Слишком часто прочтение нейронаучной статьи оставляет после себя немного больше, чем отрезвляющий вопрос «что же дальше?» Как правило, многие из такого рода публикаций заканчиваются похожими, всегда отсылающими к будущему высказываниями. Популярна стандартная общая фраза, что хотя «еще требуется много исследовательских усилий, чтобы понять феномен XY», несомненно, грядущее скоро «постижение лежащих в его основе биологических процессов» в итоге приведет к появлению совершенно новых способов применения или методов лечения. Разрыв между притязаниями и имеющимися данными охотно оправдывается вопросом времени. Как гласит объяснение, хотя решение проблемы все еще находится в зачаточном состоянии, вскоре можно ожидать фундаментального прорыва в понимании мозга и разума. Историки науки Майкл Хагнер и Корнелиус Борк говорят, что прямо-таки «типично для [нейронаучной] области, что в недалеком будущем всегда обещаются „новаторские результаты“, связанные с хотя уже и очень продвинутой, но еще не до конца развитой технологией»[764].
Часто говорят, что нейронауки являются пока молодой дисциплиной и нужно просто потерпеть. Но такой аргумент трудно понять. По крайней мере, мне непонятно, почему исследования мозга следует отличать от других направлений медицинских исследований. В конце концов, мозг был открыт не позже, чем печень или сердце. Однако никто не стал бы утверждать, что гепатология или кардиология все еще остаются «молодыми дисциплинами», поэтому им нужно дать еще время, чтобы лучше понять предмет их изучения.
Как заявляется последние 50 лет, мы находимся в двух шагах от крупного прорыва в исследованиях мозга: «Мы стоим на самом пороге. В какую сторону мы будем двигаться? Я не знаю. Но это будет такое быстрое и далекое продвижение, что по сравнению с ним, возможно, наши самые смелые фантазии окажутся сверхконсервативными», – таков прогноз бывшего директора Института психического здоровья Роберта Х. Феликса в репортаже в Life Magazine[765]. Дата публикации интервью – март 1963 года. После десятилетий тщетного ожидания якобы неизбежной нейрореволюции многие уже потеряли терпение. Одно только изобилие специальных статей, цитируемых в этой книге, может ясно показать, что я действительно не первый, кто имеет фундаментальные сомнения в отношении глубокой целесообразности всего нейропредприятия.
С другой стороны, сегодня в масштабное движение превращается нейрокритика[766]. «Голос нейрокритики звучит сегодня громче, чем когда-либо»[767], – утверждает нейроученый и философ Хенрик Вальтер, который уже давно наблюдает развитие своей области науки. В одном Берлине за последние годы прошло полдюжины «нейроскептических» симпозиумов[768]. Появляются скептически настроенные по отношению к нейроисследованиям интернет-блоги[769], выходят соответствующие книги[770], а также усиливается критика нейронаук в СМИ[771]. В интервью психиатр Вальтер озвучивает догадку, что нынешняя критическая волна не в последнюю очередь является результатом чрезмерного присутствия нейронауки в средствах массовой информации: «Нейронаука теперь расплачивается за то, что некоторые утверждали публично. Как раз в Германии есть несколько действующих лиц, которые прямо-таки напрашиваются на критику. Эти ученые часто готовы говорить за всю нейронауку и временами дискредитируют ее. Можно было предвидеть уже много лет назад: они дают обещания, которые позже будут нами оспорены»[772].
Это одновременно и верно, и неверно. Разумеется, высказывания некоторых авторитетных исследователей мозга из-за их плакатной чрезмерности являются прекрасным объектом критики. Вероятно, некоторые представители нейронауки, считающейся теперь слишком пространной и амбициозной, много бы дали за то, чтобы несколько лет назад не делать некоторые заявления или, по крайней мере, формулировать свои мысли осторожнее. Однако считать избыточную активность некоторых рьяных адептов собственных исследований единственной причиной увеличения нейроскептицизма было бы слишком просто.
Между тем драматически перенапряженное нейропредприятие в целом, похоже, борется с множеством фундаментальных и, возможно, даже неразрешимых проблем. В связи с этим нельзя избавиться от подозрений, что все более громкие обещания на будущее и все более броская презентация результатов исследований должны отвлекать от серьезных системных вопросов.
Не исключено, что нейронауки в конечном счете потерпят грандиозный крах, как, например, исследования в области генотерапии. Несмотря на десятилетия интенсивных экспериментов и многомиллиардных инвестиций, биологическая психиатрия едва ли получила какие-либо этиопатогенетически значимые сведения, не говоря уже о лучших методах лечения психических расстройств. Все наоборот: кажется, что в эпоху биологической и молекулярной психиатрии психически больным людям становится все хуже и хуже. На научном горизонте до сих пор нет даже наполовину убедительной теории, которая с помощью нейронаучной эмпирической аргументации могла бы положить конец концептуальному хаосу в исследованиях сознания. Нейронаучные выводы не позволили дать никаких реальных рекомендаций, как человеку лучше учиться, работать, отдыхать или любить. А предсказания поведения конкретного человека по морфологическим или функциональным особенностям его мозга в наши дни не более надежны, чем предсказания френологов 200 лет назад. Зато сегодня за миллиард евро мы хотим создать компьютерную модель человеческого мозга, а также с помощью еще более мощных и дорогих сканеров проникнуть еще глубже в мозг в надежде, что все более сложные машинные алгоритмы оценки фМРТ смогут наконец расшифровать феномен сознания на нейронном уровне. Двухсотлетняя игра по «разгадыванию мозга» снова перешла на более высокий уровень.
Имеет ли смысл дальнейшее наращивание скорости, если даже неясно, куда бежать? Этот вопрос задает растущее сообщество нейроскептиков. Особенно важным голосом в хоре критики является сеть «критических нейронаук», созданная биологом и историком науки Супарной Чаудхари, философом Яном Слаби и их коллегами[773].
Философ Слаби считает необходимым заострить внимание на проблеме: «Преувеличенное академически добросовестное стремление к дифференцированности не в первый раз оказывается врагом критического понимания и создания необходимых предпосылок для перемен. Усиление тона, обращение к стилизации и риторике могут быть правильным лекарством во времена безудержной наукофикации и профессионализации и ввиду повсеместного возвышения замкнутых кругов экспертов»[774].
В то время как такая дисциплина, как нейроэтика, по-прежнему придерживается своей веры в предстоящую фундаментальную «нейрореволюцию», вызванную исследованиями мозга (в связи с чем она предвидит и критически комментирует ее возможные социальные последствия), «критические нейронауки» занимают в отношении этих ожидаемых перемен принципиально скептическую позицию. Общим в различных подходах «критических нейронаук» является то, что они отвергают распространенную научную практику обращения с людьми как с изолированными церебральными субъектами в социальном вакууме. «Цель в том, чтобы содействовать целостному восприятию поведения с учетом социальной среды и политических условий, а также физиологии мозга и умственных процессов, связанных с телом», – говорится во введении к недавно вышедшему сборнику статей, посвященному вопросам «критических нейронаук»[775]. Кроме того, ставится под сомнение привилегированное положение исследований мозга в деле объяснения человека и его жизненного мира.
Однако вряд ли стоит заходить так далеко, как социолог Стив Фуллер, который на конференции «Проверка нейрореальности» (2011) в Институте истории науки им. Макса Планка в Берлине заявил, что связь между нейроучеными и учеными-гуманитариями должна быть похожа на отношения во время съемки фильмов. Нейроученые – это актеры. Они, как правило, довольно талантливы и среди них даже есть бесспорные звезды. Социологи, историки и философы, с другой стороны, должны, согласно Фуллеру, выступать в роли режиссеров, которые говорят актерам, что делать. Слишком странное представление о том, что нейронаука, которая переполнена уверенности в себе, требует руководства со стороны гуманитарных наук[776].
Тем не менее исследователям мозга не помешало бы иногда слушать «наблюдателей второго порядка». Например, ученых-антропологов, следящих за нейроучеными в их лабораториях. Так как частью их работы является освещение институциональных, политических, культурных и научно-парадигматических условий, в которых происходит конкретная исследовательская деятельность. Ведь именно эти условия определяют конкретный – и никакой другой – тип исследований, а также влияют на интерпретацию и оценку результатов. При этом политический и экономический контекст, в котором происходит исследование, представители естественнонаучных дисциплин обычно игнорируют.
Тот факт, что только критическое осмысление собственной научной практики самими нейроучеными может привести к необходимой реформе, является одной из основных идей «критических нейронаук»: «Практика нейронаучной саморефлексии включает социальную и историческую контекстуализацию и межкультурное сравнение поведенческих процессов. Изучение этих условностей приведет нейронауки к альтернативным возможностям познания, которые смогут поставить перед исследователями мозга интересные эмпирические задачи и одновременно выступить в качестве варианта критики изнутри»