ни выбрали путь!»
Больше мы с ним, повторяю, не встречались, но нашим контактам все же привелось еще на короткий момент возобновиться.
На третьем году моего служения на ниве народного образования в одном из городков Забайкалья (тоже, кстати, как и когда-то Владимир Яковлевич, в качестве учителя немецкого языка), я, спасаясь от горькой участи навсегда остаться шкрабом, да еще в столь далеком от дома и родной Alma mater краю, послал, с намерением попытаться вернуться в филологию, письмо Владимиру Яковлевичу с просьбой, нет ли возможности поступить мне на филфак в аспирантуру по фольклору. Для подкрепления своей просьбы и доказательства своих еще не выветрившихся знаний в этой области я приложил к письму некий трактат, в котором родной фольклор и родная поэзия, помнится, соприсутствовали на равных. Кстати, волей случая оказалось так, что он был продублирован и послан мною Владимиру Яковлевичу дважды, поскольку вернувшийся посыльный паренек честно признался мне в том, что он мое послание, запрыгавшись и заигравшись с дружками, потерял. Ничего не оставалось делать, как, отчитав и чуть не поколотив этого с ветерком в голове посыльного постреленка, сесть за новое, по сути дела то же самое послание. Но какого же было мое удивление, когда пришли одно за другим от Владимира Яковлевича два ответа (потерянное-то письмо, оказывается, было каким-то добрым человеком найдено и брошено в почтовый ящик).
Ответ был не обнадеживающий. Аспирантура на филфаке исключалась, поскольку носила целевой характер. В нее присылались в основном претенденты союзных республик, для своих места не оказывалось. Касательно же моего трактата Владимир Яковлевич писал, что не со всеми его положениями согласен, но те, которые подходящие, он намерен включить в свои лекции.
Тогда-то и посоветовали мне попытаться поступить в аспирантуру Пушкинского Дома. Тот же самый без изменения трактат, не слишком веря (а точнее совсем не веря) в успех, я в Пушкинский Дом и направил. Ответ, к моей великой радости, пришел положительный. И до сих пор я испытываю колебания, пытаюсь его объяснить: то ли Василию Григорьевичу Базанову, бывшему тогда директором Пушкинского Дома, понравились в моем трактате какие-то пассажи, посвященные Клюеву и Есенину (главным героям его поздних исследований), которых я интерпретировал, используя поэтику фольклора, или Владимир Яковлевич все же замолвил за меня слово, что вполне не исключено и о чем доподлинно теперь не узнаешь.
Обоим им вечная и светлая память!