с Гитлером или с кем-либо из его шайки. Мы будем биться с ним на суше, мы будем биться с ним на море, мы будем биться с ним в воздухе, до тех пор, пока, с Божьей помощью, мы не избавим народы мира от его ярма. Отсюда следует, что мы окажем России и русскому народу любую помощь, какую только сможем оказать… Вторжение Гитлера в Россию является не более как прелюдией к попытке вторжения на Британские острова. Опасность для России является опасностью для нас и опасностью для Соединенных Штатов, также как дело каждого русского, борющегося за свою землю и свой родной дом, является делом свободных людей и свободных народов во всех уголках земного шара».[276]
Сталин никогда не верил Черчиллю, но странным образом поверил Гитлеру. Теперь Сталину пришлось менять свои оценки. Он внимательно прочел речь Черчилля и все донесения посольства и разведки из Лондона. Однако он велел опубликовать речь британского премьера лишь в самых кратких изложениях.
Первая неделя войны
Режим Сталина был известен всем высшим чиновникам и военным. К этому режиму приспосабливалась работа всего государственного аппарата. Пока Сталин бодрствовал, все министры, секретари обкомов и горкомов, военные руководители находились на своих рабочих местах. Ночной телефонный звонок от Сталина был тогда делом обычным, хотя и пугающим одновременно. Но в первые дни войны режим работы Сталина изменился. Так, например, 23 июня Сталин приехал в Кремль в 3 часа ночи и сразу же вызвал к себе Молотова, Ворошилова, Тимошенко, Ватутина и Кузнецова. Еще через час к нему в кабинет прошел генерал-лейтенант П. Ф. Жигарев, который с апреля 1941 года возглавил Управление Военно-Воздушных сил в Наркомате обороны СССР.[277] Однако хороших новостей о боевых действиях на западных фронтах не было. К исходу дня 22 июня германские войска сумели продвинуться на Северо-Западе на 15–25 километров, создав угрозу Вильнюсу, Каунасу и Риге. Они подошли к городу и порту Лиепая (Либава), но не смогли взять его с марша. На Юго-Западном направлении фашистские войска продвинулись на 20–30 километров на Львовском направлении, обходя этот город с севера. Однако на Минском направлении танковые и моторизованные части противника продвинулись вперед на 50–60 километров и, не заботясь о положении на флангах, продолжали развивать наступление. Совещание с военными, в котором принял участие также Берия, продолжалось около трех часов. На этот раз Сталин не предлагал никаких новых директив и не отдавал никаких приказов. Общая установка для всех фронтов была проста — «драться до последнего». Сталин закрыл совещание в своем кабинете в 6 часов 25 минут утра, сделал ряд поручений по телефону, просмотрел бумаги и вернулся в Кунцево, где находился до 6 часов вечера, почти ни с кем не общаясь.
Вернувшись в Кремль вечером 23 июня, Сталин первым вызвал к себе Жигарева, затем Молотова и Тимошенко. Всего на 20 минут к Сталину прошел первый заместитель Берия В. Н. Меркулов. В 8 часов вечера к Сталину пришел Ворошилов, в 9 часов заместитель Председателя СНК Н. А. Вознесенский, отвечавший за все дела в экономике. Молотов, Ворошилов и Вознесенский оставались в кабинете Сталина несколько часов, остальные приглашенные уходили через час или два, среди них были Л. Каганович, член Политбюро и Нарком путей сообщения СССР, Мехлис, Ватутин и Кузнецов. Сталин в этот вечер был одновременно раздражен и растерян, разгневан и подавлен. Ровно в полночь он вызвал к себе Лаврентия Берию. Их разговор продолжался около полутора часов. Среди других тем им пришлось обсудить и проблемы срочной эвакуации из Минска, Вильнюса, Риги и Львова всех государственных архивов, а также разного рода ценностей. Как раз 23 июня было решено создать Совет по эвакуации, в который вошел и Микоян, а также А. Н. Косыгин, H. М. Шверник, М. Г. Первухин и другие. Но этот Совет был озабочен в первую очередь эвакуацией населения, учреждений, военных грузов, промышленных предприятий. Проблемы тюрем, архивов, а также всего имущества НКВД должны были решать подчиненные Л. Берии. Сталин уехал в Кунцево около 2 часов ночи уже 24 июня и снова появился в своем кремлевском кабинете только через 14 часов.
Рабочий день Сталина 24 июня начался примерно в 4 часа дня с совещания хозяйственных руководителей страны. Кроме Н. Вознесенского к Сталину были вызваны нарком тяжелого машиностроения Н. С. Казаков, нарком среднего машиностроения и танковой промышленности В. А. Малышев и его заместитель И. М. Зальцман. Позднее в Кремль был вызван и нарком авиационной промышленности А. И. Шахурин. После разговора с руководителями военной экономики Сталин снова вызвал к себе Тимошенко, Ватутина и некоторых других военных и партийных руководителей. В этот вечер у Сталина впервые появился член Политбюро и секретарь ЦК ВКП(б) А. А. Жданов, которому Сталин за несколько дней до начала войны разрешил отправиться в отпуск в Сочи. Вместе с Ждановым в Кремль прибыл и секретарь ЦК ВКП(б) А. С. Щербаков. Речь шла о подготовке ряда директив партийным организациям страны. После 10 часов Сталин ненадолго покинул свой кабинет, вероятнее всего, он просто спустился к себе на квартиру отдохнуть и поужинать. Около часа ночи уже 25 июня Сталин вернулся в свой кабинет и провел еще одно заседание Политбюро с участием Тимошенко, Ватутина и Кузнецова. На полчаса к Сталину был вызван нарком связи СССР И. Т. Пересыпкин. Заседание продолжалось больше 4 часов. После 6 часов утра Сталин покинул Кремль и вернулся сюда лишь около 7 часов вечера 25 июня. Такой неустойчивый режим работы главы государства очень нервировал всех и мешал делу. Почти все наркомы, начальники военных ведомств, даже члены Политбюро спали, не раздеваясь, на диванах, а то и на стульях в своих кабинетах. Приходилось думать не только о все более тяжелом положении на фронтах, но и о все более плохом и постоянно менявшемся настроении Сталина. В письме писателю Василию Соколову, автору романа «Вторжение», это признавал и Жуков. «Сталин, — писал он, — ежечасно вмешивался в ход событий, в работу Главкома, по нескольку раз в день вызывал Главкома Тимошенко и меня в Кремль, страшно нервничал, бранился и всем этим только дезорганизовывал и без того недостаточно организованную работу Главного Командования в тяжелой обстановке».[278]
Положение дел на фронте по итогам четырех дней боев было еще более тяжелым, чем на конец первого дня войны. Никто не докладывал Сталину об успехах. Германские войска заняли Гродно и Вильнюс, приблизились к Львову, Риге и Каунасу, форсировали Неман, обошли Белосток и уже приблизились к Минску. Сталин весь вечер 25 июня провел в Кремле, вызывая к себе все тех же людей. И Молотов, и Ворошилов провели в кабинете Сталина больше пяти часов и ушли только около двух часов ночи. Но что они могли сказать или сделать! Явно не владели ситуацией и военные: Тимошенко, Ватутин, Кузнецов. Для уточнения ситуации Сталин вызывал к себе в этот вечер полковника Соколова из Оперативного управления Генерального штаба, а также генерал-лейтенанта танковых войск и начальника автоброневого управления Наркомата обороны Я. Н. Федоренко. Последними в этот вечер — уже после полуночи — к Сталину были вызваны Вышинский, Берия и Вознесенский.
Совсем иную картину можно было наблюдать в новой ставке Гитлера в Восточной Пруссии, куда он перебрался вместе с Германским Генеральным штабом к вечеру 23 июня. За год здесь были построены в тайне от всех большие подземные железобетонные бункеры и необходимая инфраструктура. Именно в этой ставке, получившей почти официальное наименование «Вольфшанце» — «Волчье логово» — Гитлер не только работал, но и жил с небольшими перерывами до конца 1945 года. Ни советская разведка, ни разведки западных стран не смогли до конца войны установить точное местонахождение новой ставки Гитлера, и она не подвергалась бомбардировкам. Сравнительно недалеко в лесу находился штаб сухопутных сил во главе с Ф. Гальдером и штаб ВВС. Во главе германских Военно-Воздушных сил находился, как известно, Г. Геринг. В Берлине оставалось лишь главное командование германских Военно-морских сил. В «Волчьем логове» в первые дни войны царила атмосфера всеобщего ликования. Гитлер принимал доклады о невиданных успехах, об огромных потерях Красной Армии, о сотнях тысяч военнопленных, о разгроме или окружении десятков советских дивизий. Гитлер мало вмешивался в эти дни в военные дела и предавался мечтам о «Великой Германии». Он несколько раз повторял, что Россия должна быть уничтожена, а Москва и Ленинград — стерты с лица земли. Сходные настроения насаждались и в армии. Здесь в передовых частях можно было увидеть плакаты: «Русские должны умереть, чтобы мы могли жить». Впрочем, оснований для ликования у Гитлера в те дни было немало. Немецкий военный историк К. Типпельскирх позднее писал: «Наступление группы армий началось довольно многообещающе. Противник был захвачен врасплох и совершенно ошеломлен. На южном фланге все переправы через Буг остались неразрушенными и попали в руки немцев. Обе танковые группы после успешных прорывов пограничной обороны безостановочно продвигались на восток. 24 июня 2-я танковая группа достигла района Слонима, а 3-я танковая группа — района Вильнюса. За ними следовали 4-я и 9-я армии. Войска противника, находившиеся в районе Белостока, пытались отойти на восток и вырваться из постепенно образовывающегося котла. Наступавшим танковым группам все же удалось задержать отход противника, пока кольцо окружения не замкнулось. 2-я танковая группа 27 июня достигла южной окраины Минска и встретилась там с 3-й танковой группой. Здесь постепенно создавался новый котел вокруг русских войск, оставшихся западнее Минска».[279]
26 июня 1941 года Сталин приехал в Кремль около 12 часов дня и после беседы с Молотовым, Кагановичем, Маленковым, Ворошиловым и Буденным вызвал к себе Ватутина. Очередной доклад генерала не содержал ничего утешительного. Особенно тревожные известия приходили с Западного фронта. Здесь части 3-й и 10-й армий были окружены, а немецкие танковые колонны, замыкая кольцо, вышли на окраины Минска. Сталин сначала не поверил, решив, что Ватутин что-то путает. Однако скоро стало ясно, что Западный фронт фактически прорван на большом протяжении и часть его войск окружена, а другая часть беспорядочно отступает к Западной Двине и Березине. Моторизованные части противника углубились на советскую территорию на глубину в 200 километров. Сталин принял решение вернуть в Москву Жукова. Казалось, что только Жуков знает, что нужно делать. Связавшись с командным пунктом в Тернополе, Сталин сказал: «На Западном фронте сложилась тяжелая обстановка. Противник подошел к Минску. Непонятно, что происходит с Павловым. Маршал Кулик неизвестно где. Маршал Шапошников заболел. Можете ли вы немедленно вылететь в Москву?»[280] Поздно вечером Жуков прилетел в Москву и прямо с аэродрома направился в Кремль. «Сталин был не в лучшем состоянии», — писал позднее Жуков. Именно Жуков взял на себя в эти дни руководство Ставкой Главного Командования. Генерал Д. Павлов был вызван в Москву и отстранен от командования фронтом. Через несколько дней он был арестован и вскоре расстрелян по приговору Военного трибунала. Командовать Западным фронтом было поручено С. К. Тимошенко. Восточнее Минска начала формироваться новая линия обороны. Однако в эти же дни стало известно о прорывах ударных групп противника на Юго-Западном фронте.
27 июня Сталин прибыл в Кремль около 4 часов дня и собрал Политбюро. В 9 часов 30 минут вечера Сталин собрал у себя военных, еще позже к нему были вызваны руководители оборонной промышленности. Уже ночью Сталин вызвал к себе начальника Главного разведывательного управления (ГРУ) генерала Ф. И. Голикова, наркома ВМФ Н. Кузнецова и Л. Берию. Беседа с ними продолжалась больше часа, и только после 3 часов ночи Сталин покинул Кремль. На этот раз кремлевский кабинет Сталина пустовал особенно долго, хозяин вернулся сюда лишь после 7 часов вечера 28 июня. Он вызывал в этот вечер особенно много людей, его канцелярия зафиксировала больше 20 встреч, однако многие из них продолжались всего 10 или даже 5 минут. Среди посетителей Сталина в этот день были два летчика — П. М. Стефановский и С. П. Супрун. Подполковник и дважды Герой Советского Союза Супрун погиб в Белоруссии недалеко от Витебска всего через 7 дней после своей встречи в Кремле со Сталиным. Последними посетителями Сталина в этот вечер были Микоян и Берия. Сталин уехал в Кунцево около двух часов ночи в крайне плохом настроении.
Кризис
Еще в своем секретном докладе на XX съезде КПСС Н. С. Хрущев, как известно, говорил, что после первых крупных поражений на фронте Сталин впал в депрессию и отстранился от руководства военными действиями, уединившись на своей даче в Кунцево. Те же самые утверждения содержатся и в воспоминаниях Хрущева, полный текст которых был опубликован в 1998 году. Самого Хрущева не было в Москве в первые дни войны, но он ссылается на доверительные рассказы Маленкова и Берия. Сходные свидетельства содержатся в воспоминаниях А. И. Микояна, а также в одной из статей маршала А. А. Гречко.[281] Кризис власти, связанный с неожиданным отказом Сталина от руководства страной и армией, нашел отражение и в художественной литературе. Даже такой вполне лояльный к Сталину писатель, как Александр Чаковский, писал в своем романе «Блокада» о событиях первых дней войны: «Поздним вечером Сталин и несколько сопровождавших его членов Политбюро неожиданно появились в здании Наркомата обороны на улице Фрунзе. Входя в кабинет наркома, Сталин был уверен в себе и спокоен. Однако именно там, в центре военного руководства страны, он впервые со всей конкретностью ощутил масштабы надвигавшейся опасности. Танковые группы противника стремились клещами охватить Минск, и казалось, ничто не может противостоять их движению. Связь с нашими отступающими под ударами врага войсками была нарушена. Обычно внешне спокойный, медлительный в разговорах и движениях, Сталин на этот раз не мог сдерживаться. Он обрушился с гневными, обидными упреками на руководителей Наркомата и Генштаба. Потом, ни на кого не глядя, поникший, ссутулившийся вышел из здания, сел в машину и уехал в свой кунцевский дом… Никто не знал, о чем думал Сталин в течение нескольких десятков часов. Его никто не видел. Он не появлялся в Кремле. Никто не слышал его голоса в телефонных трубках. Он никого не звал. И никто из тех, кто ожидал его вызова, не решался ехать к нему незваным. На членов Политбюро, руководителей Наркомата обороны, Генштаба и Политуправления армии, на наркомов сразу же обрушились тысячи дел, связанных с осуществлением военных мероприятий в стране и на фронтах. Однако с утра до глубокой ночи занятые этими делами, они не раз спрашивали себя: где же Сталин? Почему он молчит? Что он делал, о чем думал этот, казалось, всесильный и всезнающий человек в те долгие страшные часы? Об этом можно только гадать».[282] Писатель Константин Симонов, который поддерживал тесные и добрые связи со многими генералами и маршалами, разделял версию о временном уходе Сталина от руководства делами в стране, но ссылался в этой связи на поведение Ивана Грозного, который неожиданно покинул Москву и царский трон после одного из конфликтов с боярами. Однако Г. К. Жуков и Н. Г. Кузнецов отрицали эту версию, выражая в данном случае порицание не Сталину, а Хрущеву. Вопрос этот оставался непроясненным до середины 90-х годов, когда при разборке и изучении бывших архивов Политбюро, хранящихся ныне в Архиве Президента Российской Федерации, не были обнаружены тетради записи лиц, принятых Сталиным в 1924–1953 гг. Секретари Сталина пунктуально записывали в этих тетрадях, кто и в какой час с минутами вошел в кабинет Сталина, а также точное время выхода из кабинета. Далеко не всегда эти сведения совпадают с уже опубликованными мемуарами, но это чаще всего свидетельствует о неточности мемуаристов, а не секретарей и канцелярии Сталина. Некоторые неточности есть и в записях секретарей Сталина. В ряде случаев в первые дни войны они неточно указывали фамилии вызванных к Сталину генералов. Были случаи, когда некоторые из посетителей кабинета не указывались по фамилии, а обозначались знаком «X». Генерал КГБ Елисей Синицын обозначен в списках как Елесеев, под разными псевдонимами посещал Сталина и генерал КГБ Павел Судоплатов. Однако записи секретарей Сталина 28 июня были точными; большая часть посетителей ушла от Сталина до 11 часов вечера, и только Берия и Микоян покинули кабинет Сталина около часа ночи. 29 июня ни утром, ни вечером канцелярия Сталина не зарегистрировала ни одного посетителя. Никаких записей в журнале посетителей не было и 30 июня. Эти записи возобновились только 1 июля 1941 года — и первыми посетителями кабинета Сталина 1 июля были Молотов, Микоян, Маленков, Берия, Тимошенко и Жуков.
29 июня Сталин в Кремль не приехал и никому не звонил ни утром, ни вечером. Не было его в Кремле и 30 июня. Молотов признавал этот факт, но пытался по-своему оправдать Сталина. «Да, конечно, — говорил Молотов много лет спустя своему постоянному собеседнику Феликсу Чуеву, — Сталин переживал тогда. Дня два-три он не показывался, на даче находился. Он переживал, безусловно, был немножко подавлен. Но всем было трудно, а ему особенно».[283]На самом деле это был кризис руководства. Наркому обороны СССР С. Тимошенко не подчинялись ни Военно-морской флот, ни пограничные войска, ни войска НКВД, ни железные дороги. Он не мог отдавать распоряжения местным партийным и советским организациям, Совету по эвакуации, учреждениям связи и т. д. В условиях введенной при Сталине жесточайшей централизации только он один держал в своих руках все важнейшие нити управления страной и армией. Его тогда никто не мог заменить, и в его отсутствие управление государством не могло быть эффективным. По многим источникам известно, что Государственный Комитет Обороны СССР был создан 30 июня, и во главе ГКО стоял Сталин. Однако решение о создании этого Комитета, как свидетельствовал Микоян, было принято не в Кремле, а на даче Сталина в Кунцево, куда с немалым страхом и сомнениями приехали вечером 30 июня 1941 года члены Политбюро. Микоян вспоминал: «Приехали на дачу к Сталину. Застали его в малой столовой, сидящим в кресле. Он вопросительно смотрит на нас и спрашивает: зачем пришли? Вид у него был спокойный, но какой-то странный, не менее странным был и заданный им вопрос. Ведь по сути дела, он сам должен был нас созвать. Молотов от имени нас сказал, что нужно сконцентрировать власть, чтобы быстро все решалось, чтобы страну поставить на ноги. Во главе такого органа должен быть Сталин. Сталин посмотрел удивленно, никаких возражений не высказал. Хорошо, говорит. Тогда Берия сказал, что нужно назначить 5 членов Государственного комитета обороны. Вы, товарищ Сталин, будете во главе, затем Молотов, Ворошилов, Маленков и я (Берия)…
В тот же день было принято постановление о создании Государственного комитета обороны во главе со Сталиным, а 1 июля оно было опубликовано в газетах».[284] Конечно, Микоян многое очень упрощает в этом рассказе. Сам Сталин однажды сказал на одном из общих обедов, что ночь на 30 июня 1941 года была для него самой тяжелой и памятной.[285] Некоторые из апологетов Сталина утверждали позднее, что он закрылся на два дня в Кунцево для того, чтобы подготовить свое обращение к народу.
О таком обращении Сталин, несомненно, думал еще раньше, и он продолжал лично составлять текст этого обращения 1 и 2 июля, когда он вернулся к руководству страной и армией уже в качестве Председателя Государственного Комитета Обороны СССР. Положение на фронтах в эти дни продолжало ухудшаться. Войска противника захватили уже Литву и Латвию, значительную часть Белоруссии. Военные действия велись уже в Карелии и в Молдавии. Германские части держали в своих руках уже такие крупные города, как Львов, Минск, Рига, Вильнюс, Каунас, а главное, они продолжали свое наступление на восток.
Генерал Ф. Гальдер записывал в своем военном дневнике 3 июля 1941 года: «Русская сухопутная армия разгромлена, и вряд ли при дальнейшем продвижении немецких войск на Восток русские смогут оказать наступлению немецкой армии серьезное сопротивление. Поэтому не будет преувеличением сказать, что кампания против России выиграна в течение всего 14 дней».[286] Так думали и многие германские генералы, так думал и Гитлер. Но именно 3 июля с большой речью по радио выступил молчавший до этого дня Сталин. Нет смысла здесь критически разбирать многочисленные положения этой речи, в которой Сталин попытался дать слишком простые ответы на вопросы о причинах поражения Красной Армии и потери огромных территорий. Советские люди услышали в речи Сталинв главным образом то, что они тогда хотели услышать, и это выступление произвело тогда очень большое впечатление на граждан страны и на армию. Людей поразили уже первые фразы этой речи, совершенно необычные в устах Сталина: «Товарищи! Граждане! Братья и сестры! Бойцы нашей армии и флота! К вам обращаюсь я, друзья мои!» 60 лет назад мы также были среди тех, кто слушал эту речь.
Не только германские генералы, но и британские и американские военные эксперты были уверены тогда, в начале июля 1941 года, что Советский Союз сможет оказывать сопротивление германским полчищам еще не более одного месяца. Но настоящее сопротивление только начиналось. В 100–150 километрах восточнее линии фронта создавалась новая линия обороны. К обороне готовились Одесса и Киев, Смоленск и Ленинград. Войска, которые потерпели поражение в приграничных округах, составляли только половину кадрового состава Красной Армии. Всего за 10 дней после начала войны на военную службу были призваны более 5 миллионов человек, и многие из них уже служили в армии. Десятки тысяч заводов и фабрик переходили на изготовление военной продукции. Резервы страны и ее решимость вести борьбу с врагом были огромными, однако победа пришла к нам только через 4 года. Эта победа могла достаться нашей стране и нашему народу гораздо меньшей ценой, если бы не тяжелые поражения июня 1941 года, которые были связаны отнюдь не с одним лишь фактором внезапности фашистской агрессии.