— Садись, Нико, — широким жестом пригласил Шитов. — Ну, не пойдет, так не пойдет, что делать. Я сегодня не в настроении. Давай выпьем. Выпили по граненой стопочке.
— Ты уж давай это, будь в настроении, — закусывая колбасой, сказал Никита. — Завтра гастроль начинаем. Как там с динамиком?
— Достал я тебе динамик — зазвучишь.
Шитов сразу налил по второй и выпил, не дожидаясь Никиты. Он был нервен, бледен.
— Ты у Жени был? — спросил он, хмелея на глазах.
— А как же! Шеф слушал, одобрил.
— Обещал тебе что-нибудь?
— Не то слово! Дал! Четвертной авансу дал! С таким не пропадешь.
— А мне вот обещал… — злобно и горестно сказал Шитов. Посторонний человек по бледному лицу его не подумал бы, что Шитов пьян, но Никита видел его не в первый раз и чувствовал, как нарастало в нем опьянение. — Мне обещал, а вот теперь ничего, и только я в долгах и в путах. Уже собственный «маг» свой продать не могу.
— Но ты ж продаешь, — успокаивающе говорил Никита, налегая на колбасу.
— Да, продаю! И за четыреста, а не за триста продаю! Но не в этом дело. Не в этом же дело! — с тоской проговорил Шитов, Никита подумал, что он, может, и много выпил, но не пьян. Он только очень взволнован.
— Да продавай ты на доброе здоровье, — добродушно сказал Никита. — Что ж ты думаешь, я шефу про сотню твою несчастную капну? Да на туда мне эта сотня. У шефа денег ого, сам видел.
— Про сотню не говори, — совершенно трезво спохватился Шитов. — Он отберет. Я ему должен.
— Будь спок, — заверил Никита, потянулся, взял гитару, подтянул колки, стал струны пощипывать. Вот и появилась у них с Шитовым тайна от Громова.
Шитов долил Никите, налил себе. Видимо, что-то произошло у них с Громовым. Шитов никак не мог мыслями от него оторваться.
— Я знаю, когда он меня запрезирал, — говорил Шитов. Коньяк он пил как самогонку, залпом. Тут уж не до широких бокалов, тут стопки граненые в самый раз. — Он меня запрезирал, когда я собаку убил.
— Ну это уж не туда Серка пашет, — усомнился Никита. — Что б такой потрясный парень из-за пса… Дорогая, что ли, была? Его собака?
Никита поддерживал разговор до крайности лениво, ничего ему это не интересно, ни собаки, ни ихние ссоры, да ведь нельзя же просто дохлебать коньяк и уйти. Как-никак товарищи.
— У одного его знакомого я… Случайно, — наскоро объяснил Шитов. — Тут не в собаке дело. Я от этого страшно расстроился, с собой даже не совладал… Вот он за что.
— Он — кремень! — уважительно подтвердил Никита. — За него я бы и чокнулся.
Чокнулись. Никита пригубил, Шитов выпил. За гостем он уже не следил. Он думал и говорил только о том, что его угнетало.
— Ни во что не ставит! Он и меня и Инку ни во что не ставит. Ему только Иван да Иван. Иван — культура да Иван — связи. А что этот Иван без меня?
— Тоже мне прозвище! — Никита поморщился. — А про связи ты зря. Блат все решает. Вот у нас в институте…
— А что блат без меня? — выкрикнул Шитов. — Я — в центре, а Женька…
И вдруг, услышав это имя, неуважительно произнесенное им самим, Шитов примолк. Сразу обнаружилось, какой он хлипкий и пьяный. Хмель все-таки овладел им. Он долго и безуспешно пытался управиться с сигаретой и спичкой.
Никита без опаски опорожнил свою стопку на ковер под столом, помог Шитову закурить и сказал, что ему пора — хозяева рано запирают, да пока доберешься…
На прощанье они целовались, обнимались, клялись — все, как положено. Шитов порывался снять халат, проводить лучшего друга, но Никита со всей силой убеждал и убедил, что в таком виде Шитову никак нельзя показываться на улице.
Это была истинная правда. Милиции, даже по самому ничтожному поводу, беседы в отделении при закрытых дверях, даже самой короткой, Громов испугается, может сорваться, раньше срока уйти.
Выйдя от Шитова, Никита постоял некоторое время, подождал, не увяжется ли тот за ним. Нет, дверь не открывалась.
Тогда он дошел до ближайшего автомата. Громов откликнулся не сразу, в номере слышалась музыка, потом ее приглушили, кто-то у него был.
— Шеф, задание выполнил, — сказал Никита, — «маг» уйдет за четыреста ре.
— Не врешь? — в голосе чуть угрожающая нотка. — Проверю!
— Проверь, шеф, проверь.
— Если не врешь, считай, аванс отработал.
— Порядок, шеф.
— Завтра с утра в аэропорт. Знакомься. Оттуда ко мне. Жму лапу, Нико!
Последние фразы прозвучали тепло, дружески, ободряюще. Ничего не скажешь, голосом Громов владел, не зря мать — артистка.
— Ну вот мы с тобой и на службе! — Никита, как собаку, похлопал гитару по головке грифа, взял под мышку и вышел из будки.
Ночь была густая, южная. Глубокие тени и яркие лунные полосы, которых не в силах сгладить и свет фонарей, мерцали тускло, а пахли оглушающе маленькие белые соцветия на высоком кустарнике. И розочки с живой изгороди, одну из которых сорвал подмосковный шахтер, и большие розы с куртин. Аромат цветов наплывал волнами. Ветра не было, но в воздухе перемежались потоки тепла и влажной прохлады, стекавшей на проспект из темных аллей, уходивших в гору, наверх, к дворцам-санаториям.
Никита шел не торопясь, почти ощущая, как душистый мрак смывал с него миазмы дыма и коньяка, пропитавшие комнату Шитова.
Было странно думать, что в этом же городе, сравнительно неподалеку, тоже снимают комнату — две койки — Вадим и Михаил Сергеевич. Как печально Вадиму, что он не может вместе с Галиной слушать и смотреть эту черную, насыщенную запахами и безмолвным движением влажного воздуха ночь. Не может выйти с ней на мерцающую пустую набережную, увидеть спящее под месяцем море.
Говорят — синь-море, море синее. А Никита ни разу не видал его синим. Видел голубым, лазурным, малахитовым, серебряным с розовыми волнами, а синим еще не видел. Как это? «Приедается все, лишь тебе не дано примелькаться…» Пастернак не был в числе родных поэтов у Никиты, но некоторые его строки вломились в память и улеглись в ней навсегда.
Да — море, да — стихи, но он обязан думать сейчас о полярно противоположном, о далеком от прекрасного и на земле и в душе человеческой.
Итак, сегодня урожайный день. Можно не сомневаться, что собаку в Колосовске убил Шитов. Чем остался недоволен Громов? Пока не ясно, но ясно, что между Громовым и Шитовым брешь, которая изрядно расширилась благодаря утаенной сотне за магнитофон.
Никита нажил кусок доверия Громова. У Громова есть возможность проверить, очевидно, он имеет в городе своих людей. Проверил же кто-то первую ночевку Никиты, перед тем как Громов пошел на контакт. Громов уже приказывает Никите. Это ценно.
Появился некий Иван. Иван со связями, которого Громов ценит больше Шитова. О Волковой нечего говорить. Волкова Громову вообще мешает.
Иван — имя или кличка? Может быть, Иван — четвертый? Где сейчас Иван? Громов особенно ценит Ивана за связи. Очевидно, за особые связи, Шитов упомянул с завистью о «культуре».
И еще остается кассирша…
Кассирша с утра, и завтра же с утра передача полученного материала Корнееву. Передача срочная. До встречи у живописца. Сейчас есть чем заняться и Вадиму, и Корнееву.
Из ущелья резко пахну́ло тяжелой влажностью, холодный воздух низвергался с гор. Никита впервые представил себе, какой неумолимой, всепроникающей сыростью оборачивается эта влага в зябкие осенне-зимние месяцы, когда серая туча висит и висит над морем, а дождик идет и идет.
В эти-то зябкие ноябри Громов хотел бы безвыходно запереть подмосковного шахтера, обладателя тридцатипроцентной путевки, то есть такой, за которую семьдесят процентов стоимости платит профсоюз.
Никита был грамотный, читал газеты, все понимал, и все-таки ему, как ребенку-нетерпехе, захотелось: скорее бы так, чтоб все соцстраховские путевки приходились на солнечные месяцы цветения, на лунную рябь теплого моря, на белые короны магнолий.
Интересно, скоро ли прошла обида у шахтера и куда он дел обиженную розочку? Хотелось думать, что не выкинул.
По Ущельной улице перед Никитой пробирался человек, между редкими здесь островками фонарного света, в темноте почти не видимый. Путь его отмечался скрипом палисадников, о которые он то и дело ударялся. Соответственно ритмично прерывалась и его песенка, которую он культурно, не тревожа покой улицы, напевал себе под нос: «Человек (пауза) проходит, как хозя (пауза) ин…»
В начале слова «необъятной» пешеход шлепнулся основательнее о столбушку, она не самортизировала, и он упал. Никита помог ему подняться, человек поблагодарил и продолжал свой путь и песню ровно с того места, на котором она прервалась. Получилось: «…необъят (большая, очень большая пауза) ной Родины…» — а дальше, уже за спиной Никиты, пошло опять ритмично и ровно.
Подгулявшим жильцам старуха отпирала сама, опасаясь, как бы припасенная на ранний опохмел чекушка или бутылка не нашли немедленного потребителя в лице деда.
Между прочим, старуха все эти дни присматривалась к Никите. Подозревала, очевидно, что человек не пьющий, не курящий страдает пороками тайными и, может быть, более опасными.
На сей раз старуха была вознаграждена. Постоялец легко качнулся на нее, пожелал доброй ночи и сделал энергичный выдох.
— Иди, сынок, иди, мой хороший, спать, — ласково напутствовала старуха Никиту, и он пошел спать.
Утром он был в Южном аэропорту. Стеклянная коробка вокзала пронизывалась солнцем. Сквозь наипрозрачнейшие до пола стекла видны были крупные-крупные капли росы на темных бархатных розах. Штамбовые розы, они росли на куртинах, как деревца с пышными кронами. При каждой — опорой для ствола высокая трость — палочка. На куртинах ни травинки, земля вспахана, разрыхлена, разровнена. Розы — ослепительные, розы — владычицы, розы — королевы в великом их множестве смотрелись так, словно не их высадили вкруг стеклянных стен, а здание сумело уместиться, чтоб не потревожить царственные кусты.
Никита обосновался в кресле, в углу у стеклянной стены, разглядывал темную, с пурпурным отливом розу, близкую, как рыбка в аквариуме. Казалось, сорви, и то не будет она ближе. Сорванная, она ждет смерти, на кусте она живет и, кто знает, может быть, тоже рассматривает большую рыбу — человека за стеклом?