Макс показал шесть пальцев.
– Три? – Куколка притворилась страшно удивленной.
– Шесть! – возмутился Макс. – Мне стукнет шесть лет!
– Господи, как же это я позабыла? – Куколка снова обняла мальчика и слегка потерлась лицом о его нежную грудку. От Макса исходил приятный, чуть кисловатый запах, немного похожий на запах щенка. Чувствуя, с какой силой он извивается в ее объятиях, какими длинными стали его руки и ноги, какой он сам стал большой и крепкий, Куколка испытывала и умиление, и странное горькое чувство – словно то, что ее любимый Макси растет, заставляло ее саму как-то уменьшаться, съеживаться, а то, что он становится все взрослей и умней, почти затемняло ее собственный разум. И все же Куколка очень любила Макса, любила, как родного сына, и Макс тоже очень любил эту хорошенькую темноволосую женщину, обнимавшую его так же нежно, как пушистое полотенце после купания.
– А он, похоже, совсем оправился после смертельного эксперимента на пляже, – заметила Куколка.
– Да, более-менее, – согласилась Уайлдер. – Не каждый день тебя бросается спасать террорист-самоубийца. Хочешь джина с тоником?
Уайлдер выудила из холодильника такую же банку для Куколки, а Макс сбегал к себе и стал показывать свой новый радиоуправляемый автомобильчик, демонстрируя все его замечательные возможности. Автомобильчик гонял вокруг них с таким звуком, словно включили маленькую циркулярную пилу, а Куколка и Уайлдер болтали. Но время от времени Куколка все же перехватывала Макса, носившегося следом за своей машинкой, он принимался притворно вырываться, но потом все же милостиво разрешал ей тормошить и целовать его.
Уайлдер была выше ростом и полнее, чем Куколка. Светлокожая, светловолосая, светлоглазая, с курносым носом и всегда горделиво выставленной вперед пышной грудью. В общем, ее красота явно выходила за рамки соответствующих требований клуба Chairman’s Lounge, и Уайлдер никогда бы не получила там работу, если бы не ее заразительный смех, ее страстность во всем, ее удивительное умение разговорить любого. Один из ее бывших бойфрендов как-то сказал, что Уайлдер не только обладает силой духа, но и является душой любой компании, и хотя Куколка тогда еще имела о силе духа весьма смутное представление, она сразу поняла, что он имел в виду.
Уайлдер была на добрых десять лет старше Куколки. Куколке было всего девятнадцать, когда они познакомились, и разница в десять лет казалась ей огромной, как океан, а сама Уайлдер, с ее точки зрения, была мудрой и опытной женщиной, умеющей воспринимать любые жизненные невзгоды с безмятежным спокойствием. Уайлдер разбиралась в гомеопатии, занималась медитацией и с уверенностью рассуждала на эти темы, как, впрочем, и на любые другие, причем далеко не последней из них было умение вести себя в этой жизни.
Как-то ночью, в самом начале их дружбы, Уайлдер в порыве откровения, но, увы, с помощью набора самых избитых клише, поведала Куколке о том, как портит людей власть, а потом, сделав паузу, дабы это откровение подчеркнуть, воскликнула:
– Я в этом совершенно убеждена! Понимаешь? Совершенно!
Но Куколка к этому времени уже успела поработать в Chairman’s Lounge, а потому осознавала, что ради власти и денег люди готовы практически на все. Как понимала и то, что власть и деньги особенно ценятся людьми, считающими именно их самым важным и значимым в жизни. Поэтому сказала в ответ:
– Не знаю. Может, власть портят сами люди?
Уайлдер так расхохоталась, что даже расплескала то, что было у нее в бокале. И Куколка поняла, что сказала нечто наивное и глупое, и почувствовала себя полной дурой. И, поскольку чувствовать себя дурой ей больше не хотелось, с течением времени она все чаще позволяла Уайлдер рассуждать и рассказывать сколько угодно, а сама старалась помалкивать.
Однако если сперва многие высказывания Уайлдер казались ей мудрыми, то со временем она поняла, что они звучат не только чересчур напыщенно, но и зачастую невежественно. Точно так же с течением лет ей стало ясно, что бесконечные рассуждения подруги – это, по сути дела, повторение одного и того же. А те изречения Уайлдер, которые юной Куколке представлялись чуть ли не провидческими, теперь потускнели – так дешевая пластмассовая бижутерия сперва выглядит яркой и экзотичной, но вскоре блекнет, и становится видно, что это явная безвкусица. Да и личная жизнь Уайлдер, которую Куколка вначале считала на редкость интересной и насыщенной, теперь выглядела совершенно безалаберно.
Уайлдер сменила немало мужчин, и многие из них казались Куколке такими же сумасшедшими, как и она сама. Ее последняя любовная история с каким-то женатым полицейским завершилась всего три месяца назад из-за того, что он, по словам Уайлдер, не пожелал расстаться с супругой.
– Он просто не догоняет, – презрительно заявила тогда Уайлдер. – А я-то думала, наша любовь поможет нам преодолеть любые испытания!
Куколке казалось, что подобная уверенность Уайлдер связана с тем, что она так до конца и не сумела повзрослеть. Подруга, со своей стороны, была уверена, что Куколка не способна понять ее, Уайлдер, глубокомысленные высказывания, потому что никогда не училась в университете. Впрочем, Уайлдер нравилась ясная прямота высказываний Куколки, а Куколке нравился широкий, исполненный энтузиазма поток противоречивых мыслей Уайлдер. Они порой приводили друг друга в отчаяние, однако не могли прожить порознь и нескольких дней.
– Мы ведь с тобой друзья, да, Джина? – частенько повторяла Уайлдер. И выразительным жестом, точно судейским молотком, указывала в сторону Куколки. – Я твердо знаю: нас не разлучит ничто и никогда!
А поскольку Куколка не давала себе труда отвечать на подобные заявления – она была не в силах понять, как можно «твердо» знать такие вещи, и ненавидела эту уверенность Уайлдер, и одновременно этой ее уверенности завидовала, – то Уайлдер завершала очередной спич тем же, чем и всегда:
– Я в этом совершенно убеждена! Понимаешь? Совершенно!
И каждый раз эти слова странным образом скрепляли заключенный между ними договор.
Уайлдер верила во множество вещей: в лейбористскую партию, в профсоюзы, в Sydney Morning Herald, в терапевтический эффект овсянки по утрам и джина с тоником по вечерам. Она верила в политику, и в то, что мир можно сделать лучше, и в то, что австралийцы – очень хорошие люди, самые лучшие в мире, добрые и щедрые. Она верила в собственные убеждения. А Куколке все ее убеждения казались одновременно и внушающими робкую надежду, и раздражающе-надоедливыми, ибо сама-то Куколка уверенности ни в чем не испытывала и давно уже пришла к выводу, что верить можно только в то, что ты сама сотворила с собственной жизнью.
Выйдя из дома, давние подруги устроились на крошечном заднем дворике, где по решетке вилась виноградная лоза и росли бугенвиллеи, выглядевшие в тот вечер столь же усталыми, как и весь окружающий мир. Возле боковой кирпичной стены дома Уайлдер поместила несколько крупных камней и расставила горшки с деревцами бонсай, создав миниатюрный садик в японском стиле. Правда, большая часть деревьев уже засохла.
– Бедняжки мои дорогие, – сказала, глядя на них, Уайлдер. – Это проклятая жара их доконала.
Когда-то Уайлдер поверила: создать такой садик вполне возможно; но все кончилось тем, что она сама же и заявила: раз уж этим деревцам жить не удастся, значит, и не судьба. Куколка прекрасно понимала, что к растениям Уайлдер относится столь же беспечно, как порой и к своим друзьям, и подозревала, что отсутствие регулярного полива имело для маленьких деревьев не менее печальные последствия, чем вмешательство судьбы. Но вслух она ничего такого, разумеется, не сказала. Они еще некоторое время поболтали о всяких пустяках, и Куколка была этому даже рада – ей хотелось забыться в подобной беспредметной болтовне.
– Люди в основе своей хорошие, – в какой-то момент заявила Уайлдер, – а потому добро в конце концов всегда пробьет себе дорогу. Я в этом совершенно убеждена! Понимаешь? Совершенно!
32
Уайлдер всегда стремилась повернуть Куколку в «сторону добра». Шла ли речь о достоинствах органической пищи, об ошибках глобализма, о беженцах, о тред-юнионистах, о карликовых австралийских китах-полосатиках или еще о какой разновидности живых существ, которым грозит опасность, она всегда старалась и друзей записать в ряды борцов за правое дело, подсовывая всевозможные видеозаписи, книги и журналы, в которые Куколка никогда даже не заглядывала, и в итоге, когда Уайлдер наконец выражала желание получить их обратно, их приходилось отыскивать под грудами журналов по интерьеру и моде, которыми был завален весь дом.
– Знаешь, даже Этинс, – говорила она, имея в виду последнего бойфренда-полицейского, о котором после расставания говорила исключительно с яростью, – был хорошим человеком. По-своему, конечно. Это ведь он мне вон тот бонсай подарил. – И Уайлдер указала на что-то жалкое, давно умершее, торчавшее в голубой фарфоровой плошке из комка пересохшего торфа.
Изрядно накачавшись спиртным, Уайлдер окончательно запуталась в своих представлениях о добре и его могуществе, и от этого Куколку охватил страх. Снова нервно раскурив потухшую сигарету с травкой, Уайлдер сделала еще пару глотков джина с тоником. Сигарета опять потухла, и она, сдавшись, затушила окурок о крышку самозакрывающейся, но вечно переполненной пепельницы, а потом с чувством заявила:
– Никакого джина в этом пойле нет! Это полное дерьмо. Смешали промышленный спирт с пищевым, из новозеландской пшеницы, и добавили искусственной эссенции с запахом джина… Так о чем это я говорила?.. Ах да, люди считают, что они вроде как ничего не могут с этим миром поделать. Но вот посмотришь: заключенное в людях добро все равно наружу обязательно пробьется. – Она с улыбкой посмотрела на Куколку. – Даже в Этинсе, знаешь ли, добра много. Даже в нем.
– Вообще-то он, по-моему, был очень симпатичный. И умный, – сказала Куколка, довольная тем, что разговор переключился на новый объект: так, пусть и на время можно выбросить из головы собственные страхи.