– Простите, – сказала Куколка таксисту, – что это там играют?
– Это Шопен, – ответил он. – Ноктюрн фа минор. Очень красиво, правда?
«Как же я могла забыть?» – удивилась Куколка. И, продолжая слушать, чувствовала, что это знакомое произведение действует на нее каким-то новым, совершенно неожиданным образом. Как же она ухитрилась так долго верить, что жизнь можно обрести только среди уюта и покоя? И сейчас, словно в первый раз слушая знакомый ноктюрн Шопена, она вдруг поняла, насколько была глупа, когда искала способ обрести любовь в справочнике по торговле недвижимостью.
Когда таксист был вынужден остановиться на красный свет, Куколка выглянула в окно. Перед ней простирались тенистые ущелья сиднейских деловых кварталов. Она заметила какого-то старика, сидевшего на лавочке. Сперва он что-то громко и горячо говорил, обращаясь к автомобилям и прохожим, а потом вдруг опустил голову низко между коленями, и его вырвало на тротуар. Однако он тут же снова выпрямился и стал что-то гневно выкрикивать, а изо рта у него медленно стекали липкие нити рвоты, вытягиваясь, обрываясь, но не переставая течь. Время от времени он, правда, переставал вопить и начинал, судорожно сглатывая слюну, хватать ртом воздух, словно выброшенная на берег рыба, тщетно сражающаяся со смертью.
Такси снова тронулось с места, и старик исчез из виду, но Куколке вдруг показалось, что такие же безумные крики доносятся отовсюду – они слышались со страниц газет и солидных журналов, где свое мнение обычно высказывают известные люди, из радиоприемников, с телевизионных экранов. Сущую блевотину исторгали из себя журналисты, политики и наглые ведущие теле- и радиопередач, уверенные, что жизнь принадлежит им, и все это было столь же отвратительным, глупым и жалким, как тот старик на перекрестке, пытавшийся из последних сил докричаться до мира, который, не слушая, проходил мимо него.
Но здесь, в такси, слава богу, звучала классическая музыка, и было в этих странных звуках нечто такое, отчего Куколке начинало казаться, что правда все-таки существует. Музыка постепенно завладевала ее душой, объясняла ей, что же на самом деле с нею случилось и что именно она теперь чувствует. Именно благодаря этой музыке Куколке стало окончательно ясно, что она должна непременно сделать; и это было столь же страшно, сколь и неизбежно.
– В Сайгоне я учился играть на рояле, – донесся до нее голос таксиста. – А Шопена я люблю больше всех.
Куколка наклонилась вперед и сказала:
– А теперь, дружок, мы поедем на Кингз-Кросс. В Chairman’s Lounge.
88
– Я хочу играть людям Шопена, – продолжал рассказывать таксист, подтверждая свои слова энергичными кивками. – Я хочу играть людям любовь. Но здесь Австралия – что можно сделать? Только водить такси.
Он что-то еще говорил, но Куколка его почти не слушала; она слушала только эту музыку, которая рассказывала ей о жизни такое, чего она никогда не знала и не хотела знать; но теперь, когда она это поняла, ее мир уже оказался разрушен до основания; ничто и никогда в нем уже не смогло бы стать таким, как прежде.
– Водить такси и зарабатывать деньги, – донесся до нее голос шофера, – а на следующее утро снова водить такси и зарабатывать. Хочешь зарабатывать больше, тогда езди больше и будешь больше зарабатывать – а зачем?
Шопен все продолжал звучать, и теперь эта музыка казалась Куколке пугающей, безумной; она понимала, что мелодия будет все глубже и глубже проникать в ее душу, будет без конца рассказывать ей все то, что о ней знает, а знает она о ней все. И тогда Куколка возненавидела эту музыку, испугавшись того, как она вскрывает ей душу, как врезается в нее, как отнимает у нее, Куколки, все приготовленное ею для собственной защиты.
– Австралия, – прошептал таксист, словно сам себе отвечая.
Температура воздуха стремительно падала, и рев приближавшейся бури становился все громче. Теперь Куколка уже почти не слышала ни звуков города, ни шума транспорта; все возрастающий грохот грома перекрывал даже звуки рояля. А шофер в ответ на угрозы стихии просто прибавил громкость.
Через пару минут разразился чудовищный ливень с градом. Огромные градины размером с мячик для гольфа стучали по крыше такси, словно молотком. Машины на улицах едва ползли, включив и передний, и задний свет; зажглись уличные фонари; откуда-то донесся пронзительный скрип тормозов, скрежет металла о металл, звон разбитого стекла и вой автомобильной сирены; впрочем, барабанный бой градин по крыше заглушил и эти резкие звуки. Таксист перемотал и снова поставил ноктюрн Шопена, но теперь эта музыка произвела на Куколку уже не столь сильное впечатление, потому что и ее было практически не слышно из-за раскатов грома и грохота градин. И это, пожалуй, даже к лучшему, подумала она, потому что у нее вряд ли хватило бы душевных сил вновь слушать этот ужасный ноктюрн. Неожиданно впереди раздался оглушительный треск, и лобовое стекло такси стало белым от многочисленных трещин: его все-таки разбило градом.
– Извините, – сказал ей, а точнее, проорал, вьетнамец, потому что иначе она бы его не услышала, – но я вынужден остановиться. – И он указал на обочину.
Чуть впереди виднелся массивный рекламный щит кока-колы, весьма удачно помещенный у скрещения сразу нескольких улиц. Из-за грозовых туч грязное небо опустилось так низко, что казалось, будто этот щит, этакий символ Америки, подпирает лохматые черные тучи своей верхней планкой. Днем эта реклама выглядела довольно потрепанной и какой-то полинявшей; она была чем-то похожа на тех многочисленных наркоманов и пьяниц, которые часто в этом месте собирались. Но вечером она чем-то напоминала современный Александрийский маяк, возвышаясь в кипящем потоке красных и белых сигнальных огней и одной своей стороной указывая путь к Стене[34]с ее наемными мальчиками, а другой – въезд на Кингз-Кросс. Куколка крикнула вьетнамцу, что последние несколько кварталов пройдет пешком.
– Нет, нет! – с искренним беспокойством запротестовал он. – Ни в коем случае! И никакой дополнительной платы я с вас не возьму!
Впрочем, Куколка скорее догадалась, что именно он ей ответил – прочла по его губам и по тому, как он одним щелчком выключил счетчик; теперь уже ни голос этого парня, ни Шопен, ни что бы то ни было еще невозможно было расслышать из-за оглушительных раскатов грома и непрерывного стука миллионов градин, словно стремившихся разнести этот город вдребезги. Куколка протянула шоферу свою последнюю сотню, все еще слегка присыпанную пудрой.
– Слишком много, – снова прочитала она по его губам; он даже замахал у нее перед носом своей изящной рукой с тонкими пальцами. – Слишком много! – И он указал на счетчик. Там было $8.20. Но Куколка молча вложила купюру ему в ладонь, ласково сжала его пальцы в кулак, ослепительно ему улыбнулась и быстро вышла из машины.
Но на мгновение все же остановилась и оглянулась на город. Гроза на время притихла, и на дальнем конце длинной Уильям-стрит Куколка внезапно увидела солнце: огромное, слепящее, оно, казалось, само опускается в пасть Сиднея между двумя высотными башнями, вздымавшимися, как черные колонны портала, ведущего в сердце города.
Грозный, кровавый свет заката заливал Уильям-стрит; ржаво-красное сияние растекалось под черно-синими грозовыми облаками, точно горячая кровь, бурлящей рекой поднимаясь вверх по бульвару. Выпавший град уже начинал таять, и поднимавшийся над ним пар в странном свете закатного солнца превращался в красноватую пелену влажного тумана, мгновенно заполнявшего легкие и вызывавшего у Куколки легкую дрожь.
89
Ежась от озноба, Куколка повернула назад, в сторону Кросса, и быстрым, хотя и несколько странным, конькобежным шагом почти побежала по усыпанному градинами тротуару, стараясь не поскользнуться и не упасть. Местами слой града был ей по щиколотку. Она поднималась на холм, и ее высвеченное закатом и ставшее алым тело словно гналось за все удлинявшейся тенью, которая уже почти добралась до выкрашенных охрой, но теперь весьма облезлых балок и белых букв рекламы кока-колы, точно кружившихся в красном тумане.
За спиной у Куколки полицейский вертолет, описав дугу и сотрясая ущелье Уильям-стрит безжалостным грохотом вращающихся винтов, зашел на второй круг. Где-то совсем близко взвыли полицейские сирены. Снова пошел град, становясь все сильнее. Рекламные щиты и маркизы над витринами магазинов разом обвисли; некоторые были уже порваны градом в клочья. Люди поспешно разбегались в поисках убежища. Машины скользили и сталкивались друг с другом. Кингз-Кросс выглядел так, будто там вдруг выпал снег, но никому не было дела до столь необычного зрелища. Где-то вдали слышались пронзительные крики. Но и на это никто внимания не обращал.
Куколка, ища спасения, нырнула в какой-то дверной проем и лишь через некоторое время обнаружила, что это вход в бордель. Над дверью висело небольшое объявление о приеме на работу:
ТРЕБУЮТСЯ ДАМЫ
УБИЙСТВЕННОЕ УДОВОЛЬСТВИЕ
Куколка расхохоталась и подумала: надо непременно рассказать Уайлдер! Но потом, вспомнив о своих ближайших намерениях, поняла, что, возможно, никогда больше не увидит Уайлдер. «Нет, – думала она, – ничего смешного тут нет. Все связано только с ненавистью. Весь мир существует только для того, чтобы ненавидеть и разрушать. И каждая шутка, каждая улыбка, все то, что кажется счастливым, – все это на самом деле существует только для маскировки этой страшной истины».
И тут, словно в подтверждение того, о чем она только что думала, прямо напротив нее у входа в Centrefolds Sex Show стали ссориться двое нищих, укрывшихся от града под маркизой; они пытались вырвать друг у друга то ли подстилку, то ли одеяло, таская тряпье туда-сюда и не обращая внимания на грозу. А из-под навесов и из дверных проемов за ними наблюдали другие оборванцы; одни смеялись, другие подзуживали своего фаворита, но этот убогий спектакль все смотрели с удовольствием, явно желая повеселиться. «Ну вот, – думала Куколка, – даже нищие воюют против таких же нищих – такова уж наша жизнь».