колокольню. Проблема колоколен в историях древнерусской архитектуры не затрагивается совсем. Высокая колокольня (пристроенная позднее), нарушающая архитектурную гармонию храма, считается прелестной. Нет вырождения, есть только развитие, – и упадочные безвкусные постройки также восхищают составителей, как лучшие классические образцы когда-то великого древнерусского церковного зодчества. Есть только прямолинейная эволюция.
26. II.1969.
Каков я прежде был, таков и ныне я.
Я всегда хотел быть лучшим, чем я есть. И из этого никогда ничего не выходило.
И сейчас у меня это не прошло.
Я теперь занимаюсь русской иконописью.
Занимаюсь, т. е. читаю историю русского искусства.
Не изучаю, а читаю с наслаждением, как читают беллетристику.
Вчера был в Русском музее.
Вижу, что от чтения у меня открылись глаза.
Я всегда знал, что это искусство прекрасно.
Но оно не просто прекрасно, это высшее искусство мира.
В Эрмитаже французская выставка. Делакруа и другие. Есть великолепные произведения. Но в целом: кроме портретов оставляет холодным. А иконопись согревает душу.
9. VI.69.
На выставке северных икон в Русском музее.
Иконы нельзя смотреть как картины. Каждую надо переживать. Я не умею смотреть, одолевает жадность, перебегаю от одной к другой.
Никола в житии XVIII века, она исполнена в XVIII веке, но создана много ранее. Впервые всматриваюсь и вживаюсь в клейма. Сюжеты древнерусской живописи трех родов: фрески, иконы и клейма. Каждый из них имеет свою сюжетику. Фрески – наиболее совершенный во всех отношениях вид древнерусского искусства. Но я прохожу мимо них, не изучаю. Их надо видеть в оригинале, на стенах, только так они созданы и только так воспринимаются. Я посвятил себя иконам. И тут применяю то, что знаю по фольклору. Иконопись изучают по эпохам – так во всех пособиях. Но ее надо изучать по вариантам. Я составил опись сюжетов русских икон. По имеющимся у меня источникам я пока набрал ок[оло] 130 сюжетов (кроме парсуны и сюжетов уникальных). Историческая сюжетология – вот задача ближайшего будущего. Но вот на выставке я впервые стал всматриваться в клейма, и мне, прочитавшему ряд пособий по иконописи, открылся новый мир. Опять совсем другие сюжеты, не изображаемые на иконах. Это, так сказать, интимные эпические сюжеты. Вот великолепная торжественная и суровая икона Николы. И вот клейма. Рождение: роженица на ложе; за ней держат ребенка. А ниже его купают. Клейма должны изображать событие во времени; и следующие друг за другом события наивно и прелестно изображаются рядом, на одной плоскости. Это общий закон. Купание ребенка, очень реалистически верное – не предмет для иконы. Но в клеймах иконописи изображается жизнь. А дальше изображается крещение: на фоне белого церковного здания стоит купель, в ней стоит или из нее выходит ребенок, раскинув руки по сторонам совершенно горизонтально. Далее следует исцеление жены, а еще далее Никола учит детей грамоте. Фон – деревянные, совершенно реалистические средневековые постройки с узкими щелями вместо окон. Двое мальчиков нагнулись над книгами, Никола, уча, протянул руку, выразительные жесты пальцев. Не все сюжеты я понимаю. Надписи стерты и не поддаются прочтению без привлечения других источников. Вот еще: Никола спасает утопающих. Живой изгиб тел утопающих и протянутая рука Николы. Фактура воды великолепна, стильна и совершенно уникальна в истории живописи. Здесь все <нрзб> и все движение. Вода в движении – какая трудная для живописи задача и как она решена. Еще сюжет: Никола изгоняет бесов из деревьев. Бесы спасаются на верхушки. Как сделаны деревья, какой богатый мир и жизни, и природы, и как это все сделано!
25. IV.70.
Один день моей жизни.
Позавчера я отнес рукопись «Георгия в фольклоре»[325] в Институт этнографии для напечатания.
Эта работа заполняла мои дни и мои мысли. И теперь образовался vacuum.
Сегодня мы встали рано. Я собрался в Эрмитаж, чтобы посмотреть там икону Георгия, которая, помнится, там есть.
Рукопись сдана, сдан краткий вариант работы, но я буду продолжать. Особенно тщательно, с бензином, чищу костюм, т. к. он уже заношен. Выхожу из дома.
Вчера была слякоть со снегом, сегодня солнце и чистое небо.
Метро у самого дома. Доезжаю до Невского.
Троллейбус. Доезжаю до Зимнего Дворца и Штаба.
Весь город украшен флагами, штаб – нет.
Я смотрю на это здание и испытываю острое счастье. Сколько десятилетий прохожу мимо него, и всегда в душе шевелится острая радость.
Потом смотрю на Зимний.
Он просвечивает сквозь деревья, еще не одетые листьями.
И опять острая радость.
Растрелли подчинился русскому гению. Это русская постройка.
А потом Нева.
Господи, как хорошо.
У Эрмитажа сотни людей. Открывают в 11, а сейчас 10. Какая глупость администрации (современной). Люди покорно и терпеливо ждут, с фотоаппаратами. Тут и наши, и кавказцы, и азиаты.
Я иду обратно. Ждать сперва на улице, потом в гардеробе – нет.
Иду медленно, наслаждаюсь всем, что вижу.
Встречаю Ямпольского[326] у канцелярского магазина – угол Невского и Фонтанки.
Он стоит в очереди за пишущей машинкой.
Я жалуюсь, что приходится пойти на свой юбилей и выслушивать речи.
Он: «А зачем Вам идти? Позвоните, что Вы больны, обойдутся без Вас. Когда мне было 60, я от юбилея уехал на Кавказ».
Но я не могу так.
Иду обратно в «Международную книгу». Там случайный подбор книг по искусству. Они во множестве издаются в славянских странах, кроме России. Русских нет ни одной, кроме плохонького альбома по Новгороду.
Я медленно, медленно изучаю все полки, для себя ничего не нахожу.
Покупать книги по искусству просто так – чистейший снобизм.
Дома почта. Пуцко[327] прислал оттиск, я помню его умным и знающим студентом. Он специализируется на иконописи. Кончал одновременно университет и Академию художеств. В Академии изучал древнерусскую живопись, в Университете – древнерусский язык и л[итерату]ру и фольклор. Я любил с ним беседовать. И теперь он выпустил статью «Памятник средневековой сербской живописи в Троице-Сергиевом монастыре». Здесь с необыкновенным чувством и знанием описана и определена уникальная сербская икона. Богатейший и поучительный аппарат. Я кое-что беру себе на замечание. Мое ощущение: славянские иконы объемны, русские плоскостные. Но это между прочим. Опять радость.
Я обедаю на кухне дома, один. Обед: кусочек холодной вареной трески, творожок с изюмом, чай, хлеб. Мне больше не надо. После этого одолевает усталость.
Я стар.
Ложусь на кровать, дремлю.
Потом беру письма Чехова.
Последний том. Я угадываю глубочайшую душевную драму его последних лет.
Книппер-Чехова была злым гением его последних лет и ускорила его кончину.
Есть две женщины, которых я ненавижу острой, звериной ненавистью.
Одна – Наталья Николаевна Гончарова. Другая – Ольга Леонардовна Книппер.
Книппер могла бы стать добрым гением Чехова, если бы осталась жить при нем, заботилась о нем и оберегала его и его гений и его труд.
Чехов любил глубоко, сильно и целомудренно, поздняя любовь сложившегося мужчины. А та предпочла славу актрисы.
Выписываю из его писем:
«Да, актриса, вам всем, художественным актерам, уже мало обыкновенного, среднего успеха. Вам подавай треск, пальбу, динамит. Вы вконец избалованы, оглушены постоянными разговорами об успехах, полных и неполных сборах, вы уже отравлены этим дурманом и через 2–3 года вы все уже никуда не будете годиться. Вот вам!» (30.Х.1899)[328].
«Успех очень избаловал Вас и Вы уже не терпите будней» (4.Х.99).
«У Вас кружится голова, Вы отравлены, Вы в чаду». «Вам теперь не до меня».
«Я вовсе не называл вас “змеенышем”, как Вы пишете. Вы змея, а не змееныш, громадная змея. Разве это не лестно» (3.IX.99).
И тут же страстные, но сдержанные признания глубоко и сильно любящего мужчины.
Берусь за ее воспоминания о покойном А[нтоне] Павловиче]. Половина их – не о Чехове, а о себе, ее биографии. И оправдывает себя: он ее уговаривал не уходить из театра. Еще бы! Он благороднейший из благородных, молча и глубоко страдает и тоскует. По письмам видно, как ялтинский сад и дом, с такой любовью созданный им, постепенно осточертевает ему. Она в Москве. А последние дни! О! О! О! Она даже о легкой одежде для него не подумала, и он мучается в жару в костюме, рассчитанном на русскую зиму. Она уехала куда-то завиваться или еще куда-то, а он тем временем доживал последние часы, умирал, а она ничего не видела.
И вспоминается Анна Григорьевна Достоевская, добрый гений ее больного и тяжелого мужа. И она себя обессмертила. Сколько она для него сделала! И что бы он был без нее! И даже Софья Андреевна Толстая, когда жила вся для него. Сколько раз она переписала «Войну и мир»!
Хватит.
Вечерами делать ничего уже не могу.
Читаю только письма Чехова с упоением.
А в 7 часов – теплая ванна. Я весь оживаю.
Ужин, заботливо устроенный женой: сыр, колбаса, пирожки, коврижки, сливки, желе, ливерный паштет.
Я стараюсь есть мало.
Сейчас 9.
Буду еще читать Чехова.
В 9.30 ложусь.
Перебирая в памяти день, вспоминаю каменную скамеечку перед Эрмитажем и спуск на Неву. Как художественно все и прекрасно. Как тогда это умели!
30. VI.[1970] вечером.
Да, моя жизнь интересна.
С вечера лег рано, хотел встать в 6. Но проспал до 7, а потом и до 8. Вчера дождь и туман. Сегодня солнце. Сажусь работать. Пишу спец. курс. Дошел до сказок о Золушке и невинно гонимых. Вновь переживаю красоту и глубину этой сказки. Но сказать не умею, не получается. Об этом нельзя говорить научным языком. Но я хочу