Нобелевская премия, учрежденная Альфредом Нобелем в 1895 году, призвана отмечать заслуги ученых, которые «в течение года принесли самую большую пользу человечеству»[151]. Вот это да! И как же это оценить? Существует ли какой-то тест или инструмент для оценки и определения «наибольшей пользы человечеству»? Тот факт, что большинство этих наград присуждают на основании многолетней работы ученых, позволяет предположить: основываясь на результатах одного года, невозможно прийти к такому заключению. Ведь сложно рассмотреть даже достижения ученого за всю его жизнь. Как решить, что открытие, которое помогает сохранить окружающую среду, столь же важно, как и находка, на основании которой можно создать лекарство от некой опасной болезни? Существует множество объективных способов измерения успеха ученого, в том числе количество публикаций и полученных грантов или наград, но вклад на «благо человечества» не всегда очевиден.
Связь подлинной реакции-результата с аутентичным восприятием реальности, необходимым для адаптивных контингентных расчетов, убеждает нас с осторожностью относиться к наградам, присужденным на основании субъективных данных. Лауреатам Нобелевской премии, вероятно, следует понять: факт, что они сделали самый важный научный вклад, совсем не очевиден. Если мы действительно верим, что заслуживаем всех этих наград, то, скорее всего, мы совершаем между собой своего рода сделку, поэтому вполне вероятно, что наши контингентные фильтры могут быть несколько искажены. На самом деле лауреаты Филдсовской премии (аналог Нобелевской премии, присуждаемой каждые четыре года математикам в возрасте до сорока лет) демонстрируют снижение научной продуктивности по сравнению с математиками того же уровня, но не получившими награду. Существует несколько возможных причин такого снижения продуктивности. Например, замечено, что лауреаты Филдсовской премии склонны расширять рамки своих интересов, они часто выходят за пределы той конкретной области, которая привела их к этой высокой награде[152]. Аналогичные спады продуктивности отмечаются и у лауреатов Нобелевской премии[153]. Что собой представляют эти спады – продукт искаженного контингентного фильтра или негативный результат – вопрос спорный. С поведенческой точки зрения интересно, что получение главного приза в одной дисциплине заставляло исследователей переключать интерес на другие области, в которых они не обладали достаточными компетенциями, как это было у лауреатов Филдсовской премии. И если мерить традиционными мерками, эта уверенность в возможности работать за пределами основной области определенно могла способствовать спаду профессиональной активности. Таким образом, пусть все и рады получить награду, но если эти «почести» будут искажать реальность, то это приведет к подорванным контингенциям.
Мне повезло: за свою жизнь я приобрела достаточно разнообразный религиозный опыт. Я росла в консервативной среде южных баптистов Алабамы и несколько раз в неделю, сидя в церкви на первом ряду, слушала проповеди и наблюдала за различными ритуалами этого ответвления христианской церкви. После поступления в университет мои взгляды на религию изменились, и я обратилась к той вере, которая не критиковала нейробиологические проекты и исследование поведенческих реакций.
Я не собираюсь обсуждать религиозность, меня больше интересует, как религия влияет на нашу жизнь, контингентные расчеты, а также последующие решения и реакции. Для подобного рода исследований я, безусловно, должна сосредоточиться на людях, ведь больше никто в мире, как и в случае с наградами, не уличен в отправлении религиозных обрядов. Данные нейробиологических исследований показывают, что одна из причин столь широкого распространения различных религий может заключаться в том, что верующие опираются на те же нейронные сети, которые необходимы для выполнения социальных и когнитивных функций. Вот почему религиозный опыт ощущается как «реальный» опыт – ведь он активирует те же участки мозга, что и опыт нерелигиозный. Соответственно, мы можем рассматривать его как любой жизненный опыт. Неудивительно, что, обращаясь к вере через лики икон, образы или молитвы, мозг действует на более глубоком, чем академический, личностном уровне. Хотя во многих аспектах вера бывает противоречивой, религиозные убеждения все-таки существуют и их можно изучать в нейробиологических лабораториях[154]. Снимки МРТ показывают, что у людей, думающих о вере, активируются те области мозга, которые связаны с эмоциями, самоопределением и познанием[155].
Процесс приобретения «религиозного капитала» очень отличается от процесса создания когнитивного капитала, требующегося для расчета аутентичных контингенций в реальном мире – в том самом мире, где оказываются люди, выйдя из церквей, синагог, монастырей или мечетей. К несчастью, эти процессы могут серьезно конфликтовать в человеке, живущем как в светском мире, так и в мире религии. Например, женщина с диагнозом «рак молочной железы» постарается приобрести когнитивный капитал, отыскивая сообщения и статьи об успешном излечении болезни и будет консультироваться с лучшими специалистами в этой области. А верующая женщина с подобным же диагнозом начнет приобретать религиозный капитал, постоянно молясь и по-своему истолковывая библейские тексты. Не всегда, но все же случается, что столь разные подходы к решению проблемы дополняют друг друга. Иногда медицина решает, что человека вылечить невозможно, а религия утверждает, что вера поможет ему исцелиться. Чуть позже вы узнаете, что мозг более склонен к принятию позитивных результатов, так что вера человека в собственную защищенность, противостоящая поставленному диагнозу, обычно перевешивает традиционные и зачастую более мрачные прогнозы реального мира. В этой ситуации вероятности реального мира часто отвергаются в пользу духовно обоснованных контингенций.
Пожалуй, нет более яркого примера смешения естественных и сверхъестественных контингенций, чем состоявшийся в XVII веке процесс над салемскими ведьмами. Пуритане, узнав, что у некоторых женщин из массачусетской общины случаются галлюцинации и наблюдаются некоторые психические отклонения, объявили об их сверхъестественной природе. Поскольку с такими явлениями люди сталкивались достаточно редко, они не располагали достаточным когнитивным капиталом, чтобы дать случившемуся верное объяснение. К примеру, такие физиологические процессы, как рвота, люди издавна объясняли несвежестью продуктов или болезнью, но истолковать незнакомое и необычное поведение было гораздо сложнее.
Неизвестность пугает, и члены общины с готовностью приняли версию о сверхъестественной природе происходящего с женщинами, решив, что только вселившиеся в несчастных бесы могли вызвать столь странное поведение. К сентябрю 1692 года двадцать мужчин и женщин были обвинены в колдовстве и казнены; из них девятнадцать были повешены, а один забит камнями. Хотя обвинения в колдовстве продолжились и в следующем году, казни все же прекратились.
Если бы тем летом священники попытались объяснить произошедшее естественными причинами, финал был бы совсем иным. И только несколько веков спустя, в 1976 году, достаточно логичный и правдоподобный анализ причин появления этих симптомов был описан в статье «Эрготизм: Сатана разгулялся в Салеме?» (Ergotism: The Satan Loosed in Salem?), опубликованной в журнале Science. За свою жизнь я прочитала множество научных статей, но именно эту я считаю одной из самых ярких и убедительных. Качество публикации впечатлит еще больше, если учесть, что ее автор, Линда Капорел, осуществившая это инновационное исследование, которое, по существу, доказало, что ненормальное поведение жителей Салема было вызвано эрготизмом, или отравлением спорыньей, была студенткой последнего курса института[156]. Линда вспоминала, что для завершения учебы ей нужно было добрать еще один общеобразовательный курс, дабы соответствовать выпускным требованиям, и тогда она выбрала историю. Именно на этих занятиях девушка узнала о странных событиях в Салеме и после тщательного изучения материалов опубликовала работу.
Когда ей предложили написать статью о салемских судилищах, Капорел выбрала историю Энн Патнэм, которая на этих процессах выступала в качестве свидетеля. Свой интерес Линда объясняет так: женщины могут быть не менее жестокими, чем мужчины. К такому выводу Капорел пришла после просмотра пьесы Артура Миллера «Суровое испытание» (The Crucible) и решила его подтвердить. Изучая судебные протоколы, она заинтересовалась описаниями неизвестных «болезненных состояний», которые вначале проявились у восьми девушек. Капорел знала, что симптомы отравления спорыньей были похожи на действие наркотика ЛСД, который влияет на психические и поведенческие реакции. Контингентные «шестеренки» студентки пришли в движение, и она задалась вопросом: а не могут ли бессвязная речь, нарушение координации движений и необычные позы, описанные в судебных документах, быть следствием отравления спорыньей? Спорынья – грибок, паразитирующий на многих растениях, в частности на ржи, из которой в те времена пекли хлеб жители Салема. Известно, что этот грибок вызывает эрготизм, отравившийся человек сначала испытывает неприятное покалывание, затем у него появляются галлюцинации, он может начать ползать, а в конце дело заканчивается судорогами. Капорел предположила, что обвиненные в колдовстве контактировали с пораженным грибком зерном при выпечке хлеба, кроме того, ей удалось выяснить, что зима 1692 года выдалась теплой и влажной, что способствовало развитию мицелия грибка. На следующий год, когда условия для распространения спорыньи стали менее благоприятными, симптомы, похоже, пошли на спад. Хотя это были лишь косвенные доказательства, основанные на архивных данных, Линда Капорел проявила настоящее научное упорство и получила право высказа