Мы шагали мимо тюков сырой шерсти и пластмассовых пробирок с китайскими микрочипами. Я намекнул, что мои работодатели планируют производить синтетический бета-эндорфин. Всегда подбрасывайте подручным что-нибудь доступное их пониманию.
Сенди, иногда я вспоминаю тебя в Хараюку. Закрываю глаза здесь, в этом гробу, и мысленно вижу тебя… Блеск хрустального лабиринта бутиков, запах новой одежды. Я вижу, как твои скулы скользят вдоль хромированных прилавков с парижской кожей. Временами я держал тебя за руку.
Мы думали, наши поиски увенчались успехом, но на самом деле — это ты нашла нас, Сенди. Теперь я понимаю: ты сама настойчиво искала нас или таких, как мы. Фокс был вне себя от радости, обдумывая, как лучше использовать этот новый инструмент, яркий и острый, будто скальпель. Этот-то инструмент и поможет нам отсечь неподатливую Грань Хироси от ревнивого материнского организма "Маас-Биолабс". Ты, наверное, долго искала, металась в безысходности твоих ночей в Синьдзюку. Ночей, которые ты тщательно удалила из разрозненной колоды своего прошлого.
Моё же собственное давным-давно кануло в никуда.
Кому, как не мне, знать, откуда берутся такие привычки, как у Фокса, — опустошать по ночам бумажник, перетасовывать документы. Он раскладывал удостоверения на чужие имена в различном порядке, перекладывал их с места на место, ждал возникновения картинки. Я знал, что он ищет. Ты проделывала со своим детством то же самое.
Сегодня ночью в "Новой розе" я вытягиваю карту из колоды твоих прошлых. Выбираю исходную версию, знаменитый "текст отеля в Йокогаме", продекламированный в ту первую ночь в постели. Выбираю опозоренного отца, служащего "Хосаки". "Хосака"… Подумать только, какое великолепие!
И мать-голландку, и лето в Амстердаме… мягкое покрывало голубей на площади Дамм.
Из зноя Марракеша — в кондиционированные залы "Хилтона". Пока я читал твоё сообщение, переданное через Фокса, влажная рубашка холодным компрессом липла к пояснице. Вся игра строилась на тебе, и ты была в ударе: Хироси оставит жену. Ты без малейшего труда связывалась с нами даже сквозь прозрачную плотную плёнку службы безопасности "Мааса".
Кто, как не ты, показала Хироси распрекрасное местечко, где подают великолепный кофе и чудные булочки по-венски. Твой любимый официант был седоволос, добр, хромал на правую ногу и работал на нас. Шифрованные записки он забирал вместе с льняной салфеткой.
Весь сегодняшний день я слежу за маленьким вертолётом, вычерчивающим концентрические круги над моей крохотной страной, землёй моего изгнания — отелем "Новая роза". Наблюдаю в отверстие люка за тем, как его терпеливая тень пересекает заляпанный жирной грязью бетон. Близко, совсем близко.
Из Марракеша я вылетел в Берлин. Встретился в баре с уроженцем Уэльса и начал подготовку к исчезновению Хироси.
Механика его была сложной, изощрённой, как медные приспособления и скользящие зеркала театральной магии викторианских времён. Желаемый эффект должен быть предельно прост. Хироси зайдёт за "мерседес", работающий от водородного генератора, и исчезнет. Дюжина агентов "Мааса", постоянно за ним наблюдающих, окружит грузовичок, как встревоженные муравьи. Вся служба безопасности "Мааса" эпоксидной смолой стянется к месту отбытия генетика.
В Берлине умеют быстро улаживать дела. Мне даже удалось устроить последнюю ночь с тобой. Я скрыл это от Фокса: он бы ворчал, что это излишний риск. Теперь мне уже не вспомнить название городка, где ты ждала меня. Я помнил его не больше часа, пока гнал машину по автобану под сероватым рейнским небом, и забыл в твоих объятиях.
Ближе к утру начался дождь. В нашем номере было одно окно, высокое и узкое, у которого я стоял и смотрел, как дождь серебряным гребнем расчёсывает реку.
Шорох твоего дыхания. Река текла под низкими каменными арками. Улица была пуста. Европа казалась мёртвым музеем.
Я уже заказал тебе билет на самолёт на новое имя, в Марракеш через Орли. Ты будешь уже в пути, когда я потяну за последнюю ниточку, и Хироси исчезнет из виду.
Ты оставила свою сумочку на тёмной столешнице старого бюро. Пока ты спала, я перебирал твои вещи и откладывал в сторону всё шедшее вразрез с прикрытием, которое я купил тебе в Берлине. Я забрал китайский пистолет 22-го калибра, твой мини-компьютер и банковский чип. Вынул из портмоне новый голландский паспорт, чип швейцарского банка на то же имя, засунул в твою сумку.
Моя рука скользнула по чему-то плоскому. Вытащил. Подержал в руке дискету. Неказистая, никаких наклеек.
Она лежала у меня на ладони — эта смерть, — выжидая случая, чтобы ужалить, дремала, свернувшись кольцами кодов.
Так я и стоял, следил за твоим дыханием, смотрел, как поднимается я опадает твоя грудь. Видел полуоткрытые губы и — в припухлости нижней — лёгкий намёк на синяк.
Дискету я кинул в твою сумку. Когда я наконец лёг, ты, проснувшись, перекатилась поближе ко мне. В твоём дыхании — электрическая ночь Новой Азии, будущее, которое поднимается в тебе прозрачным ликёром, смывая всё, кроме наступившего мгновения. В этом заключалась тайна твоего колдовства — в том, что ты жила вне истории, вся в настоящем.
И знала, как увести меня туда.
Тогда ты взяла меня с собой в настоящее в последний раз.
Бреясь, я слышал, как ты высыпаешь в мою сумку косметику. Я теперь голландка, сказала ты, хочу соответствовать.
Доктора Хироси Йомиури хватились в Вене, в тихом переулке неподалёку от Зингер-штрассе, в двух кварталах от любимого отеля его жены. Ясным октябрьским утром, на глазах десятка квалифицированных свидетелей, доктор Йомиури исчез.
Он ступил в Зазеркалье. Где-то за сценой — смазанная игра викторианского часового механизма.
В женевской гостинице я ответил на звонок уэльсца.
Дело сделано. Хироси провалился в кроличью нору и направляется в Марракеш.
Наливая себе виски, я думал о твоих ногах.
Через день мы с Фоксом встретились в Нарите, в баре аэровокзала "Джапан Эйр Лайнс", где подают суши. Он только что сошёл с самолёта "Эйр Марокко", измотанный и торжествующий. Естественно, ни о чём, кроме Хироси, он говорить не мог.
Понравилось, сказал он, имея в виду лабораторию.
Любит, сказал он, имея в виду тебя.
Я улыбнулся. Ты ведь обещала через месяц встретиться со мной в Синьдзюку.
Твой дешёвый пистолетик в отеле "Новая роза". Хром уже пошёл трещинами. Механизм топорный, грубая китайская штамповка в дешёвом металле. На обеих сторонах рукояти свернулся красный пластмассовый дракон.
Скорее детская игрушка, чем оружие.
Фокс ел суши на аэровокзале "Джей-Эй-Эль", пребывая в эйфории от ловкости той операции, какую мы провернули. У него болело плечо, но он сказал: плевать. Теперь есть деньги на лучших докторов. На всё что угодно.
Почему-то для меня деньги "Хосаки" не имели особого значения. Нет, я не сомневался в нашем новом богатстве. Оно казалось само собой разумеющимся, как будто пришло к нам вместе с новым порядком вещей, как признак того, кем и чем мы стали.
Бедняга Фокс. Со своими синими оксфордскими рубашками, накрахмаленными до небывалого хруста, с парижскими костюмами из самой дорогой и мягкой ткани. Он сидел в "Джей-Эй-Эль", макая суши в правильный прямоугольник зелёного хрена, и дни его уже были сочтены.
Стемнело. Ряды гробов "Новой розы" освещены прожекторами с верхушек стальных раскрашенных мачт.
Ничто здесь, похоже, не используется по своему прямому назначению. Всё — бывшее в употреблении, всё — отжившее свой век, даже гробы. Сорок лет назад эти капсулы размещались, наверное, в Токио или Йокогаме, современное удобство для путешествующих бизнесменов. Быть может, в таком спал твой отец. Когда-то и леса были новыми, и возвышались они, наверное, вокруг раковины какой-нибудь зеркальной башни в Гинзе, а на них суетились бригады строителей.
Вечерний бриз принёс гомон из салона игры в латаны и запах тушёных овощей с тележек через дорогу.
Я намазываю креветочную пасту на оранжевые рисовые крекеры. Слышен гул самолётов.
В последние несколько дней в Токио мы с Фоксом занимали смежные номера на тридцать третьем этаже отеля "Хайот". Никаких контактов с "Хосакой". Нам заплатили — и тут же стёрли все данные о сделке из официальной памяти корпорации.
Но Фокс не унимался. Хироси был его детищем, его любимым проектом. У моего компаньона появился собственнический, почти отеческий интерес к Хироси. Грань была для него всем. Так что Фокс потребовал, чтобы я не терял связи с португальцем из Марракеша, который согласился по дружбе присмотреть за лабораторией Хироси.
Он звонил нам с автостоянок в Джемаха-эль-Фна, в трубке фоном звучали завывания разносчиков и волынки Атласа. В Марракеше идёт какая-то тайная игра, сказал он в первом же разговоре. Фокс кивнул: "Хосака".
Десяток звонков, и я заметил перемену в поведении Фокса — какое-то напряжение, рассеянность. Часто я заставал его у окна. Он глядел с тридцать третьего этажа вниз на Императорские сады, погруженный в мысли, которыми не желал делиться.
Потребуй с него более подробное описание, сказал он через неделю. Ему показалось, что человек, которого наш связник видел выходящим из лаборатории Хироси, похож на Мэннера, ведущего специалиста лабораторий генной инженерии "Хосаки".
Это он, сказал Фокс после следующего звонка. Ещё звонок, и ему показалось, что он опознал Шеданна, руководителя группы, занимающейся протеинами. Ни того ни другого уже более двух лет не видели за пределами научного городка корпорации.
К тому времени стало очевидно, что в Медину потихоньку стягивают ведущих учёных "Хосаки", в аэропорту Марракеша тихонько шуршали своими крыльями из углеродистого волокна чёрные служебные "лиры". Фокс качал головой. Уж он-то был профессионалом, и во внезапном скоплении всех лучших умов корпорации в Медине ему виделся крупный провал дзайбацу.
Господи, говорил он, наливая себе "Чёрного ярлыка", сейчас они свезли туда весь свой отдел биологии. Всего одна бомба. Он покачал головой. Одна граната в нужном месте в нужное время.