В беседе с Дейвом мы затронули темы религии, духов и «паранормальной» активности, а также научный метод, квантовую физику, философию, ограничения человеческого мозга и ограничения языка. (Краткое примечание: я абсолютно презираю слова «паранормальный» и «сверхъестественный», поскольку верю, что все в этой Вселенной – или во всех вселенных, если их больше одной, – нормально и естественно.) В разговоре довольно быстро выяснилось, что мы с Дейвом находимся на одной волне: мы оба согласились, что люди знают о Вселенной далеко не все и что новые открытия совершаются ежедневно. Мы также сошлись в том, что если мы навешиваем на некое явление ярлык, – например, «закон всемирного тяготения», – то это еще не объясняет, как оно работает и почему существует. Дейв начал наш разговор словами: «Во Вселенной есть необъяснимые вещи. Плохой ученый отбрасывает или игнорирует аномальные значения данных, а хороший ученый спрашивает почему». Он признался, что лично его всегда интересовали такие вещи, как призраки, загробная жизнь и «великое неизвестное» – а я именно это и искала! Я знала этого человека много лет и не представляла себе, что он так думает! Дейв сказал, что, по его мнению, объект моих поисков – это экспертная оценка того феномена, с которым я столкнулась. Он полностью справился с этой задачей; а я сама не понимала, чего ищу, пока он не сказал мне об этом.
Из этого разговора я поняла, что не одинока: в мире есть и другие ученые, признающие, что многие ответы на вопросы о Вселенной еще не получены и многие тайны еще предстоит исследовать. Это напомнило мне, что смысл науки не в том, чтобы скептически ко всему относиться, а в том, чтобы быть открытым, любознательным, восприимчивым и всегда стремиться к наилучшему объяснению явлений. И Дейв, и я согласились с тем, что господствующая сегодня наука дает что угодно, только не это. Хороший ученый всегда признает, что теории о мире формируются данными, но мы всегда должны быть открыты для новых доказательств. Я обрадовалась, услышав, что Дейв тоже интересуется таинственными явлениями, такими как загробная жизнь и призраки. Оглядываясь назад, с полным правом спрошу: а кого это не интересует? Дейв использовал нейробиологию как средство для углубления своего интереса к философии, и это заставило меня задуматься о том, как ученые зачастую обращаются к науке, чтобы исследовать тайны жизни и обрести некоторое чувство контроля в непредсказуемом мире. Меня поразило, насколько комфортно Дейву было признавать, что в жизни есть вещи необъяснимые и загадочные. То был момент «ага»: я поняла, что мне не по себе от этого, хотя и не сознавала почему. Может быть, дело в моей собственной потребности все контролировать? Это интервью меня воодушевило: радостно было узнать, что другие разделяют некоторые мои взгляды.
Как бы мы с Дейвом ни веселились, разбивая на части замкнутый мир традиционной науки, необходимо внести несколько уточнений. То, над чем мы подшучивали, это догматичное поведение и закрытость определенных институтов и практикующих ученых, утверждающих, будто научный материализм – это единственно возможная модель Вселенной. Научный метод, который представляет собой просто метод использования измерений и теорий для понимания нашей Вселенной, является очень ценным и надежным инструментом, поскольку дает эмпирические доказательства, поддающиеся количественной оценке. Научный метод не связан неразрывно с научным материализмом, и мы можем использовать его для изучения других моделей Вселенной. Я считаю, что научный метод – это наилучший (хотя, безусловно, не единственный) метод для понимания окружающего мира и нашего опыта в нем. Итак, чтобы внести ясность, я за научный метод и против замкнутой приверженности какой-либо одной модели. В рамках моего личного путешествия я благодарна за то, что меня заставили обдумать эти различия, поскольку иногда мне начинало казаться, что мое недовольство научным истеблишментом выглядит предательским и даже опасным. Но опять же, хороший ученый должен спрашивать почему!
Затем я взяла интервью у другой коллеги и подруги, которая давно занимается нейробиологией. Она просила не называть ее имени, так что давайте будем считать ее Дафной. У меня было смутное воспоминание, что эта дама увлекается буддизмом, но я не была уверена. Раньше мы это, конечно, не обсуждали.
Я рассказала ей свою историю, и она любезно выслушала. Мы начали с обсуждения ограничений науки и множества допущений, которые присутствуют в любом научном эксперименте. Дафна сказала, что убеждения общества относительно ложности интуитивных предсказаний основаны на наших предположениях о том, как работает время, но они легко могут оказаться ошибочными. Мы также обсудили язык и то, как слова и концепции, полезные во множестве ситуаций, оказываются помехой в тех случаях, когда не существует слов, точно передающих невыразимые понятия, такие как духовный опыт.
Обратившись к области, которую мы знаем лучше всего – нейробиологии, – мы углубились в беседу о том, что мы изучаем и не изучаем в аспирантуре. Здесь мы сделали особенно долгую паузу, стараясь осмыслить тот факт, что нам не дают почти никаких поучений об уме или психике. Люди часто удивляются, когда слышат, что мы не эксперты в психологии. На самом деле у нас гораздо больше внимания уделяется тому, как мозг интегрирует поступающую сенсорную информацию в свой образ внешнего мира, как он делает прогнозы и координирует поведение. Даже в когнитивной нейробиологии, где мы пытаемся исследовать нейронные корреляты сложного человеческого поведения более высокого уровня, включая социальное поведение – членство в группе, ревность и принятие этических решений, – каждый ученый должен найти и прочитать всю соответствующую литературу. Позвольте привести пример. Как я упоминала ранее, в центре внимания моей диссертации были нейронные корреляты психопатических черт, таких как бессердечие, лживость, обаяние и патологическая ложь. Проще говоря, меня интересовало, можем ли мы наблюдать различия в структуре и функционировании мозга у людей с низкими и высокими психопатическими чертами. Приступая к исследованию, я, естественно, изучила другие нейробиологические исследования структуры и функций мозга. Однако я быстро поняла, что человеческое поведение является сложным и включает в себя психопатические черты; и, поскольку существует так много нюансов, ученому нужно действительно понимать поведение, которое он изучает. Однако в статьях о неврологических исследованиях мы этого не увидим, потому что они больше сосредоточены на описании методов и результатов отдельных исследований. Это заставило меня пополнить личную библиотеку академическими и историческими книгами о психопатических и антисоциальных чертах и поведении. Легко представить себе, что за долгую историю исследований психопатических черт предлагалось много теорий относительно первопричины их возникновения. Иногда в научных отчетах упоминалась конкретная психологическая теория, которую мне затем приходилось искать, чтобы с ней ознакомиться; но моей задачей было изучить технические методы моих собственных экспериментов, и потому мне вечно не хватало времени на то, чтобы глубоко понять психологические теории и их связь с нейронными коррелятами. Какой позор! Даже сейчас, когда я это пишу, я снова поражаюсь тому, какая пропасть лежит между психологией и нейробиологией. Казалось бы, идея объединить эти области – просто здравый смысл, но на самом деле нейронауки стараются держаться от психологии как можно дальше. В последние пару десятилетий у нас появились исследователи-первопроходцы в области нейронаук; они начали связывать эти две области воедино, и результат их слияния виден именно в когнитивной нейробиологии. В более общем плане удивительно то, насколько мало внимания и почтения наука оказывает внутренней жизни человека. Мы с Дафной просто поражались тому, как недалеко продвинулось человечество в понимании разума.
Примерно в середине разговора она начала рассказывать мне о том, что у ее мамы случались предчувствия и видения предстоящих событий – например, женщина правильно предсказала инфаркт у начальника Дафны! Предсказания мамы были, как правило, пугающе верными; она редко промахивалась. Как только открылась эта дверь памяти, из моей подруги хлынул поток других воспоминаний и историй о духовных практиках и верованиях мамы и даже о ее собственном опыте. В этот момент разговора я очень разволновалась и, вероятно, не могла скрыть своего ликования. Прежде всего, я снова услышала, что я не единственная, у кого это встречалось в семье; мне также нравилось наблюдать, как подруга вспоминает эти события с чистой радостью, хотя раньше не обращала на них особого внимания.
В конце беседы я спросила Дафну о ее духовных воззрениях. Она ответила, что раньше была атеисткой, но теперь не стала бы навешивать на себя такой ярлык. Ей трудно было определить свои воззрения, но она верила, что нужно доверять своей интуиции, а иначе ничего не получится. Она также сказала, что с точки зрения духовных практик буддизм идеально отражает для нее природу человеческого ума и причину страданий в жизни. Кроме того, она не ожидала, что кто-то знает разгадку всех этих тайн, но было бы здорово узнать, откуда берется жизнь.
Дафну, как и Дейва, тоже очаровывали тайны бытия. Правда, в отличие от меня, она смотрела на это через буддийскую призму, а я – через призму разочарования. Она подарила мне список рекомендуемых духовных текстов.
Дафна была уже третьим нейробиологом, чьи слова заставили меня почувствовать, что я не одинока и что, возможно, ученые не настолько закрытые люди, как мы думаем. С другой стороны, я напомнила себе, что эти разговоры были приватными, и вряд ли кому-то из нас будет комфортно сказать то же самое публично. До сих пор все сходились во мнении, что мы много чего не знаем о Вселенной и ожидать от нас всеведения было бы верхом самонадеянности. По-видимому, меня можно оправдать, – или хотя бы не считать совсем безумной, – если я принимаю идею о том, что у Вселенной может быть духовная природа, которую нам пока не удалось измерить.