<...> волнуется и что-то набрасывает на бумаге. И только один Дирак не обнаруживает никаких признаков волнения. Вся его фигура подлинного бритта, узкая, тонкая и хорошо вытренированная, как будто устремляется ввысь. Он сидит в <...> непринужденной позе, словно присутствует в театре на гастроли заезжей знаменитости. Небрежно играет пальцами рук и рассматривает публику.
Трудно сказать, на каком основании И. Троцкий причислил австрийца Шредингера, родившегося в католической (по отцу) и протестантской (по матери) семье, к еврейскому племени, что именно напоминало ему образ еврея «эпохи испанской инквизиции» в чертах его лица, и как ему удалось на нем «прочесть потаенную горечь и незаслуженно понесенную обиду».
Неизменно чуравшийся любой политической активности, Эрвин Шредингер своего отрицательного отношения к нацизму открыто не высказывал. Но поскольку сохранять аполитичность в фашистской Германии (как и в СССР) стало невозможно, он предпочел принять приглашение работать в Оксфорде.
А вот самому И.М. Троцкому действительно пришлось срочно покинуть Германию после того, как с 30 января 1933 года она стала нацистской. Поэтому, информируя читателя, он, возможно сам того не замечая, говорил и о больном лично для себя вопросе.
Что же касается национальных флагов, то их не вывесили из-за «нансеновского» статуса. Другое дело, что из-за отсутствия нового германского флага чувствительные умы и чувствительные нервы были избавлены от шока лицезреть свастику249.
Следует отметить, что стокгольмские корреспонденции И.М. Троцкого изобилуют не только фактическими, но и стилистическими неточностями, а то и грамматическими ляпами, ибо писались они «с колес», когда, по его собственным словам, «не только о стиле, но и об элементарной грамматике забываешь». На это обстоятельство он сетовал в статье от 18 декабря 1933 г. «И.А. Бунин на обеде у короля, в национальном музее на приеме иностранной печати».
В феерической чреде праздничных мероприятий можно было забыть обо всем на свете:
300 гостей вместо обычных 200, словно весь «официальный и академический Стокгольм» хлынул на это празднество, на котором «не хватало только короля», сославшегося на нездоровье. Впервые пришлось устраивать нобелевский банкет не в Зеркальном зале ресторана «Гранд-отеля», не вместившем всех приглашенных, а в Королевском зимнем саду, причем столы расставили в самой огромной оранжерее: за окном мрачно темнела шведская зима, блестела вода в канале, на противоположном берегу которого распростерлась широкая громада дворца, у входа <...> горели приветственные факелы, а внутри полыхали люстры, сверкали бриллианты, мерцали свечи — и щебетали канарейки, и шелестел целый лес пальм, напоминавших Прованс. На банкете присутствовали «мсье и мадам Троцкие». Но это не тот Троцкий, урожденный Бронштейн, который живет в эмиграции где-то в Турции, а другой русский эмигрант, хороший знакомый лауреата Бунина250.
Андрей Седых — в те дни секретарь Бунина, недавно познакомившийся с И.М. Троцким, дает ему в одном из своих репортажей с места событий251 следующую характеристику:
Это был, по-видимому, чрезвычайно энергичный господин «весьма популярный в Стокгольме» и именуемый там не иначе, как «господин редактор».
Сам И.М. Троцкий, искренне восхищенный радушием и гостеприимством шведов, писал:
Что сказать о программе празднества? Она была до того разноcтороння и интересна, что потребовались бы целые страницы на ее описания.
А. Седых в этой связи вспоминал:
Был банкет в Академии, парадный обед в честь нобелевских лауреатов в королевском дворце, еще какие-то нескончаемые приемы. Последний день в Стокгольме Бунин провел в обществе нескольких русских и французских журналистов, — помню И.М. Троцкого и Серж<а> де Шессена. Осматривали мы все вместе город, любовались быстро замерзающими каналами, новой ратушей, чем-то напоминающей дворец венецианских дожей. В полдень, усталые и озябшие, спустились в погребок Золотой мир, где когда-то распевал свои баллады шведский национальный поэт Бельман и где до сих пор собираются любители вина и хорошей кухни252.
К концу феерии торжеств со встречами на высшем уровне, церемониальным обедом у короля, пышным банкетом в Союзе иностранной печати, организованном Сержем де Шессеном , с которого публика разошлась лишь в четвертом часу утра, и национальным праздником Св. Люции, пришедшемся на «нобелиану» и отмечавшемся шведами в честь Бунина с особой пышностью253, Бунины были совершенно измотаны физически, да и в духовном плане оба испытывали состояние подавленности.
15 декабря И.М. Троцкий пишет о новоиспеченном нобелевском лауреате:
Устал он смертельно. Его мечта, как он говорит, выспаться. А тут депеши, письма, челобитные из Риги, Каунаса, Гельсингфорса, Варшавы, Праги и других весей Европы с мольбами о приезде. Никуда И<ванн> А<лексеевич> не поедет. Да и грех его тревожить. Второй месяц ему не дают покоя254.
И вот, наконец, прощальный завтрак 19 декабря 1933 г.255:
Нас небольшая компания: все — пишущая братия. И.А. и В.Н. Бунины, Галина Кузнецова, Андрей Седых, Сергей де Шессен, пишущий эти строки и их жены. Мы избрали древний кабачок <«Золотой Мир»>в старом квартале столицы, <...> в котором свыше ста лет назад распевал свои поэтические песни шведский минестрель и творец народного эпоса Бельман. В стенах кабачка, сохранивших в неприкосновенности свою былую прелесть, как будто реют тени <...> ушедших и здравствующих корифеев шведской литературы. Мы надеялись здесь укрыться. Но куда там! Едва уселись за стол, как И.А. был узнан, и публика устроила ему шумную овацию. <...> Едем на прощание к доктору Олейникову256. Там уже сидят и ждут провожающие. Просматриваю наспех альбом В.Н. Буниной. Вот, думаю, можно было бы издать интереснейший альманах. Чьих только имен тут нет!? Мережковский, Гиппиус, Куприн, Борис Зайцев, Алданов, Муратов, Шмелев... Всех и не перечислишь. <...> Наш сотрудник Lolo разразился экспромтом:
Наш великий, наш любимый,
Наш единый, неделимый,
Милый Ян!
Нынче громкой вечной славой
И валютой величавой
Осиян!
<...>
Андрей Седых торопит. <...> — Довольно засиживаться, едем, экспресс и лауреатов не ждет... Снова дебаркадер стокгольмского вокзала. Снова группа русских осколков, цветы, подношения и речи. Вспышка магния. Щелкают <затворы> объективов. Последнее громовое четырехкратное шведское «Ура!» Буниным и поезд трогается. Уехали... Почти сценка из «Дяди Вани».
27 декабря И.М. Троцкий, все еще переполненный восторгами «нобелианы», в ответном письме к Бунину сообщает257:
...получил от фотографа Бенкова258 Ваш портрет и групповой снимок. Ваш портрет, по-моему, — шедевр. Бенков его выставил на одной из главных площадей Стокгольма. Групповой снимок — тоже очень удался. Полагаю, что и вы уже снимки получили. Перед отъездом из Стокгольма (23 XII) говорил по телефону с Бенковым и он мне обещал немедленно Вам оба снимка послать. <...> С Вашим и Верой Николаевной отъездом пусто стало в Стокгольме, хотя газеты и не переставали о Вас говорить. Появились какие-то с Вами интервью, которые, быть может, Вы и не давали. Удостоила Вас внимания и стокгольмская коммунистич<еская> газета «Folkets Dagblad Politiken»259. Из этой газеты мы узнали и «подлинную причину» Вашего приезда в Стокгольм. Оказывается Вы и П.Н. Милюков создали тайный заговор против совет<ской> власти и Совдепии.
Узнали мы также, что Вы решили пожертвовать нобелевскую премию полностью на вооружение корпуса «белогвардейцев», который двинется ратью на Москву. Узнали и многое другое «тайное», что стало «явным». Обидно только, дорогой Иван Алексеевич, что Вы все это от нас — журналистов «скрывали»... Приеду в Париж и расскажу публично о Ваших и П.Н. Милюкова кознях. Хохотали мы с Сергеем Борисовичем <де Шессеном> над коммунистическим вздором вдосталь260.
Получил газету «Сегодня» с моим последним фельетоном, посвященным нашему завтраку в Золотом «мире», дневнику Веры Николаевны и Вашему отъезду. Надеюсь, что Зуров сохранит этот номер, и Вы его прочтете. Посмеетесь вдосталь. Что это Яша <имеется ввиду Андрей Седых — М.У.> так мало написал для «Пос<ледних> нов<остей>«? Жаль!., роман Галины Николаевны <Кузнецовой> «Пролог»261 прочитал в один вечер. Чудесный роман. Скромница Ваша «дочка», даже не упомянула о романе. Случайно увидел у Шерешевского <имеется ввиду де Шессен — М.У.> и прихватил. «Древний путь» Зурова интереснее и глубже ремарковского «На Западе ничего нового»262. Непременно о нем напишу. Здесь — в Копенгагене — должен десятки раз повторять и рассказывать о торжествах и Вашем чествовании. Рад, что все прошло «без сучка и задоринки». Надеемся с женою свидеться с Вами в Париже, куда, вероятно, выедем в ближайшую субботу. Пользуюсь случаем послать Вам, милым Вере Николаевне и Галине Николаевне лучшие пожелания к грядущему Новому году. <...> Весь Ваш И. Троцкий.
31 декабря Вера Николаевна Бунина делает в своем дневнике не нуждающуюся в комментарии запись:
Кончается самый для меня незабываемый год. Тяжело было и после кончины мамы, но все же была одна потеря, а этот, кроме двух смертей, принес еще ужасную болезнь Павлика, кончившуюся самоубийством. И это известие пришло среди поздравительных телеграмм и писем. Не знаю, как отнестись к Нобелевской премии. С ней тоже что-то утерялось дорогое для меня в Яне.
Ильф и Петров в своем злобном антиэмигрантском фельетоне «Россия-Го»263 таки накаркали:
Но вот событие кончилось, догорели огни, облетела чековая книжка, начались провинциальные парижские будни.
Луиджи Пиранделло (1934)
Помимо Синклера Льюиса и Ивана Бунина, И.М. Троцкий был знаком, точнее, встречался также с итальянским писателем, драматургом и режиссером театра Луиджи Пиранделло. Причем первая встреча и беседа-интервью с Пиранделло имела место в 1926 г.