— Или его Моська, — сказал Марко.
Тем временем, власти открыли Ист- и Уэст-Виллидж, чтобы освободить движение между Четырнадцатой и Хаустон стрит. Все, кто оставил машины по соседству, возвращались и забирали свой транспорт. На узких улочках появились грузовики службы доставки.
В библиотеке по телевизору показывали, как в «Граунд Зиро» готовятся к визиту президента. Двери лифта открылись, впуская парочку студентов-погорельцев, вцепившихся друг в друга в порыве страсти.
В справочном столе компьютеры были по-прежнему заняты, но напряжение спало. Меня даже спросили насчёт книг и базы данных. Я периодически пробовал дозвониться до Мэгз. Леденящее душу сообщение на автоответчике — всё, чего я добился.
— Это Мэгз МакКоннелл, — говорилось в нём металлическим голосом. — В нашем городе образовалась дыра, и я собираю информацию о Дженни Левин и Джеффри Холбруне. Все, кто знает что-либо об этих молодых людях, оставьте сообщение после гудка.
Я оставил сообщение с просьбой перезвонить. Затем я пробовал дозвониться каждые полчаса в надежде, что она снимет трубку. Я звонил нашим общим друзьям. Кого-то не было, кто-то был недоступен. Кто-то переживал собственное горе. Но её в последнее время не видел никто.
Вечер в сгущающейся темноте, мерцающие огни на Вашингтон Сквер. Нам выдали свечи; мы зажигали их от спичек, от разовых зажигалок, от фитилька к фитильку. Всевозможные жрецы, ксендзы, раввины и шаманы вели украшенные цветами и свечами процессии по улицам в парк, где собирался народ.
Марко привёл друга Терри, миниатюрной комплекции паренька, который тоже был вынужден оставаться в спортзале. Вместе мы вышли к этому сборищу, посвящённому одиннадцатому сентября. Обращаясь к толпе, люди прочли импровизированные элегии. Прозвучали молитвы, несколько песен. Затем, ведомые каким-то инстинктом или неизвестным мне планом, люди стали группками покидать парк, словно призраки, выплывая на улицы.
Мы остановились у фонаря, под которым стояла фотография семьи — в пижамах рождественским утром. Лицо, обведённое красным, и подпись: «Джеймс Болтон, муж Сюзан, отец Джимми, Анны и Сью; в последний раз его видели уходящим из дома на Фар Рокуэй, в 7.00 11-го сентября». Затем шло название фирмы и номер этажа Торгового Центра, где он работал, номер телефона, факс, электронная почта и слова: «Если вы что-нибудь о нём знаете, пожалуйста, сообщите».
Таких портретов было много, и у каждого кто-то оставлял зажжённую свечу на оловянном блюдце. Кто-то — цветы.
Дверь небольшого пожарного депо по соседству была открыта; грузовика и штабной машины не было. В помещении собрались отставные пожарные. Они напоминали актёров кино, обычно играющих пожилых ирландцев и итальянцев. На двери висела большая фотография погибшего пожарного. Молодого, около тридцати. Он то ли с женой, то ли с подружкой стоял, улыбаясь, на фоне лыжного домика. Портрет был заключён в рамку из детских рисунков с изображением пожарных, машин, пламени, вперемежку с карточками с выражениями соболезнования.
Мы шли, ночь приближалась, а толпа всё редела. Впереди на мостовой появлялись россыпи огоньков. На пересечении Грейт Джоунз-стрит и Бауэри[9] мы поняли, что остались втроём, и что движение рассосалось. Когда я повернулся, чтобы сказать, не пора ли домой, то на мгновение увидел высокого парня, который, шатаясь, шёл вниз по улице. Лицо его было пурпурное, а глаза выпучены.
Когда он исчез, Марко или Терри прошептал:
— Чёртов самоубийца.
И больше никто из нас не сказал ничего.
Я разрешил Терри заночевать у меня. Он всё не сводил глаз с Марко, а тот делал вид, что не замечает. По пути домой, на запад по Бликер-стрит, у бара, состарившегося ещё в годы моей бурной молодости, я увидел плакат.
Он ничем не отличался от десятков таких же, виденных мною в ту ночь. Только он был старый и черно-белый. И на нём — трое длинноволосых нахальных подростков. Мэгз, Джеффри и я.
Лицо Джеффри было обведено, а под ним стояла подпись: «Джеффри Холбрун, если вы его видели, пожалуйста, сообщите». Мэгз оставила своё имя и номера телефонов.
Даже на фото я смотрел на Джеффри, он смотрел на Мэгз, а она — на меня. Проходя мимо, я взглянул на плакат лишь мельком, но Марко, я знал, заметил.
Утром моя маленькая квартира напоминала помойку. Не осталось ни одного сухого полотенца, ни одной чистой чашки или стакана. Воняло, как в зоопарке. Мойка была забита корками от пиццы, а у дверей развалился полный мешок баночек из-под пива. О призраках прошлой ночью никто не вспоминал. Марко и Терри всерьёз обсуждали, записаться ли им добровольцами в армию или ждать, пока их призовут. От мысли, что они подадутся в солдаты, легче не стало.
В субботу я работаю. Собираясь, я повторял себе, что это скоро закончится. Университет уже подыскал комнаты для всех погорельцев.
Потом позвонили в дверь, и появилась девушка с кольцом в носу и выкрашенными в красный цвет завитыми локонами. Элоиза, ещё один погорелец, оказалась куда как более организованной. Она принесла багели,[10] заодно забрала из прачечной вещи моих постояльцев. Увидев Элоизу, Марко просиял.
В то утро открывались все рестораны и бары, татуировочные и массажные салоны. Даже арабы, продавцы фалафели, на свой страх и риск, вернулись из Куинз[11] к своим лавочкам.
Большие экраны в холле библиотеки демонтировались. Несколько студентов брали книги. Один или два даже спросили кое о чём посущественнее. Когда я, наконец, набрался мужества, чтобы позвонить Мэгз, всё, что я услышал, было то же самое сообщение.
Появился Марко, одетый в своё и заметно повеселевший..
— Вы — супер. — Он обнял меня. — Приютили.
— Да нет, ребята, это я вам обязан, — сказал я.
Выдержав паузу, Марко спросил:
— Вчера ночью там, на плакате… Это ведь были вы, да? Вы, Мэгз и Джеффри?
Эта его прозорливость пугала.
Я кивнул.
— Спасибо, что рассказали об этом, — сказал он.
Вечером, закончив работу, я торопился. Один друг пригласил меня на импровизированную «Вечеринку выживших». Так во времена Французской Революции, в дни террора, люди называли званые вечера, на которых они кутили ночь напролёт, а затем выходили в рассвет, чтобы узнать имена тех из них, кто отправится на гильотину.
Вновь открылась кондитерская на Шестой авеню, в которой подавали совершенно особые кексы — покрытые убийственным слоем глазури. Авеню запрудил медленный гудящий поток транспорта. После обеда открыли большую часть территории Нижнего Манхеттена, и люди забирали свои брошенные машины.
Через дорогу от кондитерской располагалась католическая церковь. В то утро там играли свадьбу. Когда я вышел с кексами, жених и невеста — не слишком молодые и не слишком эффектные, но явно счастливые — стояли на ступеньках, позируя перед камерами.
Движение встало, и люди давили на клаксоны и кричали: «Жених и невеста!», — высовывались из окон машин и аплодировали. Как же они радовались такому простому событию.
Потом я увидел её, на другой стороне Шестой авеню. Мэгз брела по улице, глядя прямо перед собой, повесив на груди плакат с черно-белым изображением. Толпа у церкви расступилась перед ней чуть не в священном трепете, как перед плакальщицей.
Я начал переходить улицу, выкрикивая на ходу её имя. Но тут движение возобновилось, а я, стараясь не выпускать её из виду, подстраивался под её шаг со своей стороны улицы. Надо было позвать её с собой на вечеринку. Хозяева давно знали её. Но толпа заполонила тротуары по обе стороны, и когда я, наконец, пересёк Шестую, Мэгз пропала.
Вернувшись домой с вечеринки, я обнаружил, что ребята привели квартиру в порядок и оставили на холодильнике благодарственную записку. Я почувствовал облегчение, но вместе с тем — одиночество.
«Вечеринку выживших» устроили на Нижней Ист-Сайд. По дороге домой я прошёл по Ист-Виллидж, вверх к десятой улице, между авеню В и С.[12] Люди выходили на улицы. Работали бары. Но движение по-прежнему не нарушало тишины квартала.
Я стоял через улицу от дома, в котором тридцать пять лет назад жили мы втроём, опускаясь в грязь и нищету. Дом отремонтировали, приукрасили. Или же — мне только хотелось видеть его таким?
Самым краешком глаза я увидел Джеффа. Мертвенно-бледный, не мигая, он смотрел вверх, туда, где когда-то было наше окно. Я повернулся, и он исчез. Стоило мне отвернуться, и он появился вновь, такой одинокий и потерянный, в курточке с пропитанными кровью рукавами.
И я вспомнил, как мы втроём, сжимая в руках шприцы, на крови клялись оставаться верными друг другу до самой смерти. А Джефф говорил: «И даже после». Вспомнил, как я смотрел на него, а он смотрел на Мэгз, зная, что та глядит на меня. Наш треугольник.
На следующий день, в воскресенье, я отправился к дому Мэгз, с твёрдым намерением поговорить. Я нажимал кнопку звонка снова и снова. Ответа не было. Набрал номер квартиры домовладелицы.
Она была соседкой Мэгз, лесбиянка, примерно моего возраста. Я спросил её о Мэгз.
— Пропала. Девятого её видели в последний раз. Одиннадцатого проверяли, все ли целы, так вот её не было. В среду я оставила ей на двери записку — до сих пор висит.
— Мы же только вчера виделись.
— Да? — спросила домовладелица с сомнением. — Вообще-то она значится в списке без вести пропавших, при Торговом Центре. Обратитесь туда.
Мне показалось, что это было частью плана — выселить Мэгз. На следующей неделе я звонил Мэгз по несколько раз в день. Наконец, перестал отвечать даже автоответчик. Я регулярно бывал у её дома. Никаких следов. Я спросил Анжелину, не помнит ли она вечер среды, двенадцатого сентября.