«Подобный сюжет может увидеть свет только в том случае, – сказал он, – если мы сами дадим на него добро. Надеюсь, мне удалось помочь вам максимально четко осознать то положение, в котором вы оказались?»
И они все продолжали и продолжали в том же духе, и это походило на странное судилище, а когда вопросы иссякли, они разбудили того старого толстяка, и он что-то там еще сказал, а потом они все ушли, и охранять меня остался только один коп. Но через некоторое время вернулся тот тип с детским личиком, похожий на политика, и сообщил, что я прямо сейчас могу увидеть Макса, что мы оба свободны и можем отправляться домой. Держался он на редкость дружелюбно, хитрая задница.
«Кто-нибудь все равно об этом узнает!» – заявила я.
«Нет, – возразил он. – Никто никогда ничего не узнает. Помните, несколько лет назад шахтеры угодили в ловушку в золотоносной шахте на острове Тасмания? Так вот: ваше положение намного хуже. Попытайтесь себе представить, что и вы, находясь в шахте, провалились в дыру, но никому и никогда не будет разрешено выяснить, что с вами случилось, и вы так и останетесь в этой дыре. Как вы думаете, что может случиться с человеком, который исчез в такой вот темной подземной дыре?»
Потом в комнату вошла женщина в полицейской форме и с ней Макс. Сын бросился ко мне, а этот гад усмехнулся и – нет, ты только представь! – погладил его по голове, сказал: «Хороший мальчик. – А после, продолжая улыбаться, посмотрел на меня и повторил: – А вы все же попытайтесь это себе представить».
Куколка чувствовала себя очень неуютно, сидя в вагоне метро и слушая Уайлдер, но все-таки не выключала телефон.
– Но я так им ничего и не сказала, Джина! – помолчав, произнесла Уайлдер. – Ничего! Богом клянусь! Но я совершенно уверена: они за мной следят и держат меня как приманку. Так что ты ни в коем случае к нам не приходи! Слышишь, Джина? Ни в коем случае!
66
Поезд с пронзительным воплем вылетел из тьмы туннеля навстречу убийственно яркому свету дня; теперь за окном мелькали жестяные крыши мастерских, железнодорожные ограды и оштукатуренные стены многоквартирных домов; затем поезд нырнул под эстакаду и проехал мимо станции пригородной железной дороги, где на перроне стояли рядышком три мусульманки в темных одеждах, а чуть поодаль от них трудились рабочие в оранжевых жилетах. И надо всем, что видела за окном Куколка, нависла чудовищная жара, колыхавшаяся физически ощутимыми, зримыми волнами, точно радиация. Она сунула в рот две последние таблетки успокоительного.
Ее внимание привлекла какая-то африканка, сидевшая в дальнем конце вагона с усталой дочкой на руках; волосы девочки были заплетены в очаровательные косички с красными и желтыми бантиками. Монотонное постукивание колес убаюкало малышку, и она уснула, а поезд все мчался по наземному участку пути мимо товарных поездов с овощами и торговых центров, своим убогим видом скорее напоминавших тюрьмы; за окнами проносились ржавые железные крыши, бетонные стены, сверху донизу украшенные граффити; возникали и исчезали, сменяя друг друга, рекламные щиты с изображенным на них огромным ярким лицом, которое своей геометрической угловатостью и намертво прилипшей к губам искусственной улыбкой, казалось, говорило: меня создали не с помощью скальпеля, а вырезали на строгальном станке. Рядом с этим странным лицом было написано название радиостанции, ее частота и слоган «ДЖО КОЗАК – ЭТО СИДНЕЙ!».
А вдали, на обширном, кажущемся бесконечным пространстве, в жаркой пелене раскинулись западные пригороды, стремительно приближавшиеся и уже вполне различимые – Бэнкстаун, Ривсби, Панания, Маккуари Филдз, Кэмпбелтаун.
Девочка с косичками заплакала, и мать, крепче прижав ее к себе и обмахивая газетой, стала что-то шептать ей на ушко. «Держи ее крепче, – думала Куколка, заметив и в этой газете на первой полосе собственную фотографию. – Держи и никогда от себя не отпускай».
Куколке отнюдь не было свойственно возвращаться назад, даже в мыслях; всю жизнь она яростно стремилась только вперед. Семья, дом, воспоминания – все это для нее было лишь мусором, до краев заполнившим корзину. Но она знала – по тем сериалам, которые любила смотреть по телевизору, – что подобные вещи иной раз и впрямь могут иметь значение; впрочем, для себя она открыла и ту истину, что значение они имели в основном только в сериалах. У нее не было дома, не было семьи, и пути назад тоже не было. И в детстве у нее было мало интересного и хорошего, так что и детство теперь для нее почти ничего не значило. А вот запас успокоительного и снотворного ей бы очень хотелось иметь, чтобы не испытывать тревоги, не быть такой скованной и напряженной, как туго натянутая струна, по той лишь простой причине, что поезд, в котором она сидит, мчит ее назад, в знакомые пригороды.
Девочка с косичками снова уснула, и ее чернокожая мать, поглаживая дочь по голове, смотрела в окно. И в ее рассеянно-отсутствующем взгляде Куколка читала и чуть глуповатое самодовольство, и абсолютно неоспоримую нежность и любовь.
И эта любовь африканской матери к своему ребенку была точно такой же, как та, которую Куколка столько лет в себе подавляла и которая теперь, несмотря на все ее усилия, вдруг вскипела в душе, точно огромная волна гнева. Ей вдруг захотелось вскочить, схватить эту спящую девочку и вышвырнуть ее из вагона – пусть разобьется насмерть о железнодорожное ограждение, вдоль которого мчится поезд! В данный момент она эту африканку просто ненавидела, ненавидела ее черную кожу, ненавидела ее непонимание того, что одной лишь любви недостаточно. Она знала: единственное, что заставит африканку это осознать, – если у нее каким-нибудь жестоким, ужасным образом навсегда отнимут ее ребенка.
Внезапно Куколка обнаружила, что поезд остановился, и, испугавшись, что пропустила нужную остановку, вскочила, в панике бросилась к дверям и сошла с поезда в самый последний момент, когда двери уже начали закрываться. Впрочем, панический страх охватил ее еще и потому, что ей вдруг показалось, что пробудившаяся любовь возьмет над ней верх, и она пришла в ужас, когда эта любовь породила в ней мимолетное желание кого-нибудь убить. И лишь когда поезд стал удаляться, до нее дошло, что она сошла на одну остановку раньше, чем было нужно.
Когда Куколка, покинув густую тень, отбрасываемую зданием станции, вышла на залитое солнцем шоссе, жара обрушилась на нее лавиной горячей, быстро сохнущей патоки. Каждое движение давалось ей с трудом, так что шла она медленно. Впрочем, движение на шоссе было весьма активным, да и на главной улице пригорода тоже, но прохожих было мало – никому не хотелось вылезать под палящее солнце; все, кто не был вынужден работать снаружи, старались обрести убежище поближе к кондиционеру или вентилятору, держа в руках кружку холодного пива или бокал охлажденного вина. Кое-кто тупо пялился в телевизор, а потом даже вспомнить не мог, что смотрел – то ли спортивную передачу, то ли реалити-шоу, то ли документальный фильм о Гитлере, – а кое-кто пытал счастья в Интернете, выискивая порно. Некоторые развлекались тем, что били жену, или кричали на мужа, или колотили ребенка. Впрочем, большинство вообще ничего не делало. Уснуть в такую жару было трудно, но еще трудней, почти невозможно, было заставить себя двигаться. Зато все очень легко выходили из себя по любому пустячному поводу, но, к счастью, без особых последствий, ибо куда важней было ничем себя не беспокоить и ни о чем не заботиться.
Возле прачечной, соединенной с видеопрокатом и принадлежащей шриланкийцу, Куколка заметила нечто необычное для этого пригорода – настоящее такси. Благодарная судьбе за то, что теперь ей не придется полчаса мучиться, тащась пешком по густой липкой жаре, она помахала таксисту.
67
Уайлдер едва успела повесить трубку после долгого разговора с Куколкой, когда в дверь постучали. Это оказался Ник Лукакис. Они не виделись и не разговаривали уже месяца три – с тех пор как закончился их роман.
Он вошел и остановился у двери, точно какой-то торговец-коммивояжер. Оба старательно отводили глаза, не зная, как посмотреть друг на друга, как встать, как держаться и что сказать. Вообще-то, им много чего хотелось друг другу сказать, но они не знали, с чего начать, как вымолвить хотя бы первое слово из великого множества слов.
Ник Лукакис оглядел гостиную, разгромленную во время полицейского рейда, после которого Уайлдер лишь отчасти удалось навести порядок.
– Твои друзья! – с какой-то особой горечью сказала Уайлдер, заметив его взгляд.
– О чем ты? Извини, я не понял, – встрепенулся Ник Лукакис.
– О том, что твои приятели вломились ко мне среди ночи и устроили здесь отвратительный обыск! Ты ведь тоже поэтому сейчас явился, верно?
Ник Лукакис снова огляделся. В доме царил кошмарный беспорядок: в кухне на полу валялись сковородки и кастрюльки, а в гостиной – картины с разбитыми стеклами и растрепанные книги. Лукакис даже растерялся и не сразу смог прийти в себя, а Уайлдер безжалостно продолжала:
– Они, наверное, хотели, чтобы ты на меня поднажал, да? Заставил бы рассказать все, что я знаю?
Ник Лукакис беспомощно на нее посмотрел, и она поняла: он ничего о полицейском рейде не знал и только пытается как-то все это осознать.
– Я всего лишь тупоголовый коп из отдела по борьбе с наркотиками, – произнес он, – и ты сильно ошибаешься, полагая, что они нам хоть что-то рассказывают, если не считать совсем уж никому не нужного дерьма.
На этом разговор, собственно, и иссяк. Уайлдер сварила кофе и, поставив поднос на стол, подвинула к Лукакису стул с мягкой подушечкой на сиденье, как бы приглашая присаживаться. Он улыбнулся. Уайлдер промолчала.
В хозяйстве Уайлдер имелось четыре деревянных стула с гнутой спинкой и жестким сиденьем, и она специально купила эти дешевые мягкие подушки, чтобы было удобней сидеть. Ник Лукакис почему-то сразу эти подушки возненавидел и заявил, что они «старомодные». Уайлдер его заявление не понравилось, но, поскольку ей, вообще-то, было все равно, есть подушки на стульях или нет, она просто собрала их и засунула в чулан. Однако после печального завершения их романа она снова их достала и привязала к сиденьям стульев. Но сейчас она была сердита: из-за ночного полицейского рейда, из-за того, какой хаос царит у нее дома, из-за Куколки, которая позволила всему этому случиться, а потому, помолчав, она с вызовом заявила: