Розовые и черные квадраты покрывала сбились складками вокруг талии. Бобби глянул вниз и увидел, что членистое тело многоножки почти полностью утонуло в колее свежего розового шрама в палец шириной. Бовуа говорил, что эта штука ускорит заживление. Бобби недоверчиво потрогал новенькую ткань — болезненно, но, в общем, переносимо. Потом поднял глаза на Pea, выставил средний палец и сказал:
— Свою задницу на это надень.
Несколько секунд они в упор смотрели друг на друга поверх поднятого пальца Бобби. Наконец Pea рассмеялась.
— Ладно, — сказала она, — один-ноль в твою пользу. Я перестану тебя доставать. А сейчас подбери вещички и одевайся. Тут должно найтись что-нибудь, что бы тебе подошло. Скоро появится Лукас, чтобы забрать тебя с собой, а Лукас не любит, когда его заставляют ждать.
— Да? А мне он вроде показался отвязным мужиком.
Он стал рыться в куче одежды: отбросил в сторону черную рубашку с разводами из состирывающегося золота, красную атласную курточку с оборкой из белой искусственной кожи по рукавам, черное трико с вставками какого-то прозрачного материала…
— Где ты это взяла? — спросил он. — Я не могу носить такую дрянь…
— Это моего младшего братца, — ответила Pea. — Осталось с прошлого сезона — и лучше бы тебе натянуть что-нибудь на свою белую задницу, пока не появился Лукас. Эге, а это мое. — Она вырвала трико, как будто Бобби собирался его украсть.
Бобби натянул черную с золотом рубашку, еще пришлось повозиться с кнопками из стекляшек под черный жемчуг. Нашел, наконец, пару черных джинсов, но мало того, что они оказались обвисшими и плиссированными, так в них еще и не было карманов.
— Это все штаны, какие у тебя есть?
— Господи, — вздохнула она, — я видела одежду, которую срезал с тебя Пай. Вряд ли ты сойдешь хоть за чье-нибудь представление о моде. Просто оденься, ладно? Мне не нужны неприятности с Лукасом. С тобой он, может, и миндальничает, но это означает только то, что у тебя есть что-то настолько ему нужное, чтобы не выделываться. У меня, уж конечно, ничего такого нет. Так что в отношении меня Лукас угрызений совести испытывать не будет.
Бобби нетвердо встал на ноги возле топчана и попытался застегнуть черные джинсы.
— Молнии нет, — сказал он, поднимая глаза на Pea.
— Поищи пуговицы. Должны быть где-то внутри. Такой стиль, знаешь ли.
Бобби нашел пуговицы. Хитрая конструкция. Он подумал, что будет, если ему понадобится пописать по-быстрому. Увидев возле кровати черные тапки из нейлоновых ремешков, он сунул в них ноги.
— А Джекки? — спросил он, ковыляя туда, где мог бы взглянуть на себя в зеркало в золоченой раме. — Из-за нее Лукас станет испытывать муки совести? — Он следил за ней в зеркале и увидел, что по ее лицу мелькнула какая-то тень.
— А это еще что должно означать?
— Бовуа… он сказал, что она лошадь…
— Тише ты, — оборвала его Pea тихим и настойчивым голосом. — Если Бовуа упоминает при тебе о чем-то таком, это его дело. В остальных случаях — это не то, о чем можно говорить, понял? Есть вещи настолько скверные, что сам захочешь вернуться назад искать приключений на собственную жопу.
Бобби следил в зеркале за отражением ее черных глаз в тени полей мягкой фетровой шляпы. Теперь в них, казалось, появилось чуть больше белизны, чем раньше.
— Ладно, — сказал он после паузы, а потом добавил: — Спасибо.
Он поиграл воротом рубашки: поднял его сзади, снова опустил, пробуя разные варианты.
— Знаешь, — Pea склонила голову на бок, — если тебя одеть, ты не так уж плохо выглядишь. Правда, глаза у тебя как два окурка в сугробе…
— Лукас, — начал Бобби, когда они спускались в лифте, — ты не знаешь, кто это был? Кто разделался с моей старухой? — Он намеревался спросить совсем другое, но вопрос выскочил сам собой, как пузырек болотного газа.
Лукас доброжелательно оглядел его с головы до ног. Черное длинное лицо негра осталось совершенно невозмутимым. Его великолепно сшитый черный костюм выглядел так, как будто его только что выгладили. В руке Лукас держал тяжелую трость из блестящего полированного дерева в красных и черных завитках прожилок с массивным латунным набалдашником. Вниз от набалдашника сбегали латунные накладки в палец длиной, утопленные в дерево трости.
— Мы этого не знаем, — широкий рот сжался в прямую и очень серьезную складку. — Но нам очень хотелось бы знать…
Бобби неуверенно переступил с ноги на ногу — ему было очень не по себе. Уже сам лифт заставлял его робеть и чувствовать себя неловким. Размерами он напоминал небольшой автобус — и, хотя кабина не была переполнена, Бобби оставался в ней единственным белым. Черные, заметил он, когда его взгляд беспокойно скользнул по кабине, во флюоресцентном свете вовсе не выглядят полутрупами, как это происходит с белыми.
Трижды за время их спуска лифт останавливался на каком-нибудь этаже и подолгу застревал там, один раз — минут на пятнадцать. Когда такое случилось в первый раз, Бобби вопросительно глянул на Лукаса.
— Что-то в шахте, — ответил тот на невысказанный вопрос.
— Что?
— Другой лифт.
Лифты располагались в сердцевине "улья", шахты были оплетены шлангами водоснабжения и канализации, огромными кабелями электропроводки и еще какими-то обмотанными изоляцией трубами. Бобби решил, что это часть геотермальной системы, о которой рассказывал Бовуа. "Внутренности" Проекта вылезали наружу, стоило только раздвинуться дверям кабины: все грубо, оголено, как будто те, кто строил "улей", хотели, чтобы последующие жильцы точно знали, как именно работает вся эта механика и что куда ведет. И все вокруг, каждую видимую поверхность покрывала вязь наползающих друг на друга граффити, настолько плотная, что почти невозможно было различить хоть какую-нибудь отдельную надпись или символ.
— Ты ведь никогда раньше не бывал тут, Бобби? — спросил Лукас, когда двери в очередной раз захлопнулись и кабина опять стала опускаться.
Бобби покачал головой.
— А жаль, — продолжал Лукас. — Конечно, это вполне понятно, но все равно — стыд и срам. Дважды-в-День говорил мне, что ты не испытываешь особого желания засиживаться в Барритауне. Это правда?
— Разумеется, — согласился Бобби.
— Ну, на мой взгляд, это вполне понятно. Ты кажешься мне молодым человеком с богатым воображением и, что еще важнее, — достаточно инициативным. Согласен? — Уткнув латунный набалдашник в широкую ладонь, Лукас пригвоздил Бобби испытующим взглядом.
— Наверное, да. Терпеть не могу это захолустье. В последнее время я стал замечать, что… ну… здесь никогда ничего не происходит, понимаешь? Я хочу сказать, что-то случается, но это всегда чертов раз за чертовым разом одно и то же, как повторный показ, каждое лето похоже на предыдущее. — Бобби смешался, не уверенный в том, что Лукас о нем подумает.
— Да, — отозвался тот. — Знакомое чувство. В отношении Барритауна это, быть может, чуть более верно, чем в отношении прочих мест. Но с тем же успехом такое можно сказать и про Нью-Йорк, и про Токио.
Не может этого быть, подумал Бобби, но все равно кивнул. Предостережение Pea крепко засело у него в голове. Лукас, казалось, таил в себе не больше угрозы, чем Бовуа, но уже одни его габариты служили предостережением. Бобби в последнее время всерьез обдумывал новую теорию ~ насчет того, как держат себя некоторые представители рода человеческого; он еще не додумал ее до конца, но отчасти она основывалась на следующем постулате: тем, кто может быть по-настоящему опасен, вовсе не обязательно выставлять это напоказ, а способность скрывать угрозу делает их еще опаснее. Это шло вразрез с правилами Большой Площадки, где малыши-шестерки безо всякого веса из кожи вон лезли, чтобы при помощи хромированных шипов и прочей дребедени разрекламировать свою буйность. Что, вероятно, шло им на пользу, по крайней мере, с точки зрения местной тусовки. Однако Лукас явно был не из тех, кого хоть сколько-нибудь интересовало мнение местной тусовки.
— Ты, я вижу, сомневаешься, — продолжал Лукас. — Ну, в этом ты, вероятно, и сам довольно скоро убедишься. Впрочем, не в ближайшем будущем. Учитывая, какой оборот приняла твоя жизнь, вещи и события будут новыми и увлекательными довольно долго.
Двери лифта, содрогаясь, разъехались в стороны, и Лукас шагнул из кабины, легонько, как ребенка, подталкивая Бобби перед собой. Они вышли в гулкий вестибюль, который, казалось, тянулся в бесконечность. Повсюду — киоски и занавешенные тряпками прилавки, и люди, сидящие возле одеял с разложенной на них всякой всячиной.
— Не задерживайся. — Лукас слегка подтолкнул Бобби огромной ладонью, когда тот остановился перед лотками с подержанным софтом. — Ты на пути в Муравейник, друг мой, и ты отправляешься туда так, как подобает Графу.
— То есть?
— В лимузине.
Машина Лукаса ошеломляла — поразительно длинный, черный в золотых проблесках корпус, натертая до зеркального блеска латунь и целая коллекция чудных приспособлений, о назначении которых Бобби мог только гадать. Он решил, что одно из них — явно спутниковая антенна, хотя по форме она напоминала скорее не блюдце, а какое-нибудь календарное колесо ацтеков. Но тут он оказался внутри, и Лукас позволил широкой дверце, мягко щелкнув, закрыться за ними. Окна были затемнены — пожалуй, даже слишком: изнутри казалось, что на улице ночь, причем довольно суетливая, поскольку жители Проекта спешили по своим утренним делам. Внутри автомобиль представлял собой одно большое купе, заваленное пестрыми ковриками и светлыми кожаными подушками. Никаких сидений здесь, похоже, не наблюдалось. Равно как и рулевого колеса; на месте приборной доски — мягкая кожаная обивка без какого-либо следа приборов. Бобби посмотрел на Лукаса, который уже успел распустить черный галстук.
— Как ты его водишь?
— Садись где-нибудь. А водят его так: "Ахмед, отвези наши задницы в Нью-Йорк, в восточный сектор".
Машина плавно скользнула от тротуара, а Бобби упал на колени в мягкую горку ковриков.