— Пока, Бобби. — Высокий подошел к двери и начал один за другим пробовать различные замки.
— Хочешь выйти? — Бобби поспешил к двери. — Вот так. Джаммер мне показывал. Ты уходишь, старик? Куда ты собираешься?
И вот дверь открыта, и Тернер уходит прочь мимо заброшенных, опустевших лавок.
— Не знаю, — не оборачиваясь, крикнул он Бобби. — Мне нужно сначала купить восемьдесят литров керосина, а потом я подумаю…
Бобби смотрел ему вслед, пока тот не исчез. Судя по всему — вниз по мертвому эскалатору. Потом закрыл и запер на все замки дверь. Стараясь не смотреть на сцену, он зашагал к конторе Джаммера и заглянул внутрь. Энджи плакала, уткнувшись в плечо Бовуа, и Бобби почувствовал удививший его самого укол ревности. Телефон зациклило, и за спиной Бовуа по кругу бежала сводка новостей.
— Бобби, — окликнул его Бовуа, — Анджела какое-то время поживет на Проекте. Хочешь тоже перебраться к нам?
За спиной Бовуа на экране появилось лицо Марши Ньюмарк, Мамы-Марши, его матери:
"…из частной жизни наших абонентов: полиция предместья Нью-Джерси сообщает, что местная жительница, чье кондо стало мишенью недавней бомбардировки, была крайне удивлена, вернувшись вчера ночью и обнар…"
— Ага, — поспешно сказал Бобби, — конечно, друг.
35. ТЭЛЛИ ИШЭМ
— Она хороша, — сказал два года спустя администратор съемочной группы, неторопливо макая корочку пористого деревенского хлеба в озерцо масла, собравшегося на дне миски с салатом. — По-настоящему. Схватывает все на лету, эта твоя новая дублерша. Надо отдать ей должное, не так ли?
Рассмеявшись, звезда взяла со стола стакан охлажденной "реотаны".
— Ты ведь ненавидишь ее, правда, Роберте? Она для тебя слишком удачлива, да? Не сделала пока ни одного неверного шага…
Они опирались о шершавый камень балюстрады, глядя, как вечерний корабль уходит к Афинам. Двумя террасами ниже в сторону гавани на нагретом солнцем водяном матрасе лежала обнаженная девушка. Раскинув руки, она будто обнимала то, что осталось от заходящего солнца.
Забросив пропитанную маслом корочку в рот, администратор облизал узкие губы.
— Отнюдь, — сказал он. — Я не ненавижу ее. И минуты так не думай.
— А вот и ее дружок, — заметила Тэлли, когда на плоской крыше под ними появилась вторая фигура. Темноволосый парнишка был одет в свободный, небрежно дорогой французский спортивный костюм. Пока они смотрели, он подошел к матрасу и, присев возле девушки, коснулся ее плеча. — Она прекрасна, Роберте, не правда ли?
— Ну, — отозвался администратор, — я видел ее "до пробы". Пластическая операция, не более того. — Он пожал плечами, все еще не сводя глаз с юноши.
— Если ты где-то видел мои "до пробы", — сказала она, — кому-то ох как от меня нагорит. Но в ней что-то есть. Хорошие кости, основа… — Она отпила вина. — А вдруг это она? "Новая Тэлли Ишэм"?
Администратор снова пожал плечами.
— Ты только погляди на этого недоноска, — сказал он. — Ты знаешь, что он получает почти такое же жалование, как я сейчас? И как он его отрабатывает? Телохранитель… — Его рот сжался в тонкую кислую линию.
— Помогает ей быть счастливой, — улыбнулась Тэлли. — Мы получили их в одном флаконе. Это — ключевое условие ее контракта. Ты сам это знаешь.
— Терпеть не могу этого маленького ублюдка. Только-только с улицы — сам прекрасно это знает, и плюет на всех. Он просто мешок с неприятностями. Знаешь, что он возит в своем багаже? Киберпространственную деку! Нас вчера на три часа задержали на турецкой таможне, когда нашли эту чертову штуку… — Он покачал головой.
Парнишка встал, повернулся и отошел к краю крыши. Девушка села, глядя на него, смахивая со лба непослушные волосы. Он стоял там долго, уставившись на двойной, расходящийся веером след в кильватере афинских кораблей. И ни Тэлли Ишэм, ни администратор, ни Энджи не знают, что он видит сейчас серую равнину барритаунских кондо, увенчанную темными башнями Проектов.
Девушка встала, пересекла крышу, чтобы присоединиться к нему, взяла его за руку.
— Что у нас на завтра? — спросила наконец Тэлли.
— Париж, — ответил администратор, беря с каменной балюстрады свою папку от "Эрме" и автоматически пролистывая тонкую пачку желтых распечаток. — Некая Крушкова.
— Я ее знаю?
— Нет, — сказал он. — Она из мира богемы. Заправляет одной из двух самых модных парижских галерей. Информации не так много, хотя мы раскопали многообещающий намек на какой-то скандал в начале ее карьеры.
Не обращая на него внимания, Тэлли кивнула. Звезда смотрела, как ее ученица кладет руку на плечо парнишке с темными волосами.
36. БЕЛИЧИЙ ЛЕС
Когда мальчику исполнилось семь, Тернер взял старый, с обмотанным нейлоновой лентой прикладом, винчестер Руди, и они вдвоем отправились в путешествие по старому шоссе, а потом через лес на поляну.
Поляна и без того была особым местом: мать его приводила сюда год назад и показывала самолет, настоящий самолет, спрятанный среди деревьев. Самолет потихоньку погружался в глину, но можно ведь просто посидеть в кабине, делая вид, что летишь. Это секрет, сказала мать, и о нем можно рассказывать только отцу и никому больше. Если положить руку на пластиковую шкуру самолета, шкура со временем изменит цвет, оставив отпечаток твоей руки, точь-в-точь под цвет ладони. Но тут мать стала совсем странной и заплакала, и захотела говорить о дяде;| Руда, которого он не помнил. Дядя Руди… ну он относился к тому, чего мальчик совсем не понимал, как, скажем, некоторые из шуток отца.
Однажды он спросил у отца, почему у него рыжие волосы и откуда они у него, а отец только рассмеялся и сказал, что получил их от голландца. Тогда мать бросила в отца подушкой, и он так и не узнал, кто такой этот голландец.
На поляне отец учил его стрелять, прислонив к стволу дерева пару сосновых чурок. Когда мальчику это надоело, они долго лежали в траве, наблюдая за белками.
— Я пообещал Салли, что мы никого не убьем, — сказал отец, а потом стал объяснять азы охоты на белок. Мальчик слушал, но какая-то часть его видела сны наяву — о самолете. Жарко, и можно услышать, как поблизости жужжат пчелы и журчит по камням вода. Когда его мать плакала, она говорила, что Руди был хорошим человеком, что он спас ей жизнь, один раз спас от молодости и глупости, и еще раз — от очень плохого человека…
— Это правда? — спросил он своего отца, когда тот закончил говорить о белках. — Они что, правда, такие глупые, что снова и снова возвращаются, чтобы их подстрелили?
— Да, — ответил Тернер, — правда.
Потом он улыбнулся:
— Ну, почти всегда…
МОНА ЛИЗА ОВЕРДРАЙВ
Моей сестре, Фрэн Гибсон,
с восхищением и любовью
1. СМОК
Призрака, прощальный подарок отца, передал ей в зале вылета Нариты секретарь в черном.
Первые два часа перелета в Лондон он лежал забытый в ее сумочке — гладкий черный продолговатый предмет. Одну сторону корпуса украшала гравировка с вездесущим логотипом "Маас-Неотек", с другой стороны корпус был плавно изогнут, отлитый под ладонь пользователя.
Кумико выпрямилась в своем кресле в салоне первого класса. Черты сложены в маленькую холодную маску, смоделированную по наиболее характерному выражению лица покойной матери. Места вокруг пустовали: отец купил чуть ли не половину салона. Девочка отказалась от обеда, предложенного отчаянно нервничающим стюардом: того до икоты пугали пустые кресла — зримое свидетельство богатства и власти ее отца. Мужчина помедлил, потом с поклоном удалился. На мгновение она позволила маске матери улыбнуться.
"Призраки… — думала она позже, уже где-то над Германией, глядя на обивку соседнего кресла. — Как хорошо отец обращается со своими призраками…".
И за окном тоже были призраки. Призраки клубились в стратосфере европейской зимы, разрозненные образы, начинающие обретать ясность, если позволить взгляду расфокусироваться. Ее мать в парке Уэно, лицо в свете сентябрьского солнца кажется таким хрупким. "Журавли, Кумико! Погляди, какие журавли!" И Кумико смотрит в даль над прудом Синобацу и ничего не видит, ни следа журавлей. Только несколько мелькающих черных точек, которые, конечно же, самые обыкновенные вороны. Вода к вечеру обрела гладкость свинцового шелка, и над тирами для стрельбы из лука мерцали бледные, расплывчатые голограммы. Но Кумико увидит журавлей после — во сне, и не один раз: журавлики оригами, угловатые создания, сложенные из листов неона. Светящиеся жесткие птицы поплывут по лунному ландшафту материнского безумия…
Отец в черном халате, распахнутом над вытатуированным вихрем драконов… сутулится над необъятным полем из черного дерева — рабочим столом… Глаза — плоские и яркие, как у расписной куклы. "Твоя мать умерла. Понимаешь? У-мер-ла". А вокруг ходят по кабинету зыбкие плоскости тени, копошится угловатая тьма. В круге света настольной лампы возникает рука отца, она тычет в нее дрожащим пальцем. Рукав халата соскальзывает, открывая золотой "ролекс" и очередных драконов; гривы их свиваются в волны, наколотые плотно и густо вокруг запястий. Их пасти тянутся к девочке. "Понимаешь?" Она ничего не ответила и убежала прочь, вниз, в укромное местечко в подвале, известное только ей одной, сжалась в комок под брюхом маленького робота-чистильщика. Всю ночь вокруг нее щелкали автоматы, каждые несколько минут сканируя подвал розовыми вспышками лазерного света. Девочка проплакала там несколько часов кряду, пока ее не нашел отец и, обдавая запахом виски и сигарет "данхилл", не отнес наверх в ее комнату на третьем этаже особняка.
Воспоминания о последовавших потом неделях… Тусклые, оцепенелые дни, проведенные в основном в черно-костюмном обществе то одного, то другого секретаря, осторожных молодых людей с автоматическими улыбками и плотно свернутыми зонтами. Один из них, самый молодой и самый неосторожный, решил развлечь ее на запруженном туристами тротуаре Гинзы под сенью часов Хаттори, сымпровизир