брынзу, от Соловьев-Разбойников и Котовских оберегай имущество
движимое и веру, кланяйся тамошним хипстерам, в пору пей
вальерьяну, смотри на соседей и следуй лишь их примеру, и
принимай решения только спьяну. Когда увидишь цветочек аленький
в этой части нашей земли, где расти ему нет резону, можно поверить
в себя и воспрять отчасти, чтоб соответствовать времени и эону,
только сорвешь его – станет змеей, и слезет кожа змеи, и останется
на ладони, можно забрать с собой – ничего не весит, на переправе
курево-люди-кони, а под мостом трамвай, привези мне ветку первой
сирени, в трамвайном депо окурки, окна ей бил – так хотел полюбить
соседку, в форточку им кричала: «Вот полудурки», эта печаль не
минует ни вас, ни прочих, ни остальных, на цветочные клумбы рая
по разнарядке привозят еще рабочих, ветка сирени сжимается,
догорая. Был у тебя этот адрес, пришел с повинной, вот и шелка, и
дивные дивы, точка, и получал по почте своей совиной три лепестка
от несорванного цветочка.
Всю жизнь пролюбил женщину не в своем вкусе, были другие образцы, и, в
общем-то, и немало, собирали вместе бруснику, ловили цикад в Тарусе, их
потом из кармана ветрено вынимала. Звала его по имени, а написать Шарлю всё
норовила и унести в урну, а в городской квартире бинты и марлю, и лауданум
хранила, и было дурно разным служанкам, кухаркам, еще посыльным – всё
экология, стрессы, провал погоды, он ее даже и ревновал не сильно, спрашивал
утром: «Откуда ты здесь и кто ты?», каждый вечер ставил будильник на
восемь, чтобы держать ее за руку удавалось, и отвечала ему: «Ничего не
просим, но всё равно так много всего случалось – не перечесть, если тексты
и не вскрывал ты, то все равно по походке моей и жестам, неравнодушью к
отделам, где скрипки/альты, и увлечению нежным песочным тестом можно
понять, что такое не повторится больше нигде, возвращение невозможно». Он
ее спрашивал: «Что тебе всё же снится – ходишь по комнате и шелестишь
тревожно нотным листом, попадать не пытаясь в ноты, ноты для нас не писаны
– в том и дело». Он ее спрашивал: «Что тебе здесь и кто ты?». – «Я ничего
подобного не хотела, чтобы ответить на эти вопросы разом, нужно влюбиться
в кого-нибудь, верить снова», на голубом глазу не моргает глазом, а на губах
расплывается блеск-основа. Всю жизнь пролюбил женщину, грелся супом, ни
в уголках глаз, ни у ларька «Вина», по вечерам отдавал предпочтенье глупым
пьескам, не дожидаясь антракта – лучшая половина поджидала худшую,
чтобы идти вместе на освещенных участках под сонной корой мозга, она всегда
запинается в этом месте, зябнет и ежится, ветрено и промозгло в нашем краю,
и привел же Господь родиться неприспособленным к сырости персонажем,
ну а на самом деле она певица, только об этом мы всё-таки не расскажем,
воск, нашатырь, яичница, грог под пледом, серость, истерики, из словаря
котурны, все бы пошли теперь за тобою следом – только записку для Шарля
достать из урны. Так тебя ждали здесь, что почти понятно, что ничего особого
не случилось, если учесть, что на солнце бывают пятна – билось и билось, и
вот, наконец, разбилось – только махнули хвостом, ничего не жалко будет
теперь нам, жалеешь, покуда молод, ну а потом искажает тебя закалка, чтобы
самой собой выходить на холод, звезды считать, из ведра набирать водицу,
всё понимать, но сказать не уметь покуда, ну а потом возвращаться в свою
теплицу – а всё равно не бывает такого чуда. Так и любил себя, всё проходит
мимо, тайно следил за прислугою приходящей, что не бывает в духовке огня
без дыма, думал, и видел столько кустов за чащей, что рисование – это наука
плоти, тоже с участием мог написать подругам, и уходить в полнолуние по
102
работе, и для разминки утром ходить за плугом, только ничто не значило то,
чем было, и не казалось тем, чем являться стало, сердцу сему быть пусту, но
очень мило светит на веточке и шелестит устало.
Хочется петь – одиночество, тлен, морошка, скальпель
103
уездного
доктора, сорок взмахов левым крылом, я любила тебя как сошка всех
романтических драм, понедельник ахов в этом краю, мал человек да
дорог, гвозди из рельс вынимает да на опушку, на мелководье тонет
мальтийский Молох, женщина в белом носит на правой мушку, так
хороша твоя женская тюль и пряжа, так хороши твои глупенькие
уловки – хочется так вот и не выходить из ража каждую жизнь, и
придумывать заголовки о нежелании жить на жерле вулкана или в
тени любой картонной царь-пушки, так смехотворно смешение слов
из крана, волоколамская сладкая вата, сушки – выписал вас сюда не
с родного брега, выучил песням чувствительным и прохладе, книги
велел читать по системе Брегга, буквы считать, как себе завещал
Саади. Вот Евгений Абрамович был с морошкой в доме и принят
ласково, и лелеем, а по ночам разговаривал молча с кошкой, чтоб
не спугнуть вдохновение, за елеем всё посылал камердинера, и в
людскую не возвращаться велел без нужного знака. Я по тебе, без
сомнения, не тоскую, но пробивается в тексте тоска, однако. Так
он искал мухомор за меловым кругом, царскую водку изобретал в
Париже, ей говорил, что хотел бы, конечно, другом, ближе и так не
бывает, зачем же ближе. Было темно, и предания свежесть, мнилось,
не оставляла места для разночтений, Молох овец своих любит, и
ты влюбилась, вот из-за острова машет платочком гений скромного
жеста, отчаянного прорыва в тонких миров посконную оболочку,
смотришь на мир из зеркала некрасиво, платьем цепляешься
за наливную кочку. Был бы просторен и бел, в половину тише,
ложноклассической картою с плеч инфанты. Марья Егоровна красит
перцовкой рыже пальцы свои, ей идут небольшие банты.
Как он душу твою лебединым перышком до рассвета бы щекотал,
на песке бы писал деревянным колышком, что направо пойдешь -
Непал, а налево пойдешь - пропадешь, загадками говорить научись
пока, как он душу твою посыпал бы сладкими, как горчичника облака,
порошками. Было светло и медленно осознание пустоты, говорить о
важном пока что медлим, но расстояние от плиты до балкона прошли,
не приходит в голову, что еще говорить, и в нас коллективная память
вливает олово, хрестоматия 5-й класс. Помню чудных мгновений
так много, каждое - на коленке разбитой шрам, и когда соберусь
сосчитать однажды я, разделю их все пополам, часть тебе, чтоб
избыть, как обиду детскую за игрушечный паровоз, эту реку времен,
горизонта резкую заостренность. Не помнит он, как вы взрослую
жизнь провели за прятками, молча за руки не держась, а теперь опять
говори загадками, смотришь в звезды, а видишь грязь, а казалось,
что всё тут иначе сложится, и мечталось, и береглось, и на персике
будет такая кожица, и придет из подлеска лось, и разверзнется
сердце его шершавое, и подушечки “Белый Бим” полетят на траву,
побежишь за славою, в этом бегстве необратим (всяк похищенный
хочет побыть Европою, всяк повешенный - беглецом) только первый
этап - поперхнуться тропами и слегка побелеть лицом. Как он будет
душу твою печальную в зной и в стужу не поливать, как он будет
спицу твою вязальную в каждой сумочке забывать, и направо
пойдешь, и налево - кожица этих персиков так нежна, что по нотам и
здесь ничего не сложится, не разучится ни рожна.
104
Князь К. Р. был прав – Каляев говорил на языке нового времени,
Не пил чай, не хлопал барышень по какой-нибудь части,
Проводил опыты в химлаборатории завода ёлочных игрушек,
105
В качестве бонуса получал искусственную ёлку на крестовине,
Сдавал ёё в утиль, чтобы выручить 30 копеек,
Которые всё равно не тратил на извозчика,
Ибо зачем тешить бесов сребролюбия и стяжательства,
Лени и любви к английским шинам,
Проходил мимо книжного, видел рекламу «Сигизмунд
Кржижановский,
Новый бестселлер с тайнами привидений».
Однажды Каляев влюбился в Марфу Петровну П.,
Но всё равно не влюбился, а так скорее – влюбляться всегда другие
Очень горазды, водят в синематограф,
Дарят пакет с Кржижановским, на переплете
Замок какой-нибудь или амурчик с луком,
Луку купить бы еще, а потом гороху,
Чтобы наследовать Царствам Небесным сразу,
Но одному это кажется как-то проще –
Текст обессмыслить любой, мало или много
Текста, в провинции дальше читают, вьюга
Всё оправдать посторонним твоим способна.
Марфа Петровна П. мундштуки теряет
На пароходах, яшмовые сердечки,
Попусту сердится – некому плед и кофе,
Попросту сердится не на себя – их много,
Я вот одна, и в этом немного толку
Совесть расходовать на набивные ткани,
Распределение нас разнесло по миру,
Каждое дерево стол нам и кров готовит,
Каждое крошево в саечку соберется,
Только тебе не видать моего испуга –
Спи, мой любимый, на самой высокой ветке.
Князь К. Р. был прав – Каляев не любил проявлять инициативу
В вопросах выбора вин и в любовных письмах,
Об этом речь в весьма любопытных воспоминаниях Раевского,
Которые нам пока не удалось отсканировать,
Но мы работаем. Марфа Петровна П.
Обладала заурядной внешностью и нежностью ко всему живому,
Что не могло не радовать и радовало друзей.