что внутри отражается мир без Бога, платяного шкафа ручная гладь,
никому не рассказывать – так и видно, как ты тянешься ветрено
за пером, а потом совсем опоздать обидно, переполнен беженцами
паром. Значит, здесь останешься до рассвета и воды отведаешь
ледяной, можно даже поверить, что скоро лето и ковчег построит
из пробок Ной. Можно даже во что-нибудь и поверить на досуге, а
почему бы нет, впечатления лета прохожих сверить и позволить им
подсмотреть ответ.
Решил сочинить историю, украл две служанкиных ленты,
перечеркнуть – позаимствовал, политкорректность нужна. Вышла
замуж, купила айфон, не станешь совсем никем ты, выходишь
одна на дорогу и ночь на плечах нежна. Выходишь одна на дорогу
и пишешь: «Пишу вам много, а вы мне не отвечаете, прилично ведь
отвечать». Блюдя обученье строгое, коверкает недотрога реляции
подсознания, с утра не пойдут в печать. Крестить меня снова веточкой,
космическим ветром хладным, поставишь крестик на клеточке и
скажешь: «Линкор разбит», и кровь твоя плоть печальная, распитая
под парадным, идущая прейскурантом в родимый наш общепит.
Оставь меня здесь, где сложится всеобщая жизнь и благо, где всё,
что мечталось, сможется, и всё, что не нужно, здесь, и ты достаешь
из курицы (сердечной сумы бумага, куриные ножки крестиком и
дождь нам чернило днесь) бутылку «Столичной», крошево останется
от кумира, лежит на столе с подливою и мается наготой, бряцай на
своем треножнике – на что тебе, в общем, лира, играй между делом
в шахматы святой своей простотой. Однажды по самоучителю
проигрывать был научен, какой-то дебют, Волхонкою прошелся по
мостовой, ходил не в пример им жизненно и был в разговорах скучен,
и снова за поворотами остался звериный вой на «Радио Люкс», ты
каешься, ты хочешь казаться проще, и с каждою парикмахерской в
предсердьи своем хранить «Прости меня, Жанна, голоса осталось до
Пирогощи, и то сказать – нашу песню бессмертием не убить». Прости
меня, Жанна, хочется, чтоб всё оставалось белым, носили тебя в
предбанники и ставили всем в пример, тобой врачевали лености,
питались мореным телом, возможности ограничены отменою буквы
«ер», и ищешь себя такую вот красивую и хмельную, считаешь себя
десятками, выбрасываешь волной, ты больше себе не встретишься,
поэтому не ревную, за голод и расстояние избыток свой головной
оставишь себе, мы теплимся, мы тешимся и сверкаем, останемся на
паркете завещанною тебе неравною битвой с этим вот отверженным
урожаем, угадывай и угадывай, в какой же теперь руке – вот сердце
мое, холодное, как тот леденец из банки, растает в руке – и станет
котенок и петушок, которые все описаны, как нам завещал Бианки,
оставь же льстецов и пьянки, наивный мой пастушок. Иди же за
мной по рыночной, иди же за мной по кромке, рассказывай сказки
88странникам без кофе и сигарет, устанешь следить за титрами –
неможется Незнакомке, пока барабан не крутится, хотят передать
привет.
Твоему любимому всё равно, что вода из крана
теплей молока, прозрачней хрустальных крошек,
холоднее руки, память твою берущей на 48 часов,
89
до восхода солнца. Твоему любимому всё равно,
что молчанье значит только то, что вы однажды
в него вложили, договорились черное сделать плотным,
белое – матовым и без оттенка желчи,
без оговорок, которые здесь уместны были бы,
толком вы отгадай друг друга, а не побуквенно,
как мы умеем, впрочем. Были бы мы легки и светлы,
как пламя, были бы мы прекрасны и долговечны,
были бы всем из рук твоих драгоценны
патокой жалости выданные рецепты – счастлива будь,
если сможешь себя измерить и записать, навес для оранжереи
40 на 2, не бывает таких иллюзий.
Твоему любимому всё равно, что февраль и плакать,
что не доходят на землю такие льдины,
тают с подветренной и опадают хлопком,
не для тебя история этих знаний,
всё это было в бывшем, небывшим лучше
выбрать себе пространство координаты, пишет «люблю»,
а жить надо дольше смысла, дольше себя, чтоб все тебя не догнали,
не разувериться прежде, чем этим летом станет весло и бабочка
на асфальте, было «люблю» на каждое время года,
зимы такие в этом раю островском, зимы такие, что не сказать,
из сказки слова не выбросить и не приклеить мяту на черенок,
затмение не спровадить в области стёклышка, кажется закопченной
каждая клетка души на твоем портфеле.
Бедное сердце, куда тебе здесь с другими,
сферу молчания лучше еще расширить,
выбрать известное из невозможных истин
или к любимому больше не дотянуться.
У меня есть талант делать сэндвич с французским сыром,
каждой строкой – полюбите меня хоть кто-то,
выдайте чек какой-нибудь мне, талончик на предъявителя,
чтобы вернуть сподручно, чтобы не брали руку мою любые
и не гадали по ней – сердце вот, а жизни, впрочем, о ней теперь
говорить куда нам. Крохотный мир расширился,
неизбежен крах восприятия,
ходишь одна в пивную и на салфетках пишешь, что жизнь прекрасна,
плоть упоительна, только немного сыро,
в руку глядят и видят такое нечто,
что хорошо бы просто свинтить по черным нашим ходам,
в кротовые норы веря,
но никуда ни шагу теперь отсюда,
мы не отпустим тебя, разве уж не ясно.
У меня есть талант говорить, немота беспечна,
плотность строительства
выбранной перспективы, жадность грешить на своё ЖКХ, но ЖЭКи
тоже стремительно плотность свою теряют, речь обладает составами
марципана и холодца, потому никогда как прежде, ты мне теперь,
набор прописных историй.
90
Читаю стихи Прилепина и вспоминаю редкие минуты счастья,
когда ты не отнимал свою руку ввиду фотографов с зеркалками,
карельских писателей и неизвестных друзей.
91
Мой дракончик очень любит тыкву, скоро он вырастет,
давай играть вместе, в это время суток струит прохладу эфир,
люди сидят в караоке, песню про младшего лейтенанта
вспомнить пытаются и оградить припевом всю территорию
ближе к заливу. Слышишь, как трепыхается под нейлоновой курткой
размера S мысль, что всё бесполезно
и лучше читать в номере Бегбедера,
никто не держит тебя за руку, не держит тебя здесь,
не держит тебя нигде,
хотели умереть за свободу – не догадались жить,
простые сложные вещи,
слова из разряда «Глупая, я всё помню», стыдное, словно щекотка
в общественном месте, чувство причастности к разным свершеньям
великим, нет, ничего ты не помнишь, а так бы хотелось,
чтобы осталось на память об этом хоть что-то,
тексту подобное, но несомненно прекрасней и целомудренней,
и для соседей незримо, так бы хотелось, но чувство из плоти и крови
слово на слово нанизывать долго велит.
Говорит – простота хуже воровства,
хуже мошенничества с кредитными карточками,
хуже издания собрания сочинений,
хуже написания безметафорных верлибров,
поэтому лучше выбери другой способ существования,
отличный от предыдущих,
реже собирайся с мыслями, ешь чернику,
обещай всё, но ничего не используй
для крупных планов, соседствуй с классиками, если совсем уж худо,
проживай чужие истории, каждый вечер по одной, по второй,
по третьей,
они напишут тебя – здесь никто не спорит,
устранят несоответствие между тобой
и сыром, вороне как-то раз принесли посылку,
спой, моя деточка, что-нибудь
из Вивальди, и не стыдись раскладки клавиатуры,
вообще ничего не стыдись –
всё проходит мимо, всё проходит дальше и дальше, туда, где скоро,
где почти уже, где совсем одинокий север.
92
Если бы я тебя любила, я бы создала идеальный дискурс,
просыпалась по утрам и говорила себе: «Что ты сделала
для русской литературы, скверная девочка и его милая,
93
его расписанная по столбикам, продегустированная в сети».
Если бы я тебя любила, я бы стала самой укромной,
не описывала бы прогулки по улице Воровского, моментальные
снимки в метро, моменты истины по ходу пьесы – их несколько,
но на самом деле он один, другой такой тебе не нужен,
он будет отягощать сюжет. Если бы я тебя любила, я бы верила
каждому твоему слову, каждой букве, духу каждой буквы
и каждого тире, потому что им тоже должен же кто-то верить.
Центростремительные силы притягивают меня к холодильнику,
я пишу тебе смску «Моя работа предполагает общение с людьми
по разным вопросам, а тебе на самом деле хоть что-то видно?».
Подержи меня за руку, пока не настал Сочельник,
пока не сгустились краски, три на четыре – единственный формат,
от которого мне не спится. Если бы я…, но ты мне уже не порох.
Каждый год начинает новую жизнь и мусолит Канта,
вот уже год почти прошел, и совсем не слышно,
и совсем не стыдно, что нельзя так любить человека
из плоти и крови, словно образ Другого из прозы
французских экзистенциалистов, там еще был поэт
по фамилии Волков, просто вчуже читалось
(со мной не бывает такого), как из данной судьбы
создаются для нас сериалы, и не хочется думать
совсем ни о чем до весны, а весною тем более
думать совсем бесполезно. Каждый год начинает
новую жизнь и покупает юбки полусолнцем,
неизвестно, насколько хватит тепла, посторонним
видно, что тебе тепло, расфасованы все патроны,
в каждом доме сад, снова хочется всё разрушить