Неизвестный Сталин — страница 7 из 62

Рождение уранового ГУЛАГа

Главное сырье для атомной промышленности, урановая руда, нигде в СССР до 1942 года не добывалась. Начало атомной эры в Советском Союзе можно поэтому датировать 27 ноября 1942 года, когда Государственный Комитет Обороны (ГКО) принял Постановление № 2542 сс («сс» означает «совершенно секретно») «О добыче урана». Месторождение урановой руды в Табошарском районе Таджикистана было известно с начала века. Поэтому именно здесь было решено строить первый урановый комбинат. Выполнение этой работы было возложено на Наркомат цветных металлов, который уже имел свои предприятия в Средней Азии. Один из таких заводов следовало переоборудовать и уже к маю 1943 года довести его производительность до 4 тонн 40-процентного уранового концентрата в год. К концу 1943 года производительность этого завода следовало увеличить в три раза[138]. 30 июля 1943 года, признав отсутствие существенного прогресса в добыче и обогащении урановой руды, ГКО Распоряжением № 3834 сс привлек к решению этой проблемы еще несколько наркоматов и ведомств: Комитет по делам геологии, Наркомат черных металлов, Наркомат машиностроения, Наркомуголь, Нарком-боеприпасов и другие, обязав их обеспечить урановый комбинат в Табошаре необходимым оборудованием и кадрами. Комитету по делам высшей школы вменялось в обязанность направить на постоянную работу на урановый комбинат 18 физиков и химиков и 450 студентов для работы в каникулярный период 1943 года.

Но и это распоряжение ГКО оказалось нереальным. Было прежде всего необходимо строить урановые рудники, добывать руду и транспортировать ее по горным тропам на ишаках и верблюдах на центральную обогатительную фабрику в Ленинабадской области. Студенты в период каникул для такой работы не подходили. Ответственным за урановую проблему был в то время зам. Председателя ГКО В. М. Молотов, и именно в его аппарате готовились проекты всех этих постановлений.

Игорь Курчатов, уже назначенный научным руководителем всех атомных проектов, требовал для начала работ по бомбе 200 тонн металлического чистого урана — 50 тонн для экспериментального реактора и 150 тонн для промышленного. Пока же у него были лишь 700 граммов уранового порошка, сохранившегося с довоенных времен. Возник тот казавшийся неразрешимым тупик, который предвидели руководители атомного проекта США, бравшие под свой контроль все те мировые центры добычи урана — в Бельгийском Конго, в Южной Африке и в Канаде, — которые остались без экспортных возможностей после оккупации Германией большей части Европы.

В Европе уран добывался в Саксонии, в бывшей Чехословакии и во Франции. Месторождения урана были также найдены в Болгарии. В администрации США знали, что в Советском Союзе уран не добывается, и именно это было главным фактором той надежды на атомную монополию, которая была доминирующей после 1943 года. Именно в конце 1943 года и в США, и в Великобритании были получены надежные сведения о том, что урановый проект Германии почти полностью остановился после разрушения союзными бомбардировками заводов по производству тяжелой воды в Норвегии. Германский проект был основан на реакторах, в которых замедлителем нейтронов для поддержания цепной реакции служила тяжелая вода, так как в этом случае требуется значительно меньше урана.

К началу 1944 года было очевидно, что окончание войны в Европе будет достигнуто без применения атомного оружия. Это, однако, не остановило Манхэттенский проект. Обладание атомным оружием стало выполнять для США новые функции.

Через два года после решения ГКО от 27 ноября 1942 года у Советского Союза урана все еще не было. Добровольцев для работы на урановых рудниках в среднеазиатских пустынях не находилось. Во всей системе урановой промышленности СССР к концу 1944 года работали около 500 человек, для которых не существовало ни жилых помещений, ни технической базы.

Геологи к этому времени открыли еще несколько месторождений урана в граничащих с Таджикистаном Узбекской ССР и Киргизской ССР. Но эти месторождения находились на расстоянии от 100 до 450 километров от обогатительной фабрики в Ленинабадской области. Транспортная производительность ишаков, каждый из которых перевозил от 75 до 100 килограммов руды по горным тропам, была невысока. Для одной тонны 40-процентного уранового концентрата следовало доставить на фабрику около двух тысяч тонн урановой руды. Даже в «богатой» урановой руде металлический уран составляет лишь 0,1 %.

Предвидеть пути решения всей проблемы в условиях советской экономики того времени было нетрудно. 8 декабря 1944 года Сталин подписывает Постановление ГКО № 7102 сс, согласно которому все программы по добыче и переработке урана передавались от Наркомата цветных металлов к Наркомату внутренних дел (НКВД) и ставились под контроль Берии. Это решало проблему кадров. Следующим Постановлением ГКО, также подписанным Сталиным 15 мая 1945 года, был создан объединенный Комбинат № 6 по добыче и переработке урановых руд для всего региона Средней Азии. Первым директором этого комбината был назначен полковник НКВД Б. Н. Чирков[139].

Получив в свое распоряжение урановые рудники, руководство НКВД уже в феврале 1945 года приняло решение «О направлении на урановый комбинат спецпереселенцев, крымских татар с Волгостроя, а также квалифицированных рабочих з/к, подобрать специалистов горняков, геологов, химиков, механиков, энергетиков из других лагерей»[140]. К августу 1945 года в распоряжении полковника Чиркова, вскоре ставшего генералом, находились уже 2 295 заключенных, но не «средних з/к», а имеющих опыт горных, рудных, химических и технических работ. Некоторые из них были репатриантами из Германии, имевшими опыт работы на немецких предприятиях. Были и «власовцы». Однако по специальному ходатайству НКВД было принято решение правительства «Об оставлении среди выявленных репатриантов „власовцев“ на строительстве ПГУ в Ленинабаде…»[141]

Перелом в добыче урана был достигнут. К концу 1945 года Комбинат № 6 переработал около 10 тысяч тонн урановой руды и получил 7 тонн уранового концентрата. В 1946 году было переработано 35 тысяч тонн урановой руды. К концу 1947 года Комбинат № 6 состоял из семи урановых обогатительных фабрик, получавших руду из восемнадцати рудников. Было переработано 176 тысяч тонн урановой руды и получено 66 тонн уранового концентрата. Это обеспечивало получение почти 25 тонн металлического урана.

В 1948 году производство уранового концентрата увеличилось вдвое. Но это все же не обеспечивало потребностей промышленного реактора, построенного недалеко от г. Кыштыма. Большая часть урана, который был загружен в этот реактор весной и летом 1948 года, была получена из трофейного урана и из восстановленных урановых рудников Чехословакии и Восточной Германии. Лишь к 1950 году, когда на Ленинабадском комбинате перерабатывалось ежегодно более 600 тысяч тонн урановой руды, решающее значение импорта было снижено. К этому времени на Комбинате № 6 работали 18 тысяч рабочих, из которых 7 210 составляли заключенные[142].

Однако до начала 1953 года почти половина всего урана, загружавшегося в новое поколение реакторов, выплавлялась из урановых концентратов, поступавших из Яхимовских урановых рудников в Чехословакии и из рудников предприятия «Висмут» в Восточной Германии. Эти предприятия до 1952 года находились под контролем и под охраной НКВД-МВД, и главной рабочей силой для добычи урана были немецкие военнопленные и гражданские лица немецкой национальности, интернированные на территории Венгрии и Чехословакии. Возможности использования военнопленных немцев, число которых на этих шахтах доходило до 50 тысяч человек в 1948 году, уменьшились с начала 1950 года в связи с общим решением правительства СССР об освобождении и репатриации немецких военнопленных.

Урановый ГУЛАГ расширяется

В 1950 году урановые рудники Средней Азии производили около 80 % всей урановой руды, добывавшейся на территории СССР. Кроме более 7 тысяч заключенных, требовавших особой охраны, здесь также работали несколько тысяч спецпоселенцев, крымских татар и молдаван. Молдаване, в основном из Бессарабии, имели с 1948 года право вернуться на родину. Однако их незаконно удерживали на Комбинате № 6 «из соображений секретности»[143]. Добыча урана относилась к числу наиболее серьезно охраняемых государственных тайн, и возвращение молдаван в Бессарабию могло вызвать утечку информации. Руководство урановым проектом приняло в 1950 году компромиссное решение, начав переводить рабочих-молдаван из урановых забоев и иных опасных для жизни условий на другие работы в системе Комбината № 6.

В 1946 году сравнительно небольшие урановые месторождения были обнаружены в богатых редкими металлами породах Колымы. Во время войны число заключенных в Магаданской области сокращалось, частично из-за высокой смертности и частично благодаря решению ГКО и командующего Дальневосточной армией генерала И. Р. Апанасенко проводить мобилизацию для службы в Красной Армии и среди заключенных в лагерях Дальнего Востока. В этих лагерях было много военных, захваченных волнами террора 1937–1938 годов. Но в 1946 году исправительно-трудовые лагеря (ИТЛ) Дальнего Востока стали пополняться депортациями националистов из Западной Украины и из Прибалтики.

Урановые рудники начали строить в 1947 году в системе так называемого Берегового лагеря Дальстроя в Магаданской области. «Береговой лагерь» входил в особую группу каторжных лагерей, которая по личной директиве Сталина была создана для «особо опасных» преступников. Их, очевидно, вообще не предполагалось отпускать на свободу. К числу таких «особо опасных» были отнесены члены троцкистских, меньшевистских, эсеровских, анархистских организаций, а также члены националистических, террористических и «других антисоветских групп». В эти «особлагеря» запрещалось отправлять обычных уголовников. Режим в «особлагерях» был очень суровый, но для конспирации или других целей эти лагеря обозначались не просто номерами, а живописными названиями: «Минеральный лагерь МВД», «Горный лагерь», «Озерный лагерь», «Дубравный лагерь», «Камышовый лагерь» и др.[144]. В «Береговом лагере», входившем в эту же каторжную группу, рудники и прииски, разбросанные по огромной территории, получали поэтические и оптимистические названия: «Надежда», «Желанный», «Победа» и т. п.

Колымская урановая руда была намного беднее среднеазиатской. Но, несмотря на значительно меньший объем урановой продукции, масштабы добычи урановой руды были очень велики. Была построена только одна обогатительная фабрика по получению уранового концентрата с помощью центрифугирования.

Процесс обогащения очень прост. Урановую руду измельчают огромными жерновами, превращают в суспензию-пульпу и подвергают центрифугированию. Частицы руды с ураном, самым тяжелым веществом земной коры, оседают быстрее. Процесс повторяют несколько раз и урановый концентрат подвергают сушке. Эта обогатительная фабрика была построена в лагере «Береговой» группы «Бутугы-чаг», где в основном работали украинцы из Западной Украины, которая в 1945–1947 годах активно «зачищалась» от националистов. Всего в «Береговом лагере» в 1951 году находились более 30 тысяч заключенных[145]. Он состоял из нескольких отделений-лагпунктов. В них добывался не только уран. Здесь были также никелевые и кобальтовые рудники, угольные шахты и золотые прииски.

В главе «Сталин и водородная бомба» я писал о практике отправки заключенных из атомграда Арзамас-16 после окончания их сроков на вечное поселение в Магадан. Арзамас-16 в документах Главпромстроя МВД существовал под кодом «Строительство 880». В архивах МВД был недавно найден приказ по МВД от 7 декабря 1948 года № 001441, в котором говорилось: «Всех освобожденных от работы на строительстве 880 заключенных (2 000) направить в особый лагерь № 5»[146]. Особым лагерем № 5 в системе Дальстроя и был «Береговой», или просто «Берлаг».

О практике отправки в Магадан освобождаемых заключенных писал в своих воспоминаниях и Сахаров[147]. Атомный центр в поселке Сарово в 75 километрах от Арзамаса был наиболее засекреченным, так как именно здесь предполагалось осуществлять реальное изготовление атомных бомб для испытаний и в военном вариантах. Строили этот атомград, тогда известный как КБ-11, заключенные. Но в 1948 году, 2 и 31 мая, Президиум Верховного Совета СССР принял указы об амнистии для заключенных с небольшими сроками.

В недавнем описании истории Арзамаса-16 говорится, что «на 30 августа 1948 года из заключения было освобождено 2 292 человека». Большую часть освобожденных хотели оставить в атомграде вольнонаемными рабочими. Разрешить их выезд с территории МВД не могло, это раскрыло бы главную тайну существования и расположения атомного центра. Однако, как свидетельствует тот же очерк по истории центра, «освободившиеся из лагеря не имели запаса одежды, к работе относились плохо… Многие открыто заявляли, что не желают, отбыв срок наказания, снова быть в заключении»[148]. На этом описание судьбы этих 2 292 человек заканчивается. О том, что же с ними стало, автор очерка Л. Голеусова не упоминает.

Только текст приказа по МВД № 001441, обнаруженный в архивах в 1998 году, показывает найденное решение. Два нуля перед номером приказа по существовавшей в НКВД и МВД практике указывали на то, что данный приказ издан на основании резолюции Сталина[149]. В 1951–1953 годах были найдены новые месторождения урановой руды в более доступных местах, в Криворожской области Украины, недалеко от Пятигорска на Северном Кавказе, в Читинской области и вблизи города Шевченко на берегу Каспийского моря. В каждом из этих месторождений разработка руды начиналась с создания лагерей и обширных запретных территорий. Создание ИТЛ на базе урановых рудников продолжалось еще в течение долгого времени после 1953 года. Лишь введение в 1960-е годы взрывных методов добычи урановой руды (вместо забойных) и общие реабилитации и амнистии хрущевского периода сократили эту практику. Но «урановые города» оставались закрытыми до начала 1991 года.

Рождение атомного ГУЛАГа

Атомный ГУЛАГ существенно отличался от уранового по той простой причине, что для постройки атомных реакторов, радиохимических заводов и заводов по разделению изотопов урана и большого числа секретных научных институтов и лабораторий требовались рабочие значительно более высоких квалификаций, чем для добычи урановой руды. Заместитель Курчатова по Лаборатории № 2, а затем и автор первой его биографии профессор Игорь Николаевич Головин в интервью в 1989 году «Московским новостям» по поводу 40-летия испытания первой советской атомной бомбы на вопрос: «Использовался ли при осуществлении атомного проекта труд заключенных?» — ответил вполне откровенно: «В широчайших масштабах! Все стройки, рудники, атомграды, даже наш институт в Москве (тогда Институт атомной энергии им. И. В. Курчатова, теперь Национальный исследовательский центр „Курчатовкий институт“. — Ред.) — на всех этих объектах работали заключенные. Вы видели наш клуб? В том здании была тюрьма, оно было огорожено высокой глухой стеной, на углах — вышки с автоматчиками. Сооружение, в котором был пущен первый атомный реактор (как тогда говорили, котел), соседние здания — все возводилось руками заключенных. А нынешний международный центр ядерных исследований в Дубне! Его первыми строителями тоже были заключенные… На наших стройках их были многие тысячи. Все специалисты это видели и обо всем знали»[150].

Получение природного урана и его металлургическая очистка — это лишь предварительный, наиболее простой этап на пути к атомной бомбе. Вторым этапом, как это было очевидно уже в 1940 году, является разделение природного урана на изотопы-238 и 235, из которых только изотоп-235, составляющий лишь 0,7 % в смеси изотопов природного урана, пригоден для изготовления атомной бомбы. Разрушение ядра урана-235 ударом одного нейтрона приводит к выделению двух, а иногда и трех новых нейтронов, и весь процесс приобретает характер нарастающей цепной реакции взрыва. Но для начала такой реакции нужна определенная критическая масса, так как в небольших количествах урана большая часть выделяющихся при распаде ядра нейтронов улетает в окружающее пространство, не столкнувшись с новыми ядрами.

Конструкция урановой бомбы поэтому сравнительно проста: нужно мгновенно с помощью взрывной волны соединить две или три подкритические массы урана-235, создав одну критическую или суперкритическую, обеспечив в ее центре наличие источника нейтронов — инициатора. Расчеты показывали, что критическая масса урана равна примерно 25–40 килограммам и для выделения этого количества изотопа урана-235 путем газодиффузии фтористых соединений урана, с учетом возможных потерь газов в очень сложной и многоступенчатой системе, необходимо иметь несколько тонн чистого природного урана.

Критическая масса плутония намного ниже. Однако получение плутония является конечным результатом технологически очень сложного и длительного процесса регулируемой реакции распада урана-235 в особых реакторах. Выделяемые при распаде ядер урана-235 нейтроны, «внедряясь» в ядра урана-238, образуют, через промежуточную реакцию появления нептуния-239, ядра плутония-239 с примесью плутония-240. Для промышленного реактора с использованием графита как замедлителя нейтронов требовалось как минимум около 150 тонн природного урана.

Тем не менее Курчатов решил начать атомную программу в СССР с создания плутониевой, а не урановой бомбы. Это казалось более экономным именно в условиях дефицита урана. Выгружаемый из реактора «выгоревший» уран после выделения плутония снижает содержание урана-235 лишь очень незначительно, с 0,71 до 0,69 %. Поэтому и такой регенерированный на радиохимическом заводе уран все еще пригоден как сырье для получения урановых бомб. Завод, который строился уже в Верх-Нейвинске в Свердловской области для получения «бомбового» урана-235, должен был работать на регенерированном, а не на природном уране. Регенерированный уран содержит, однако, много радиоактивных примесей, и это делало работу с ним опаснее, чем операции с природным ураном.

Оба атомных центра, в Верх-Нейвинске (Свердловск-44) и возле Кыштыма (Челябинск-40), начали строить на основании подписанного Сталиным Постановления Совнаркома от 23 марта 1946 года. Хотя инициативы многих решений могли исходить от Курчатова, Ванникова, Берии или других начальников атомной индустрии, была принята практика подписания всех окончательных решений лично Сталиным. Это обеспечивало возможность привлечения к реализации решений многих других министерств и ведомств. Атомные стройки имели тогда в СССР абсолютный приоритет, и это подчеркивалось подписями Сталина даже под казавшимися тривиальными решениями.

Челябинск-40 начал строиться задолго до того, как было накоплено необходимое для его работы количество урана. В промышленной зоне этого центра нужно было построить в подземном варианте реактор мощностью в 100 тысяч киловатт, большой радиохимический завод по выделению плутония и регенерации урана, завод по получению металлического плутония в подкритических полусферах, хранилища отходов с высокой и средней радиоактивностью и множество других вспомогательных производств. Примерно в 10 километрах от промышленной зоны проектировалось построить жилой поселок, рассчитанный в то время на 25–30 тысяч жителей, тепловую электростанцию и другие объекты. Лагеря для заключенных и казармы для военных строителей проектировались почти рядом с промышленной зоной. Заключенные и военные строители вместе с охранно-конвойными войсками МВД прибывали в этот район первыми. В системе МВД Челябинск-40 имел кодовое название «Строительство № 859», а реактор и радиохимический завод, строившиеся одновременно, обозначались как «Комбинат № 817».

Ближайшие резервы заключенных и спецпереселенцев находились в промышленных районах Челябинска. Именно отсюда по распоряжению Берии были переведены в район Кыштыма первые 10 тысяч заключенных в июле 1946 года[151].

В октябре 1946 года лагерь заключенных Челябинска-40 получил собственный статус. К концу 1947 года в нем находилось уже 20 376 заключенных, которыми командовал генерал инженерной службы МВД М. М. Царевский[152]. В 1948 году, в связи с ускорением строительных работ, общее число строителей, заключенных и солдат военно-строительных полков МВД достигло 45 тысяч человек. Начальник лагеря, разделенного на одиннадцать отделений-лагпунктов, Царевский был одновременно назначен и начальником всего строительства промышленного комплекса.

Принципиальной разницы между заключенными и военными строителями не было. И те и другие управлялись из одного главка МВД — Главпромстроя. Оба контингента формировались в основном из числа бывших советских военнопленных и репатриантов-остарбайтеров, имевших опыт горных и строительных работ в германском плену. Один из участников строительства комбината № 817, Анатолий Вышемирский, свидетельствовал через 40 лет: «Я служил в армии в г. Свердловске в учебном танковом полку… В 1946 году из числа курсантов был сформирован батальон и отправлен под город Кыштым Челябинской области. В основном это были те, кто во время войны находились на оккупированной территории. Были среди них и участники войны. Если сказать точнее, то все мы были люди, так сказать, второго сорта, потому что на нас лежало несмываемое пятно немецкой оккупации… Под Кыштымом, куда мы прибыли, уже находились прибывшие ранее военно-строительные батальоны из бывших военнопленных, которых не распустили по домам после освобождения из плена. Многие из них были уже немолодые, были участники боев на Хасане, Халхин-Голе, финской кампании и даже Гражданской войны. Всех их роднило одно — они прошли все круги фашистского ада. В этом и была вся их вина… было там много и заключенных… Но и наши условия мало чем отличались от лагерных. Да мы и были все как в одном большом лагере»[153].

Эту же картину подтверждает и другой свидетель, Анатолий Семенович Осипов из Калининской области: «13 мая 1946 года нашу воинскую часть (346 ОПАБ) расформировали, а нас, молодых, 1925–1926 годов рождения, отправили эшелоном на Урал на станцию Кыштым… Там сформировали роты и батальоны из многих эшелонов. Все воинские части были зашифрованы. Наш полк получил наименование В/часть 05/08… Мы, воины-строители, были первыми, кто начал рыть огромный котлован под „объект № 1“, под здание неизвестного тогда сооружения. А потом это здание и начинку внутри его строили заключенные… Солдат-фронтовиков, но бывших в плену, сразу рассортировали по признаку: кем, какими войсками был освобожден. Было 4 категории: освобожденные американцами, англичанами, советскими войсками и не бывшие в оккупации. Самыми неблагонадежными считались американцы, потом англичане, потом русские и, наконец, „чистые“. Соответственно, и условия в казармах, и питание, и одежда»[154].

Свидетельства заключенных, которые работали на объекте в этот же период, рисуют сходную картину. Цитирую свидетельство И. П. Самохвалова из Коми АССР: «Жил и учился я в г. Челябинске. Из 8-го класса меня арестовали, мне не было еще 16 лет. Судили по ст. 58, п. 10, и дали 5 лет, так наказали за антисоветизм.

Вначале привезли в „колонию смерти“ в г. Карабаш. В конце 1946-го нас привезли в зону Кыштыма… Я попал в лагучасток № 9 на рабочей зоне, где строились объекты А, Б и Ц… Строили корпуса, а в них ставили огромные круглые емкости… Там я и освободился, ну а в сентябре 1949 года нас начали, освободившихся, увольнять, семейных и холостяков в телячие вагоны, оборудованные прожекторами и конвоем, и стали отправлять на этапы… Привезли в порт Находка, там посадили весь эшелон на пароход „Советская Латвия“ и через Охотское в Магадан… Нас распределили по приискам. Я попал км 600 от Сусумана на прииск „Желанный“…»[155]

Другие лагеря атомного ГУЛАГа также формировались в основном в 1946 году. При КБ-11, занявшем территорию вокруг поселка и монастыря в Сарове (местное население было выселено еще во время войны, когда здесь был завод по производству ракетных снарядов для «Катюш»), первый лагерь заключенных был создан в мае 1946 года. Заключенных отбирали из близрасположенных мордовских лагерей. Здесь строился атомград, известный впоследствии как Арзамас-16, наиболее засекреченный. К концу 1947 года число заключенных в этом лагере превысило 10 тысяч человек[156].

Верх-Нейвинский атомград (Свердловск-44), строившийся с 1946 года, начал промышленное разделение изотопов урана-235 и 238 лишь после успешного испытания первой советской атомной бомбы в августе 1949 года. К этому времени здесь был создан лагерь на 10 тысяч заключенных. В период активной работы предприятий этого центра в 1950–1951 годах число заключенных превысило 18 тысяч человек[157].

Жертвоприношения

Любой реактор имеет высокую вытяжную трубу для удаления в атмосферу газообразных продуктов ядерного деления. Некоторые из них, такие, как йод-131, удается частично задерживать фильтрами. Но инертные радиоактивные газы криптон-85 и ксенон-133 невозможно фиксировать никакими адсорбентами и до настоящего времени именно потому, что они инертные. Через высокие вентиляционные трубы они просто рассеиваются на большие расстояния и благодаря коротким периодам полураспада не накапливаются в атмосфере.

В Челябинске-40 самую высокую вытяжную трубу, высотой в 151 метр, построили для вентиляции радиохимического завода — через нее в атмосферу выбрасывались аэрозоли и пыль множества других, долгоживущих радионуклидов, включая уран и плутоний. Из этой трубы почти всегда шел желтый от азотной кислоты дым, в которой на первой стадии процесса растворялись выгружаемые из реактора выгоревшие урановые блоки. От этого желтого дыма гибли деревья на много километров вокруг промышленной зоны. На строительстве этой самой высокой тогда в СССР трубы, имевшей диаметр у основания 11 метров и 6 метров наверху, использовали только труд заключенных. Уже цитировавшийся выше участник строительства А. С. Осипов объясняет почему: «Туда посылали только „смертников“, у кого сроки были по десять-пятнадцать лет. Почему „смертники“? Никакой страховки. Амплитуда качания трубы 2–3 метра, и случались срывы оттуда, разбивавшиеся насмерть были каждый день»[158].

Но главные опасности на всех объектах Челябинска-40 были связаны с радиацией. Вредное воздействие радиации в то время сильно недооценивалось, о ее генетическом и канцерогенном действии почти ничего не знали. Долгосрочный эффект радиации также не был известен. Не были известны и симптомы так называемой лучевой болезни. В первые месяцы работы промышленного реактора и радиохимического завода дозиметрический контроль работ практически отсутствовал. «…Никто не знал, какое облучение приняли рабочие и инженеры…»[159] В последующие годы стали применять фотопленочные дозиметры — доза облучения фиксировалась по степени почернения фотопленки. Точность таких дозиметров была невысока, и определение дозы проводилось постфактум, в конце рабочего дня или даже раз в неделю. Фиксировалось только жесткое внешнее гамма-облучение. Респираторы-«лепестки» для защиты легких от радиоактивной пыли появились лишь в 1952 году. Специальное Положение о контроле состояния здоровья работников комбината было введено лишь в 1949 году, после нескольких случаев летального исхода. Еще в 1951 году средние дозы работников радиохимического завода находились на уровне 113 бэр в год (бэр — это биологический эквивалент рентгена). Это в 30 раз выше современных предельно допустимых доз[160].

Переоблучениям подвергались все: и заключенные, и штатные работники, и крупные начальники. По свидетельству одного из первых врачей комбината, А. К. Гуськовой, в музее Челябинска-40 хранится фотопленочная кассета И. В. Курчатова «с дозой одноразового облучения 42 р»[161]. Доза в 100 рентген уже может послужить причиной лучевой болезни.

Загрязненность всей территории вокруг радиохимического комбината была столь высока, что все, даже земляные работы в этой зоне были опасными. По свидетельству Гуськовой, «в 1951 году нам вместе с Г. Д. Байсоголовым довелось лечить в лагерном бараке 13 облучившихся заключенных, в том числе трех с тяжелыми проявлениями острой лучевой болезни, у одного завершившейся смертельным исходом. Эти люди пострадали при прокладке траншеи возле здания радиохимического завода. Основным действующим фактором было внешнее гамма-бета-излучение от загрязненной нуклидами почвы»[162].

В период пуска и первых недель работы реактора было множество небольших аварий и проблем, устранение которых заведомо означало получение смертельных доз облучения[163]. Очень большое число случаев переоблучения персонала происходило и на радиохимическом заводе по выделению плутония. По официальным данным, «за период становления производства плутония на комбинате профессиональное лучевое заболевание диагностировано у 2 089 работников»[164]. Немалое число случаев переоблучения работников этого комбината конкретизируется по их причинам в недавней статье Владислава Ларина[165]. Однако какая-либо статистика относительно радиационных проблем не у штатного персонала, а у заключенных и военных строителей отсутствует. Заключенные не получали индивидуальных дозиметров, и нормативного контроля за суммарными дозами облучения в этом случае просто не было. Также не было дозиметрического контроля среди жителей деревень вдоль реки Теча, в которую сбрасывались жидкие отходы радиохимического производства. Население за пределами огороженной промышленной зоны Челябинска-40 не имело представления о характере его деятельности. Лишь после начала массовых заболеваний лучевой болезнью жителей близлежащих деревень эта проблема обратила на себя внимание. Как констатируют недавние официальные отчеты, «из-за загрязнения реки Теча и прибрежной территории радиационному воздействию подверглись 124 тысячи человек, проживающих в пойме реки на территории Челябинской и Курганской областей. Большие дозы облучения (до 170 бэр) получили 28 тысяч человек. Зарегистрировано 935 случаев заболеваний лучевой болезнью. Отселено около 8 тысяч жителей из 21 населенного пункта»[166].

Это отселение производилось, однако, только в 1955 году. Сверхсекретность объекта, считавшаяся приоритетом в 1948–1953 годах, вела к тому, что все эти десятки тысяч жителей деревень в пойме реки Теча продолжали использовать речную воду для бытовых целей: питья, скота, полива огородов и т. п. Здоровье местного населения приносилось в жертву секретности.

Ликвидаторы первой катастрофы

Первая особенно серьезная авария произошла в Челябинске-40 в январе 1949 года. Это была авария, которая развилась в радиационную катастрофу только в результате решений руководства атомным проектом СССР. Характер этой катастрофы и ее причины оставались засекреченными до 1995 года, но число жертв остается неизвестным и до настоящего времени. Не исключено, что среди ликвидаторов этой аварии жертв было больше, чем среди ликвидаторов чернобыльской аварии.

Первый промышленный реактор, в который было загружено около 150 тонн урана, был введен в «критическое» состояние 8 июня и доведен до проектной мощности в 100 тысяч киловатт 22 июня 1948 года. Реакторы, предназначенные для наработки плутония, проще по конструкции, чем реакторы следующего поколения, создававшиеся для выработки электроэнергии. В энергетических реакторах необходима генерация пара под высоким давлением. В военных реакторах вода нужна лишь для охлаждения урановых блоков. Небольшие цилиндрические урановые блоки, диаметром в 37 мм и высотой 102,5 мм, были покрыты тонкой алюминиевой оболочкой. Они закладывались и алюминиевые трубы-каналы с внутренним диаметром несколько больше 40 мм и высотой около 10 метров. Эти алюминиевые трубы в свою очередь устанавливались в графитовой кладке. Графит служил материалом для замедления нейтронов цепной реакции и выполнял эти функции только в сухом состоянии. Цепная реакция распада урана-235 начиналась при закладке в реактор около 150 тонн природного урана. Перегрев урановых блоков от цепной реакции распада и от накапливающихся в них радионуклидов предотвращался водой, которая циркулировала внутри алюминиевых труб. Таких труб-каналов в первом реакторе было 1 124, и в них было загружено около 40 тысяч урановых блоков. В процессе цепной реакции распада урана-235 замедляемые графитом нейтроны генерируют плутоний-239 из урана-238. В зависимости от режима работы реактора процесс накопления плутония может идти дольше года. По конструкции реактора его «разгрузка» производилась путем выпадения урановых блоков из труб-каналов в находившийся под реактором водоем. После выдержки в воде для распада коротко-живущих нуклидов блоки перевозились на радиохимический завод.

Поведение металлов, в частности алюминия, в условиях высоких температур и мощных нейтронных облучений не было в то время изучено в долгосрочных экспериментах. Поэтому достаточно неожиданным оказалось «намокание» графита из подтекавших алюминиевых труб. В условиях мощного облучения и в постоянном контакте с водой и графитом при повышенной температуре алюминий подвергался сильной коррозии. Через пять месяцев эксплуатации реактора стало очевидным, что работу на нем продолжать нельзя. Это была не локальная, а общая авария. 20 января 1949 года реактор был остановлен. Информация об этом была доведена до Сталина.

У руководства атомным проектом было два выхода из положения: один безопасный, другой — требующий больших человеческих жертв. Безопасное решение было простым. Следовало разгрузить реактор путем аварийного сброса урановых блоков вниз по технологическому тракту в водный бассейн выдержки и затем постепенно отправлять их на радиохимический завод для выделения уже наработанного плутония. При сбросе всех блоков, иногда с применением активного «выталкивания», тонкая алюминиевая оболочка блоков могла повреждаться, и такие блоки уже не годились для вторичной загрузки. Никто не мог точно рассчитать — накоплено ли в урановой загрузке достаточно плутония для изготовления хотя бы одной бомбы. Потери плутония при радиохимической очистке также были неизвестны. Важно было иметь некоторый резерв плутония. Но для второй новой загрузки реактора не было запасов урана. Кроме того, была необходима полная замена всех алюминиевых труб. Новые трубы предполагалось изготовить с мощным анодированным антикоррозийным покрытием на одном из авиационных заводов.

Второе, опасное решение состояло в осторожном извлечении всех урановых блоков особыми присосками через верх труб или вместе с трубами наверх, в центральный операционный зал реактора. После этого нужно было вручную вынимать и отсортировывать неповрежденные блоки для возможного вторичного использования. Графитовую кладку, состоявшую из больших графитовых кирпичей, следовало вручную разобрать, высушить и сложить заново. После получения новых алюминиевых труб с антикоррозийным покрытием реактор можно было снова загружать и выводить на проектную мощность.

Урановые блоки через пять месяцев работы реактора уже обладали колоссальной радиоактивностью, измеряемой миллионами кюри. Здесь уже накопилось большое количество радионуклидов, делавших эти блоки горячими, с температурами выше 100 °C. Главными гамма-излучателями были изотопы цезия, йода, бария и многие другие. Работавший в то время в Челябинске-40 А. К. Круглов признает, что «без переоблучения участников извлечения блоков обойтись было нельзя»[167]. Понимал это и Курчатов. Предстоял выбор: «либо сберечь людей, либо спасти урановую загрузку и сократить потери в наработке плутония… Руководством ПГУ и научным руководителем было принято второе решение»[168]. Это означало совместное решение Л. П. Берии, Б. Г. Ванникова, начальника Первого Главного Управления (ПГУ), его заместителя А. П. Завенягина и И. В. Курчатова. Ванников, Завенягин и Курчатов, находившиеся почти постоянно на объекте, руководили всей работой. Берия получал регулярные доклады и обеспечивал срочное изготовление новых алюминиевых труб через Министерство авиационной промышленности.

Вся работа по извлечению из реактора 39 тысяч урановых блоков — 150 тонн урановой начинки — заняла 34 дня. Каждый блок требовал визуального осмотра. В записанных воспоминаниях Ефима Павловича Славского, бывшего в 1949 году главным инженером аварийного реактора, а в последующем руководившего много лет всей атомной промышленностью СССР, знаменитым «Средмашем», опубликованных частично в 1997 году (через несколько лет после смерти Славского в 1991 году), свидетельствуется: «Решалась задача спасения урановой загрузки (и наработки плутония) самой дорогой ценой — путем неизбежного переоблучения персонала. С этого часа весь мужской персонал объекта, включая тысячи заключенных, проходит через операцию выемки труб, а из них — частично поврежденных блоков; в общей сложности было извлечено и вручную переработано 39 тысяч урановых блоков».

Курчатов принял в этой операции личное участие, так как только он в то время знал, по каким признакам нужно было проводить дефектацию блоков. Только у него был опыт работы с экспериментальным реактором в Лаборатории № 2 в Москве. Славский свидетельствует: «Никакие слова не могли в тот момент заменить силу личного примера. И Курчатов первым шагнул в ядерное пекло, в полностью загазованный радионуклидами центральный зал аварийного реактора. Возглавил операцию разгрузки поврежденных каналов и дефектацию выгружаемых урановых блоков путем личного поштучного их осмотра. Об опасности тогда никто не думал: мы просто ничего не знали, а Игорь Васильевич знал, но не отступил перед грозной силой атома… Ликвидация аварии оказалась для него роковой, стала жестокой платой за нашу атомную бомбу… Еще хорошо, что он переборкой блоков занимался не до конца; если бы досидел тогда в зале до финиша — мы бы его тогда и потеряли!»[169]

Из свидетельства Славского остается неясным, сколько времени работал в центральном зале реактора Курчатов, сортируя урановые блоки. Работа шла шестичасовыми сменами круглосуточно. Дозиметрические условия в разных частях центрального зала, находящегося над реактором, не сообщаются, возможно, что их вообще не измеряли, во всяком случае, регулярно. Я думаю, что Курчатов участвовал в этой работе не более двух-трех смен. Слишком велика была радиационная опасность. Но, как свидетельствует Славский, эта работа стала для него роковой. Курчатов получил лучевое поражение средней тяжести. Лучевое поражение не обязательно ведет к развитию рака, оно повреждает весь организм и вызывает преждевременное «радиационное» старение. В первые недели после такого сублетального облучения повреждается в основном иммунная система (костный мозг) и функции кишечника. Сколько времени болел Курчатов после своего смелого, скорее даже отчаянного, поступка, сказать трудно. Во всех биографиях Курчатова события начала 1949 года вообще не излагаются. Об авариях промышленного реактора сообщается закодированной фразой: «Не всегда и не все шло гладко, как это вообще бывает в новом деле»[170]. Безусловно, что именно переоблучения, которых было несколько, резко сократили жизнь Курчатова. В 1950-е годы он сильно и быстро физически ослаб, часто болел и умер в 1960 году в возрасте 57 лет.

Генерал МВД Авраамий Завенягин, заместитель Берии, наблюдавший за работой заключенных, которая также шла по сменам, тоже переоблучился и нанес непоправимый ущерб своему здоровью. Он умер в возрасте 55 лет. Больше всего пострадал профессор Борис Александрович Никитин, руководитель пуска радиохимического завода, также принимавший участие в «дефектации» урановых блоков. Дефектные блоки поступали именно в руководимый им сектор объекта. У него развилась более острая форма лучевой болезни, перешедшая в хроническую, от которой он умер в 1952 году в возрасте 46 лет[171].

Известны и другие случаи связанной с переоблучением преждевременной смерти ученых и инженеров, участников ликвидации этой аварии. Правильнее было бы сказать — «участников спасения урановой загрузки». Но как, когда и где болели и умирали те тысячи заключенных, которые также посменно проводили разгрузку поврежденных блоков и разборку 39 тысяч элементов этой 150-тонной загрузки урана от начала и до конца этой пятинедельной непрерывной работы, никто не сообщает. Основную работу по разборке и перезакладке урановых блоков провели, конечно, именно эти люди. Лагерь заключенных в Челябинске-40, известный как ИТЛ Строительства 859, был реорганизован приказом по МВД именно 31 января 1949 года и изменил код. Он получил новое название: ИТЛ Строительства 247. Начальником лагеря оставался М. М. Царевский. Число заключенных в лагере снизилось в течение 1949 года примерно на 3 тысячи человек[172]. Но причины такого уменьшения лагерного населения могли быть разные. Основные строительные работы были закончены.

Особый контингент «освобожденных». Магадан

В главе «Сталин и водородная бомба» я уже писал о свидетельстве Андрея Дмитриевича Сахарова, который в своих «Воспоминаниях» сообщал, что работавших на объекте КБ-11 (Арзамас-16) заключенных, у которых заканчивался срок лишения свободы, не отпускали на волю, а «ссылали на вечное поселение в Магадан и в другие места, где они никому ничего не могли рассказать»[173]. Такая практика существовала и на других атомных стройках. Она распространялась не на весь лагерный контингент. Наиболее квалифицированным строителям предлагали остаться работать на том же объекте, но в качестве вольнонаемных. Перебрасывать рабочих с одного объекта на другой категорически запрещалось — о существовании других объектов было известно лишь высокому научному и административному персоналу атомной промышленности.

11 августа 1948 году Сталин подписал Постановление Совета Министров СССР «О временном специальном режиме содержания для бывших заключенных, оставленных для работы по вольному найму на строительствах заводов №№ 817, 813, 550, 814»[174]. Под этими номерами были в МВД закодированы заводы в Челябинске-40, Верх-Нейвинске (Свердловск-44) и в Арзамасе-16. В отношении военных стройбатов было проще. Совет Министров принял постановление об отсрочке их демобилизации. В этот же период были приняты Постановление Совета Министров СССР и секретный Указ Президиума Верховного Совета СССР «О замене рабочих контингентов на специальных строительствах, осуществляемых МВД СССР»[175]. Практическая реализация этих постановлений обеспечивала прежде всего сохранение секретности объектов. Это очевидно из цитированного выше свидетельства И. П. Самохвалова. В эту же замену попадала и часть военных строителей, особенно из числа бывших военнопленных. Тамара Л., работавшая в Челябинске-40 и вышедшая здесь же замуж за военного строителя, свидетельствует: «Строили солдаты, но какие? В этом пришлось разбираться только тогда, когда кончилось строительство. Пришлось мне с мужем и сыном в возрасте трех месяцев ехать не туда, куда хочешь, а куда повезут. А повезли нас в 1949 году, в августе, в товарняке до Советской Гавани, а дальше на теплоходе „Ногин“ в трюме на общих нарах до Колымы… В Магадане солдатам объявили о демобилизации и заставили заключить договор на 3 года. Привезли нас на прииск „Желанный“, где до нас были заключенные, и поселили в общие бараки-землянки, женщин, мужчин и детей вместе»[176].

И. П. Самохвалов, свидетельство которого приводилось выше, был отправлен в Магадан на месяц позже, через другой порт и другим пароходом. Но оказался на том же прииске «Желанный», как и Тамара Л. с мужем. Это определялось строгим правилом: не смешивать этих «особых» спецпоселенцев из разных атомных объектов. Секреты нужно было локализировать, все было продумано до мелочей. Сергей Михайлович Мельников, старший преподаватель Магаданского филиала Хабаровского государственного технического университета, изучавший судьбу заключенных Дальстроя, в статье, опубликованной в 1995 году, объясняет, что понятие «особый контингент» появилось в официальных документах Министерства внутренних дел СССР в 1949 году. В июле 1949 года был издан приказ МВД СССР № 00708 о лицах особого контингента в системе МВД. В сентябре 1949 года во исполнение названного приказа был издан и приказ начальника Дальстроя.

Первая партия лиц особого контингента в обстановке полной изоляции прибыла на Колыму во второй половине сентября 1949 года на пароходах «Советская Латвия» (2 370 человек) и «Ногин» (2 285 человек), а также в октябре на пароходе «Джурма» (604 человека). Всего в 1949 году, до закрытия навигации, прибыли 5 665 человек.

При определении предприятий, на которые направлялись лица особого контингента, в первую очередь принималось во внимание два обязательных условия: «отдаленность предприятия от других населенных пунктов и расположенность в тупиках дорог, исключающих транзитный проезд через них»[177].

Здесь снова следует повторить, что приказы по МВД, начинавшиеся с двух нулей перед порядковым номером, означали, что они изданы на основании директив или резолюций Сталина. Но эта практика разрабатывалась всем руководством атомного проекта. По архивным документам МВД видно, что проекты решений Совета Министров СССР и указы Президиума Верховного Совета СССР, «легализовавшие» эти акции, издавались на основании докладных записок и проектов, составленных «Ванниковым, Серовым, Первухиным, Завенягиным и Комаровским»[178] и направлявшихся на резолюцию Берии. Уже от Берии они шли к Сталину. Ванников был начальником Первого Главного Управления (ПГУ), ведавшего всеми атомными делами. Серов, Первухин, Завенягин и Комаровский были его заместителями. Вопрос о гарантиях сохранения секретности в связи с окончанием некоторых работ обсуждался на заседании Спецкомитета по атомной проблеме при Правительстве СССР 23 мая 1949 года. Было принято решение о том, что «…для обеспечения сохранения секретности основных строек Первого Главного Управления считать целесообразным вывезти бывших заключенных, солдат-репатриантов и спецпоселенцев в Дальнострой»[179]. На основе этой рекомендации готовились затем постановления правительства и приказы по МВД.

Нельзя исключать и того, что хронически больные люди, терявшие работоспособность (по старости, из-за травм или по другим причинам) в составе спецконтингента подвергались так называемым ликвидациям. Приказов и постановлений, объясняющих подобную практику, в архивах нет, так как практиковавшиеся и до войны и после войны спецликвидации осуществлялись на основе устных директив либо текстов приказов, которые готовились в одном экземпляре и подлежали немедленному уничтожению после исполнения. В составе НКВД, МВД и МГБ имелись особые отделы по ликвидациям.

С. М. Мельников, который изучал архивы магаданского МВД, полностью подтверждает свидетельства Самохвалова и Тамары Л., написанные в 1989 году. «Первая партия лиц особого контингента была направлена в наиболее отдаленные поселки — прииски „Октябрьский“ (расстояние от Магадана 687 км) и „Желанный“ (671 км) Западного горнопромышленного управления (ныне Сусуманский район Магаданской области), прииски „Победа“ (1 042 км) и „Надежда“ (1 175 км) Индигирского горнопромышленного управления (ныне Оймяконский район Якутии), прииск им. М. Расковой (522 км) Тенькинского горнопромышленного управления, Аркагалинская стройплощадка (строительство Аркагалинской ГРЭС, учитывая профессиональный опыт лиц особого контингента, 730 км от Магадана).

Несколько позже, в 1950 году, лица особого контингента направлялись и на другие прииски.

К особому контингенту, как следует из приказа № 00708 и инструктивных указаний к нему, относились лица из числа заключенных, отбывавших наказание на особорежимных стройках МВД. Особорежимными стройками были засекреченные военные объекты, в том числе по производству химического и атомного оружия. Непосредственно в Магадан направлялись бывшие заключенные, работавшие в Челябинске-40, Свердловске-22, Свердловске-44. С этих и некоторых других секретных объектов в целях сохранения их секретности заключенных, у которых заканчивались или уже закончились сроки, направляли в наиболее отдаленные территории, в том числе и в Дальстрой»[180].

По архивам Дальстроя, на 1 января 1952 года в его системе работали по трехгодичным «контрактам» 10 348 человек категории особого контингента. Они находились под охраной и не имели права покидать определенное для работы и проживания место. Сведения о том, что в Магаданской области на разные объекты начали прибывать рабочие атомной промышленности, стали в какой-то форме известны и западным разведкам. Однако они были истолкованы совершенно неверно. На Западе пришли к выводу о том, что в Магаданской области планируется строительство атомной электростанции[181].

После смерти Сталина и ареста Берии эта жестокая практика сохранения секретности не применялась. Возвращение лиц особого контингента началось в 1954–1955 годах. Но их свобода местожительства была ограничена областями Урала, Сибири, Дальнего Востока и некоторыми областями центральной России. Им не разрешалось поселяться в пограничных областях. Они становились под надзор местных отделов КГБ. Им также следовало оформлять подписку о неразглашении сведений об их бывшей работе. Эта подписка была бессрочной. Нарушение подписки означало арест и лишение свободы. Даже те сотрудники или рабочие атомных объектов, которые увольнялись по болезни в 1957–1958 годах и позже, попадали под эти ограничения. Отрывочные воспоминания участников строек стали появляться в прессе лишь после 1991 года. Но до этого времени дожили немногие.

Сибирский атомный ГУЛАГ

В 1949 году, еще до успешного испытания первой советской атомной бомбы, Сталин принял решение о строительстве второй очереди атомных заводов, засекреченных и защищенных от возможных атомных бомбежек лучше, чем те, которые уже функционировали. Наличие параллельной системы создания атомных бомб, включавшей реакторы, радиохимические заводы и центр для изготовления самих бомб, резко увеличивало безопасность страны. Определенная независимость параллельных систем обеспечивала также конкуренцию и технический прогресс. Решение о строительстве новых центров оформляли постановлениями Совета Министров СССР, первое из которых (о строительстве подземного атомного комбината в Красноярском крае) было принято летом 1949 года, после того как специальная экспедиция выбрала подходящую скалу на берегу Енисея, примерно в 80 километрах к северу от Красноярска. Осенью того же года здесь был основан лагерь заключенных для постройки железной дороги к Красноярску. Первый военно-строительный батальон прибыл на пароходе «Мария Ульянова» еще раньше по Енисею. Новый центр был впоследствии назван Красноярск-26.

Здесь глубоко под землей, вернее, в скалах, покрывавших строительную зону почти 400 метрами скальной породы, проектировались несколько реакторов и радиохимический завод по производству плутония. В первое время даже жилые районы строились в горных тоннелях. Впоследствии, с ростом города, их вывели на поверхность. Для промышленных объектов в 300–400 метрах от поверхности горного массива сверлили тоннели и залы. Здесь было извлечено больше породы, чем при строительстве московского метро. Лагерь заключенных, естественно, все время увеличивался. Число заключенных достигло максимума к 1 января 1953 года — 27 314 человек, в том числе 4 030 женщин. Красноярский лагерь, также из группы каторжных, в связи со спецификой горных работ получил в МВД название «Гранитный ИТЛ». Краткая хроника истории Красноярска-26 констатирует, что полное расформирование лагерных отделений было проведено здесь только в 1963 году[182].

Вторым сибирским атомградом, строительство которого также началось в 1949 году, был Томск-7, расположенный всего лишь в 15 километрах от областного центра на берегу реки Томь. Здесь также планировали создание нескольких реакторов для производства плутония, радиохимический завод и завод по разделению изотопов урана-235 и 238. Немного позднее новый завод по разделению изотопов урана-235 и 238 был построен и в Красноярской области, примерно в 50 километрах к востоку от Красноярска-26. Этот комбинат был назван Красноярск-45. Но в этом случае в промышленном варианте был реализован не газодиффузный метод разделения изотопов, с помощью которого была изготовлена в 1951 году первая советская урановая бомба, а метод газового центрифугирования, разработанный впервые в СССР с участием немецких ученых, привезенных в СССР в 1945 году. Для начала работ по строительству Красноярска-45 не нужно было создавать лагерей заключенных, они здесь уже были. Именно наличие рабочего контингента определило выбор строительной площадки. В хронике истории Красноярска-45 начало строительства описано весьма кратко:

«Строительная площадка к этому времени была уже задействована под некий военный объект. Началась спешная передача имеющихся сил — одна рота военных строителей — 200 человек, и несколько лагерей — от Минобороны — руководству стройки… Основной рабочей силой, руками которой был возведен город и все промышленные объекты, были военные строители и заключенные. Контингент был сборный — бытовики, уголовники, политические; политические, все как один, с максимальным сроком — „четвертной“… Расформировали лагеря в 1960 году».

«Четвертной» означал 25 лет лишения свободы — такие сроки после войны получали лишь власовцы, бандеровцы и другие националисты. Между тем, как отмечают авторы очерка, работать с уголовниками «было сущей мукой», «а вот „пятьдесят восьмой“ доверяли, они работали хорошо, и среди них было много профессионалов, в частности, шоферов»[183].

Наука и ГУЛАГ

Первые решения о новых центрах атомной физики смешанного военного и фундаментального характера были приняты в 1949 году. Инициатива в этом случае исходила от самих ученых и была частично связана с необходимостью расширения уже существовавших в Москве институтов, создания разных типов экспериментальных реакторов, ускорителей элементарных частиц, радиохимических лабораторий и т. п. объектов, для которых трудно было найти достаточно места в уже перегруженной научными институтами Москве. Но и в тех случаях, когда инициатива строительства исходила от ученых, непосредственное создание того или иного института начиналось с лагерей заключенных. Это было простое решение, которое даже Академия наук СССР принимала спокойно, ходатайствуя перед МВД о выделении строительных контингентов. Заключенными были построены новые здания Физического института АН СССР (ФИАН), Института геохимии АН СССР, Института биофизики Минздрава СССР и несколько других институтов в Москве и в Ленинграде. Небольшой лагерь заключенных появился в 1949 году на севере Московской области, на берегу Волги, где со строительства мощного ускорителя элементарных частиц, синхрофазотрона, началось развитие научного городка, известного позднее как Дубна. Согласно некоторым теориям, среди трансурановых элементов, которые можно было получать на ускорителях частиц, могли быть такие, из которых можно было бы делать атомные бомбы в несколько раз меньше плутониевой.

Два лагеря заключенных появились в 1949 году в Калужской области, на берегу Протвы, недалеко от Малоярославца. Здесь начали строить новый Физикоэнергетический институт и при нем первую в СССР и в мире небольшую атомную электростанцию. Этот новый центр был назван вначале Малоярославец-10, но впоследствии стал известен как Обнинск, от близлежащего села Обнинское. Физикоэнергетический институт был предназначен для изучения реакторов небольшого размера, работающих на сильно обогащенном изотопом-235 уране. Такие реакторы энергетического типа могли в перспективе применяться для двигателей подводных лодок. Все эти стройки были секретными, но не сверхсекретными. Для них не устанавливалась первая степень секретности, которая означала невозможность для штатных сотрудников увольняться по собственному желанию и депортацию заключенных в отдаленные места после завершения строек. Их могли переводить на другие объекты.

Аппетит приходил во время еды, и число заявок от академий на рабочую силу в МВД уже к 1949 году стало превышать все возможности Главпромстроя МВД. 29 сентября 1949 года президент АН СССР академик С. И. Вавилов направил Берии запрос на выделение заключенных для строительства гаража академии и жилого дома для сотрудников Физического института АН СССР. 17 октября того же года замначальника Главпромстроя МВД Волгин, которому Берия переслал просьбу Вавилова с вопросом о возможностях, ответил Берии докладной о том, что возлагать на Главпромстрой МВД такие задачи нецелесообразно, пусть президиум АН СССР обращается в собственное управление капитального строительства[184].

Эпилог

Хотя открытые к настоящему времени архивы позволяют понять очень многое в еще недавно сверхсекретной истории создания ядерного оружия в СССР, далеко не все пока доступно историкам. Нераскрытых тайн еще очень много. Но если снова ставить вопрос, вокруг которого уже давно идет множество споров, — кому принадлежит приоритет в создании в СССР всех отраслей атомной промышленности в столь необыкновенно короткие сроки: разведчикам, ученым или руководителям страны, организационные способности которых также следует оценить достаточно высоко, — то четкого ответа на него нет и не может быть.

Главную роль в быстроте практического решения всех проблем в форме реакторов, заводов, полигонов и всей инфраструктуры играл, безусловно, ГУЛАГ, уникальный гигантский резерв высокомобильной и, по существу, рабской, но квалифицированной рабочей силы. Но оправдывает ли это существование ГУЛАГа? Конечно, нет! Если бы сталинская политическая и экономическая модель государства могла бы обходиться без ГУЛАГа и других систем принудительного труда, то Советскому Союзу не были бы столь срочно нужны атомные и водородные бомбы. Сталинский террор и сталинский ГУЛАГ сами по себе рождали страх и были угрозой всему остальному миру. В настоящее время, когда политическая система изменилась, России и США приходится прилагать огромные усилия для ликвидации десятков тысяч атомных и водородных зарядов и тратить миллиарды рублей и долларов на безопасное захоронение колоссального количества радиоактивных отходов с гарантией того, что они не выйдут в среду обитания в течение ближайших десяти тысяч лет.

Часть III. Сталин и наука