На этот раз Ричард Коуди почувствовал, что ему все-таки нужно что-то сказать. Он пошарил в уме в поисках таких слов, в которых нашлась бы правильная нотка иронии, и произнес:
– Да, Джерри, для нас правда – это то, что мы превращаем в золото.
И Джерри Мендес расхохотался. Он так долго смеялся, что в итоге его смех превратился в хрип, сменившийся жуткими пронзительными звуками, и стало ясно, что он задыхается. Приступ он сумел остановить только с помощью ингалятора, который с трудом извлек из кармана брюк. Сунув ингалятор в рот, он буквально присосался к нему, точно это был гигантский леденец на палочке.
– Журналистика, Ричи, – провозгласил Джерри Мендес, вновь обретя способность говорить, но теперь голос его звучал как-то уж очень высоко и пронзительно, – это искусство превратить шелковую дамскую сумочку в свиное ухо.
10
Теперь Ричарду Коуди казалось, что лучше пересечь пешком равнину Налларбор, чем задержаться в доме Кейти Моретти еще хотя бы на несколько минут. И все же он остался – нужно было произвести должное впечатление на Джерри Мендеса и дать ему понять, что он, Ричард Коуди, человек поистине замечательный и, безусловно, заслуживает большего; кроме того, ни у кого даже мысли не должно было возникнуть, что он попросту сбежал – хотя именно это ему отчаянно хотелось сделать. И, чтобы отвлечься, он снова принялся флиртовать с той смуглой особой, графическим дизайнером.
Их разговор свернул на тему принудительного содержания беженцев под стражей. Сперва Ричард Коуди чувствовал, что вынужден – хотя бы и в весьма вежливой, уклончивой манере – соглашаться с тем, что позиция правительства в данном вопросе восхищения отнюдь не вызывает, но графический дизайнер, похоже, особого интереса к его доводам не проявила. Тогда Ричард Коуди стал выдвигать несколько иные аргументы, сперва, правда, очень осторожно, и процитировал высказывания некоторых своих источников в высшем эшелоне министерства иностранных дел.
Но и тут графический дизайнер особого интереса не проявила, и Ричард Коуди решил поведать ей кое-какие истории о различных «опасных типах исламистов», впущенных в страну, пользуясь такими хорошо известными именами, о которых, если честно, сам он имел весьма поверхностное представление.
И хотя графический дизайнер по-прежнему не выказывала ни малейшего интереса к его историям, сидящие за столом постепенно начали прислушиваться к тому, что он говорит: все-таки он, безусловно, был выдающимся журналистом, немало повидавшим на своем веку, и узнать его мнение было весьма разумно.
– На мой взгляд, – заявил Ричард Коуди, – у нас все совсем не так, как в нацистской Германии.
– Вот и я постоянно это повторяю, Рей, – сказал сенатор от партии лейбористов. К подбородку у него прилипли кусочки панциря омара, а имя Ричарда Коуди он явно спутал с названием коньяка «Рей Мартин». – У нас же все-таки Австралия!
Остальные невнятным гулом выразили свое согласие с сенатором: да, несомненно, у нас не Германия, а Австралия! И, чтобы в этом убедиться, достаточно было окинуть взором огромную столовую Кейти Моретти с новой мебелью и чудесным видом из окон, и сразу становилось ясно: вот это и есть Австралия, и она поистине чудесна, но самое чудесное в Австралии – это, разумеется, они и такие, как они! Ведь это их успех, их процветание, их особняки, их апартаменты! Это их «Порше», «Бентли» и «БМВ»! Это они совершают изысканные «бегства» в тропики! Им принадлежат яхты и быстроходные катера! Здесь главное – их влияние, их привилегии, их уверенность! Разве может кто-то в этом усомниться? Разве может кто-то поставить это под вопрос? Разве кто-то захочет хоть в малой степени это изменить?
Графический дизайнер в конце концов вроде бы включилась в разговор; она глянула на Ричарда Коуди, коротко улыбнулась и слегка наклонилась вперед. И Ричард Коуди с явным облегчением улыбнулся ей в ответ.
– Говорите о нацистах что хотите, – заявила девушка, и Ричард Коуди заметил, что у нее на левой груди имеется очень привлекательная родинка, – но в дизайне они разбирались.
Она еще больше наклонилась вперед, и в вырезе платья закачалось распятие, обильно украшенное резьбой, и стала еще лучше видна аппетитная ложбинка между грудями, а распятие в итоге и вовсе выпрыгнуло из-под черных кружев, обрамлявших ее декольте.
– Возьмем, например, форму эсэсовцев, – продолжала смуглая красотка. – На мой взгляд, эта форма на редкость сексуальна, особенно галифе; они похожи на черные «джодпуры» для верховой езды.
После этих слов все на какое-то время примолкли. Распятие, висевшее на шее у графического дизайнера, раскачивалось перед носом у Ричарда Коуди, точно магический талисман, медленно отсчитывавший время в этом безмолвном пространстве, и чем дольше качалось распятие, чем дольше Ричард Коуди смотрел на него, тем явственней он представлял себе ее груди и то, как выглядели бы ее набухшие от возбуждения соски. Все это, разумеется, склоняло его к тому, чтобы быстро согласиться с ее заявлениями. Свастика, сказал он, это вообще великий символ, но быстро прибавил, что ему лично она нравится не слишком, но в данном случае дело совершенно не в этом.
Ричард Коуди осушал очередной бокал Moorilla Pinot Noir, урожай 97-го года, когда графический дизайнер встала и собралась уходить; все, разумеется, тут же запротестовали, но горячее всех протестовал Ричард Коуди, понимая, что вот сейчас она уйдет, а вместе с нею исчезнут и эти черные кружева, и соблазнительно покачивающийся между ними крестик, и аппетитная черная родинка на груди, и сама ее грудь с уже не подлежащими его познанию сосками. До Ричарда Коуди только сейчас дошло, до чего ей было скучно в течение всего этого невыносимо долгого ланча, до чего ей осточертели все присутствующие, и он вместе с ними, причем именно он как раз, пожалуй, больше всех.
Он снова наполнил бокал, решив получить максимум удовольствия хотя бы от еды и вина, но с уходом прелестного графического дизайнера погасла единственная искорка, мелькнувшая на фоне на редкость скучного дня.
Беседа за столом, с ее уходом несколько застопорившаяся, потекла вновь, переключившись на то, какое положительное влияние оказывает терроризм – если, разумеется, его проявления имеют место в других странах, – на реальные цены в Австралии. Ричард Коуди почти не слушал и задумчиво смотрел вдаль, на залив.
– После событий 11 сентября американцы особенно полюбили Сидней, потому что у нас и красиво, и безопасно, – донесся до него голос Кейти Моретти. – Но что они подумают о нас теперь, после этой ужасной истории с бомбами?
11
Ричард Коуди обернулся. Что-то в бессмысленном замечании Кейти Моретти привлекло его внимание. И он с самой что ни на есть искренней яростью и страстью – отчасти явившимися следствием того, что графический дизайнер не проявила к нему ни малейшего интереса, – а также с тайным намерением произвести впечатление на сидящих за столом и посрамить Джерри Мендеса заговорил о тех зверских преступлениях, которые были совершены в Лондоне, в Беслане, в Мадриде и на острове Бали. И чем больше он говорил, тем сильней осознавал, что его ярость весьма удачно подпитывается за счет того презрения, которое он испытывал к людям, спокойно сидящим рядом с ним и воспринимающим всемирный терроризм исключительно с точки зрения цен на имеющуюся у них недвижимость. Он ощущал себя неожиданно разбуженным вспыхнувшими в нем чувствами и обнаружил вдруг, что рассуждает о конце невинности и о чудовищном разрушении жизни самых обычных людей, и каким-то образом судьба несчастных, убитых бомбами террористов, и то, что Джерри Мендес понизил его в должности, и то, что эта красотка, графический дизайнер, его отвергла – все это в его восприятии как бы слилось воедино, и все раны, нанесенные этому миру, стали теперь его собственными.
– Вы просто не поверите, – сказала вдруг Кейти Моретти, – но наши занятия латиноамериканскими танцами посещает один очень сексуальный сириец. Он, кажется, толковый программист или что-то в этом роде. Впрочем, кем бы он ни был, он просто великолепен. Мы называем его Сальса бин Ладен.
Ричард Коуди испытал мимолетное замешательство, как если бы ему для занятий серфингом вручили крикетную биту.
– Ну, если вы считаете, что смерть невинных людей ничего не значит, можете продолжать рассуждать о чем угодно, – пожал плечами Ричард Коуди, ибо сам он любил говорить о том, что было угодно ему, и если другие его прерывали, а ему еще было что сказать, он испытывал странное чувство, больше похожее на смесь гнева и ревности. Так что, немного помолчав, он продолжил: – Эра сентиментальности миновала. Наша цивилизация подвергается жестоким атакам – чего уж там, эти новые варвары даже такое полуденное сборище, как наше, сочли бы незаконным; их власть не позволила бы нам пить вино, а нашим женщинам одеваться так, как им того хочется, и, безусловно, запретила бы танцы… – И он еще долго продолжал в том же духе, хотя никто не только не танцевал, но даже и не думал об этом, пока он говорит.
Затем Ричард Коуди стал приводить доводы в защиту пыток, разумеется, должным образом организованных. Разумное управление процессами, здравомыслие в политике, согласованные процедуры – в конце концов, цивилизовать можно все что угодно, даже столь варварское начинание, как борьба с Женевской конвенцией, а нам теперь просто необходимо что-то вроде Женевской конвенции для выработки законных методов использования пыток в современных условиях.
Иногда Ричард Коуди удивлялся собственным высказываниям и тому, с какой яростью старался навязать другим свое мнение. Но еще сильней поражало его то, как беспомощно и вяло эти другие с ним соглашались, и, как он опасался, вовсе не потому, что полагали его правым, а всего лишь потому, что он был сильней, громче, агрессивней. Журналист инстинктивно чувствовал, что людей попросту тянет туда, где они чувствуют силу.
И все же в первые моменты столь легко достигнутая победа в дискуссии всегда приносила ему чувство удовлетворения, причем настолько острое, что лицо его вспых