После Ежова выступил Анастас Микоян. Его выступление было каким-то мелочным, злым, но неубедительным. Речь шла о разных случайных встречах, письмах, выступлениях, слухах, но не о реальных делах или преступлениях. Микоян даже пытался отрицать близость между Лениным и Бухариным, заявив, что у Ленина были другие, гораздо более близкие ему ученики и соратники.
Затем слово было предоставлено Бухарину, который также говорил о каких-то мелочах, пытаясь опровергнуть главным образом Микояна. Сталин часто перебивал Бухарина, а потом между ними завязался пустой диалог, который занимает в стенограмме несколько страниц:
«Сталин. Почему Астров должен врать?
Бухарин. Я не знаю…
Сталин. Была у тебя с ним (с Радеком) болтовня, а потом забыл.
Бухарин. Да ей-богу, не говорил.
Сталин. Много болтаешь.
Бухарин. То, что я много болтаю, я согласен. Но то, что я болтал о терроре, это абсолютная чепуха.
Сталин. Речей можешь наговорить, сколько хочешь.
Бухарин. Я говорю здесь правду, никто меня не заставит говорить на себя чудовищные вещи.
Сталин. Ты не должен клепать на себя. Это самая преступная вещь». — И т. д., и т. п.[600]
24 февраля на вечернем заседании Молотов снова предоставил слово Бухарину. «Я, товарищи, имею сообщить вам очень краткое заявление такого порядка. Приношу Пленуму Центрального Комитета свои извинения за необдуманный и политически вредный акт объявления мною голодовки». — «Мало, мало!» — закричал Сталин[601].
После этой перепалки, которая продолжалась еще несколько минут, выступил А. Рыков. Его выступление было также крайне мелочным, противоречивым, и он явно хотел отмежеваться от Бухарина и «бухаринской школы», к созданию которой он, Рыков, не имел якобы никакого отношения.
25 февраля прения на пленуме продолжились, и все выступавшие решительно осуждали как Бухарина, так и Рыкова, припоминая им даже какие-то эпизоды из времен революции и Гражданской войны. Бухарин нередко кричал с места: «Ложь!», «Клевета!», «Абсолютная чушь!» Нередко перебивал ораторов своими замечаниями и Сталин.
26 февраля на утреннем заседании Бухарин и Рыков получили возможность для «последнего слова». Это было действительно последнее выступление Бухарина перед партийной аудиторией. Он говорил долго, пытаясь опровергнуть обвинения, прозвучавшие на пленуме в его адрес 24 и 25 февраля. Его часто перебивали, особенно часто Молотов и Микоян. Несколько реплик бросил Хрущев. Среди прочего Бухарин попытался объяснить, почему он очень часто писал свои письма не только в Политбюро, но и лично Сталину, «пытаясь будто бы воздействовать на его доброту». («Я не жалуюсь», — выкрикнул Сталин.) «Я обращаюсь к Сталину, — сказал Бухарин, — как к высшему авторитету в партии… Такая вещь установилась еще при Ленине. Когда каждый из нас писал Ильичу, он ставил такие вопросы, с которыми не входил в Политбюро, он писал о своих сомнениях, колебаниях и т. д.». Обсуждение завершилось заключительным словом Н. Ежова, который повторил и расширил все прежние обвинения. Он заявил, что следствие по этому делу будет продолжено и все смогут убедиться в его объективности[602].
Для подготовки решения по делу Бухарина и Рыкова пленум создал комиссию в составе 36 человек. В эту комиссию вошли все члены Политбюро, а также ряд наиболее известных членов ЦК. Среди других здесь были Н. К. Крупская, М. И. Ульянова, М. М. Литвинов, Н. С. Хрущев, С. М. Буденный. Вечером 26 и утром 27 февраля пленум обсуждал вопросы, связанные с предстоящими выборами в Верховный Совет СССР по новой Конституции СССР. Бухарин провел это время дома. У него уже не осталось никаких надежд. Он написал в эти часы письмо: «Будущему поколению руководителей партии» — и попросил жену заучить это письмо наизусть. «Ты молода, и ты дождешься, когда во главе партии будут другие люди». Несколько раз он проверил жену и, убедившись, что она запомнила его письмо слово в слово, сжег его текст. Только через двадцать лет, вернувшись из ссылки, Анна Ларина, повторявшая письмо мужа много раз в тюрьме, лагере и ссылке, записала его на бумаге и направила в ЦК КПСС Н. С. Хрущеву. Потом она посылала его попеременно Брежневу, Андропову, Черненко и Горбачеву. Письмо Бухарина публиковалось с тех пор много раз и комментировалось по-разному. Но все отмечали при этом и слова Бухарина о том, что НКВД, превратившись в «адскую машину, пользующуюся, вероятно, методами Средневековья», творит свои гнусные дела «в угоду болезненной подозрительности Сталина, боюсь сказать больше». И тут же Бухарин заверяет «будущих руководителей партии», что у него в последние семь лет «не было и тени разногласий с партией», что он «ничего не замышлял против Сталина».
Комиссия пленума заседала под председательством А. Микояна. Первым выступил Ежов, который предложил не только исключить Бухарина и Рыкова из ЦК и из партии, но предать суду Военного трибунала и расстрелять. П. Постышев согласился с тем, что обвиняемых надо исключить из партии и предать суду, но «без применения расстрела». Сталин выступил четвертым и предложил такую формулу: «Исключить из состава кандидатов ЦК ВКП(б), суду не предавать, а направить дело в НКВД», то есть для продолжения расследования. После Сталина только Мануильский, Косарев, Шверник и Якир высказались за предание суду и расстрел Бухарина и Рыкова. Все остальные члены комиссии, согласно протоколу, высказались «за предложение Сталина». Окончательное решение на этот счет было принято единогласно[603].
На вечернем заседании пленума не председатель комиссии Микоян, а Сталин сообщил членам ЦК о принятых решениях. При этом он подчеркнул, «что нельзя валить в одну кучу Бухарина и Рыкова с троцкистами и зиновьевцами, так как между ними есть разница, причем разница эта говорит в пользу Бухарина и Рыкова». Пленум ЦК принял предложение комиссии при двух воздержавшихся — это были Бухарин и Рыков, которые молча выслушали короткое выступление Сталина[604]. В этот же день вечером в вестибюле здания, где проходил пленум, Бухарин и Рыков, покинувшие раньше других заседание пленума, были арестованы и направлены на Лубянку.
Бухарин в тюрьме
В Секретно-политический отдел НКВД, который еще совсем недавно закончил подготовку процесса по делу «параллельного центра», возглавляемого якобы Пятаковым и Радеком, арестованного Бухарина доставили 27 февраля 1937 года прямо с пленума ЦК. Было около 9 часов вечера. Первый допрос Бухарина было поручено вести комиссару НКВД Виктору Николаевичу Ильину, который считался на Лубянке «специалистом по меньшевикам». Ситуация, при которой допрос подследственного ведут два следователя — «злой» и «добрый», — известна и применяется во всех следственных органах всех стран. Ильин считался на Лубянке «добрым» следователем, и ему не поручали того, что именовалось здесь «специальным воздействием» на преступников. В 1960-е годы В. Н. Ильин, также отсидевший в послевоенный период восемь лет в тюрьмах, работал управляющим делами Союза писателей СССР. Он поддерживал почти со всеми писателями добрые отношения, помогая им решать вопросы с дачами, отдыхом и лечением. Он не скрывал своей работы в НКВД в 1930—1940-е годы и после XXII съезда КПСС рассказывал некоторые детали этой работы. Разумеется, многие из писателей — собеседников Ильина — записывали потом эти рассказы, хотя их точность трудно было проверить.
По свидетельству В. Ильина, Бухарин вошел в кабинет следователя так, как будто это был его новый кабинет. Он огляделся по сторонам и протянул руку следователю, но тут же отвел ее и сказал: «Давно я здесь не был». Выражение его лица было не только усталым и растерянным, но даже веселым. Ильин не понял замечания Бухарина и осторожно спросил: «Вы бывали в этом кабинете?» — «Нет! — ответил Бухарин. — Но я был в вашей организации как член коллегии ЧК». Действительно, еще в конце 1918 года Ленин направил Бухарина, протестовавшего против крайностей «красного террора», в коллегию ВЧК в качестве представителя партии, наделенного при этом правом «вето». И Бухарин несколько раз использовал это право. «Кажется, я вас встречал в Доме ученых», — сказал далее узник своему тюремщику. Ильин ответил, что бывает там иногда, и велел принести чай и бутерброды. Затем они спокойно беседовали больше часа, причем нить беседы держал Бухарин, казалось бы, не понимавший, где и почему он находится. Неожиданно Бухарин остановился; было видно, что он очень устал. Ильин предложил ему прилечь на диван. Бухарин прикрылся своей кожанкой, положил голову и руку на валик дивана и заснул. Лишь в час ночи его отвели в камеру.
Подробности допросов, поведения и многих других обстоятельств пребывания Бухарина в Особой внутренней тюрьме НКВД на Лубянке до сих пор неизвестны. Анастас Микоян говорил на некоторых встречах в 1962–1963 годах, что Бухарина не пытали и что в первые месяцы тюрьмы он сопротивлялся нажиму следователей и отказывался признавать предъявленные ему обвинения.
Нажим на него, однако, усиливался. Использовали при этом, главным образом, тревогу Бухарина по поводу судьбы его молодой жены Анны Лариной и недавно родившегося сына. Очень беспокоился Бухарин и о судьбе отца, который жил в его кремлевской квартире. Здесь же жила и его первая жена, Надежда Лукина, больная, прикованная к постели женщина.
Бухарин знал по другим примерам, что при аресте людей такого уровня, как он, репрессиям подлежат и взрослые члены семьи. Но ему дали достаточно ясно понять, что его семья продолжает жить в кремлевской квартире и что ее дальнейшая судьба будет определяться его собственным поведением и степенью его «разоружения» перед партией.
Бухарину даже разрешили работать в тюрьме, дали бумагу, пишущую машинку, все принадлежности. Он просил книги из домашней библиотеки, которые по его записке могла отобрать только Анна Ларина. «Пришли мне книги, — говорилось в одной из записок, — которые мы купили в Берлине». Скоро он получил эти книги, а жене Бухарина разрешили снять печать с дверей его кабинета. Бухарин попросил прислать ему записку от жены, но Анна Ларина отказалась писать такую записку под диктовку следов