В волшебных картинках сердце Богоматери Ченстохова раскрашено
алым фломастером, чтоб доходчивей объяснить, что всё, что здесь
интересного, уже для тебя не ново, а всё, что ново, какое-то… но
тянется эта нить туда, где всё настоящее. Принимали вы на ночь
что-то, чтобы сны не снились бездомные, совсем никто не достал?
Нет Европы и Азии, и парового флота, и букваря с березками, и
опустел пенал. Светят в глаза фонариком эти придонные рыбы;
«Как бы чего не вышло», - каждый себе твердит, или придешь
на Васильевский, или внутри Карибы, волос твоей Алёнушки из
шаурмы. Аппетит – это физиологическая реакция на особо сдобную
массу, расползающуюся медленно по Кольцевой, заменяя собой
кровь, почву и расу. Нет, слишком много вы приняли, и как до сих
пор живой. Столько лет разговариваешь дольником – не пообвыкся,
что ли, к мятным улыбкам в комисcионках еще не привык. Человек
не оценит ничтожность собственной доли участия в рисках, ну
вырван его язык, ну лежит под стеклом в качестве яркого экспоната,
«принадлежит предположительно Чаадаеву», кролики и удав,
маленькая ночная выправлена соната нам для особой радости – жить
бы, не пострадав, жить на солнечной стороне улицы Карла Маркса
возле коричной булочной с маленьким бубенцом, на безымянном
пальчике всё остается клякса, и безмятежно хочется здесь торговать
лицом.
Память о них переключаешь в ручном режиме, а лучше бы сразу
поставить на автомат, стали же мы как-то сразу себе чужими, больше
друг другу не светят и не болят. Выросли мы как-то вдруг, а теперь
отменим годы взросления, странствий по колесу, будем носить свой
старый советский деним, до половины квеста в таком лесу, или в
другом лесу, или даже в роще, узкоколейка приходит опять в Елец
– это намек, что пора становиться проще, съездить в Гурзуф, на все
накупить колец. Это намек, что ты отутюжен гладко, даже на ноль
помножен за столько лет, из карамели на пол течет помадка, на
подоконник капает верхний свет. Словишь себя и засунешь в карман,
как муху, чтоб не остаться снаружи одним одна, на одиночество нет,
не хватает духу, и подстаканникам нет, не хватает дна. Сложишь себя
в четыре угла и спрячешь, чтобы никто не додумался развернуть, и
для отвода глаз никогда не плачешь, и коготками нежно щекочешь
суть, чтобы она привыкла к тебе, уснула, стала податливой, словно
лавровый лист – это другие пусть приставляют дуло, только дурак
перед каждым бывает чист. Память о них предоставлена им в
купюрах мелким достоинством, чтобы считать весь день, и на границе
не помнишь о тучах хмурых, и вспоминать что-либо совсем уж лень.
Вспомнишь о них, а они тут как тут уж, гордой хочешь казаться
Гердою восковой, зверь ли морской приснится с печальной мордой,
на берегу отпечатался, как живой.
60
Когда ни окон, ни дверей, никаких людей, надеваешь
61
красное,
думаешь, где здесь перед, есть чем занять свои мысли ближайшие
пять минут, когда говоришь: «Нет, совсем его не люблю», а никто не
верит, доказательством профпригодности женщинам тащат кнут, а
мне мучительно хочется спать, колобок катился по свету, и бочок его
мягкий серый волчок кусал, потому что волчкам не должно блюсти
диету, вырыл яму в Котовске, неделю ходил на вокзал, насмехался
над чувством стадности и способностью к мимикрии, а из бочка
надкушенного в траву сочился крахмал, приказчики фунты сахара
носили ему такие, но всё-таки для брожения не вышел годами, мал.
Я теперь избегаю броскости, лежу на дне в мутном иле, иногда ловлю
кувшинки, их с аппетитом ем, ах, зачем вы меня через двадцать минут
забыли, и попала в разряд доказанных теорем. Я теперь говорю, что
мне вовсе никто не нужен, что, как видите, я достаточна и сама, и не
нужно сквозь разума сон вам готовить ужин, и в спокойствии тихом
можно сходить с ума, исписать молескин и почитывать Алигьери,
никого не бояться (мало ли кто на дне подползает к тебе) – говорить:
«Господа, вы звери, мы такие хорошие в мире таком одне», мы
питаем эстетику кровью своей компотной, и рентгеновский снимок
закладкою к Бертрис Смолл – это скука в метро, и потом – не
родись свободной, все свои падежи вот так не клади на стол. Когда
ни окон, ни дверей, ты не будешь простужен, не окажешься всех
отверженных ненужней, словно овод из этих авгиевых конюшен,
словно мхи и кустарники в царстве мясных зверей. Если б знать, куда
нам идти за своим подвидом, наша горница семечек в этом слепом
раю, сосчитаешь их все – детским места здесь нет обидам, только я
слишком поздно, чтоб их сосчитать, встаю.
Тебе остается только бутылка Клейна – все остальные просто
опустошены, только для нас двоих, так совсем келейно, что не
годишься на роль хорошей жены, что не годишься на роль девочки
с мелом, гражданина родины, человека без свойств, делаешь вид,
что занята нужным делом, очень спокойно и лучше бы без геройств.
Только для нас двоих говорю всё это, лучшие дети сами себе смешны,
и ничего не рождается из поэта, кроме какой-нибудь самой сплошной
вины, кроме какой-нибудь самой невинной сплетни, в рифму
озвученной, в общем-то, сгоряча, каждый решает – петь ли ему, не
петь ли, выбраны петли и чтобы рубить с плеча. Тебе остается только
она, загладит всякие вины, тоже сравняет счет, в чужом пиру не
сказать – надоело, хватит, ну что за мёд по нашим усам течет. Тебе
остается только она, и с нею ты будешь тем, кем должен, не обессудь.
И я совсем о жизни не пожалею, и тоже здесь останусь когда-нибудь.
62
Алина Петровна работает в театре лошадью Алкивиада,
63
вернее –
правой задней, коли быть точным. Там говорить друг с другом совсем не
надо, надо плыть по течению, кран с проточным спиртосодержащим,
дышащим огнедышно (надо же как-то ведь расширять сосуды), в
общем, молчите громче – в задних рядах не слышно, пусто у нас в
графе «Получатель ссуды». Прекрасна ты и прекрасно твое одеянье,
щеки и губы, родинка на плече и тонкие ляжки. Лучше сейчас же
занавес против такой пагубы, или читать как небывшее без бумажки.
Ссуду свою потратить на новые трубы, от режиссера скрывать
гусиные лапки под глазом, сушить апельсинные корки солнечной
Кубы, всех композиторов для викторины разом вспомнить. Поэтому
больше не сочиняю, сочинишь тут что-то, а оно висит над душою, а
тебе в коньяк еще подливают чаю, говорят: «Расти-расти, наконец,
большою». И в подъезде нашем не сыщется ближе тела, у Алины
Петровны в катышках полквартиры, на границе тучи, выходит во
двор несмело, и в песочнице пьют метиловый спирт вампиры, и шипят
Алине: «Ну что существо такое может делать в театре наших коней
безногих, наших казней египетских». Ах, оставьте меня в покое, а
метиловый спирт очищает кровь, рюмки для немногих, бокалы для
никого, у тебя нет плоти, нет, еще одну, на кого ты их променяла.
Мне всегда говорили «Страшись незнакомцев» тёти, а себя бояться
училась я слишком мало.
Много любили, мало любили нас, потом в стране отменили дешевый
квас, товарищам девочкам/мальчикам не у кого требовать мячик
такой, если спросят: «Для чего ты живешь?», потеряешь покой.
На самом деле это ты ведь меня звала, такая недотрога страна,
что тебе мала, такая недотрога земля, до самых небес вырос наш
небогобоязненный лес, размером он, как Вавилонская Б., судьба
играет вместо тебя на трубе, ибо мы не научены что-то такое сметь, и
не смей меня спрашивать, и за ответом впредь в другие земли лучше
податься вам, не наточен нож, в «Двух гусях» не успеешь в хлам.
Много любили, мало оставили слов, в «Двух гусях» приносят какой-то
плов, традиционное блюдо в нашем лесу, находишь там лисичку или
осу, кофе или сон – что я тебе несу, просыпайся, мой свет, экзамены
на носу. Как в старой доброй русской прозе просыпайся, мой свет,
изучай свои сонники и списки добрых примет, и списки дурных
примет, и нейтральных примет, и учебник по НЛП – вот уже и обед,
и новости на «Часкоре» (ужинать уж пора), много забыли, как черная
в небе дыра засасывает тебя, когда погружаешься в лес, где осы,
лисички и домики спящих принцесс, разные разности разнородные в
неглиже, тепло и уютно к вечеру на душе. Как же я останусь без этой
водицы мертвой на полчаса, как будто жизни хватает нам за глаза.
Много любили, мало любили нас, как будто жизнь предлагается в
первый раз, как будто можно что-то еще успеть, служить ему верою
и колыбельные петь под малиновую настойку, чтобы логики ход
не нарушался потом, и из небесных вод не выходила Афродита на
брег морской, и не глядела с необъяснимой тоской на разногласия
жизни и бытия. А как же ты? А как же, положим, я? Много любили,
мало любили нас, и то, скорее, уже для отвода глаз, для оправдания
сложных кротовьих нор, когда садовник так на расправу скор,
что, скорее всего, уже и не увильнешь, не притворишься, что ты –
безобидный ёж, тихо из крынки лакающий молоко, а не какую-нибудь
La Veuve Cliqot, по всем статьям тебе оправданий нет, поэтому всё