Бабаян говорил с Любовью Петровной — лет ей не больше девятнадцати — уважительно и тепло.
— Ознакомься, Вадим Иванович, — Бабаян пододвинул Вадиму лежавшую на столе бумагу, исписанные карандашом листы, взятые из тетради в клетку. Первый лист начинался словами:
«Любочка! Прочти и уничтожь».
Слова эти были подчеркнуты.
У Громова довольно характерный почерк, — Вадим сразу узнал крутые, четкие очертания букв.
Прочитав, Лобачев положил письмо на стол, поднял глаза на Бабаяна. Девушка смотрела на Вадима с вопросительным ожиданием, он это почувствовал.
— А теперь, Любочка, выйдите, пожалуйста, в коридор, подождите минут пять на диване. Мы посоветуемся и скажем вам все, что нужно, — попросил Бабаян.
— Хорошо, — сказала девушка и вышла.
Когда они остались одни, невозмутимость покинула обоих.
— Ни себе чего! — почесал затылок Вадим, не замечая, что на сей раз употребил любимое присловье Никиты, за которое сам иной раз поругивал брата: зачем калечит русский язык?
— Вот почему он тянул и тянет. Рассчитывает на помощь матери. Но на что конкретно? — вслух размышлял Бабаян. Сухое, резко очерченное лицо его еще обострялось, когда он обдумывал что-то.
— Полагаю, мы выясним, на что именно он рассчитывает.
Громов сделал все возможное, чтоб расположить к себе библиотекаршу, с которой лично виделся при обмене книг и журналов. Очевидно, уверился в успехе, коль скоро дал ей адрес матери и поручение съездить к матери на дачу. Правда, пока он еще осторожен, адрес и поручение познакомиться — поговорить — даны устно, он может отказаться от них.
— Когда он попросил ее поехать? — спросил Лобачев.
— Сегодня. Она сказала, что, может быть, поедет завтра. Завтра она работает в библиотеке во вторую половину дня. Молодец, разумная девочка.
Так и договорились, Люба завтра же едет к матери Громова.
— Пригласи ее, — попросил Бабаян.
Девушка вошла. Бабаян поблагодарил ее за разумные действия. Объяснил, как ей следует в этой ситуации впредь поступать. Она сказала, что все понимает и постарается все сделать. Уже попрощавшись, она повернулась к Лобачеву и спросила серьезно, даже строго:
— Товарищ Лобачев, а Громов правда виновен?
«Да, везет мне сегодня на женщин», — вспомнив зареванную Заварину, снова подумал Вадим.
— Виновен ли Громов, решит суд, Люба, — тоже со строгой серьезностью ответил он. — Но я думаю, вы сами скоро убедитесь, что он нечестный человек. Ему разрешили свидание с матерью, он может встретиться с ней. Зачем же ему понадобилось налаживать с ней связь через вас?
Но когда библиотекарша удалилась — Вадим проводил ее до постового в дверях, — вернувшись к Бабаяну, он вздохнул с досадой:
— А все-таки хорошо бы вместо этой чистой души старуху пенсионерку или парня!
Ну что же, появление Любы обещало серьезные сдвиги в ходе следствия. Если Громов решился на такой эксперимент, значит, он понимает, что дальше резину тянуть нельзя.
Что ему нужно от матери? Все, что он может предпринять по закону, может быть им сообщено ей через следователя…
Оставалось ждать. Очевидно, недолго.
— Возьми в дело, — Бабаян протянул Вадиму письмо «Прочти и уничтожь!».
Вадим вспомнил, как Громов терял привычную выдержку, доказывая Никите случайность участия Мартовицкого в задержании ростовской банды. Вот и Люба Сычева… Тоже «случайность»? А уж надо думать, с каким пылом обрабатывал ее без малого два месяца этот красивый, умелый стервец! И ведь какую лирику развел!
— Я не хотел без тебя ее отпускать, — сказал Бабаян, как бы в оправдание себе. Он не любил попусту дергать своих работников. — Расскажи, что там на опознании было, да Володя тебя отвезет.
— Опознала. Послушайте другое, Владимир Александрович!
И Вадим рассказал о новом пунктирчике, который прорезался в деле. Маленькая такая черточка: «Иванов — Качинский».
Пунктирчик Бабаяна заинтересовал. Пока они обсуждали его дальнейшее развитие, мрак на улице воцарился кромешный, шум на всех пяти этажах стих.
— Куда ж теперь? — Вадим засмеялся, поглядев на часы. — Теперь уж только, на заветную раскладушку, из наших никто не дежурит. Хорошо бы профессора этого завтра заполучить, очень мне не терпится.
— Ну, если завтра не заполучишь, хоть по крайности с утра выяснишь, когда едет. Но не тяни!
Вадиму удалось только по телефону с утра переговорить с Качинским.
Профессор был, естественно, удивлен и не скрывал своего удивления по поводу того, что к нему обращается славная, как он выразился, милиция Подмосковья. Но Вадим объяснил, что в наше время милиции приходится сталкиваться с самыми разными вопросами из самых разных областей, напомнил о знаменитом обломке, поднятом со дна озера Светлояра, о совместной работе криминалистов и искусствоведов, словом, беседа их прошла без холодка излишней официальности, вполне миролюбиво.
Качинский сам упомянул о близком («Нет, нет, не завтра, даже не на той неделе!») отъезде за границу. Лучше уж встретиться скорее, если он действительно может быть полезен. Потом он не сможет выкроить и часа.
В предыдущий перед их встречей день Вадим непременно положил себе не устать, разговор с профессором надо было провести во всеоружии особого внимания.
С Браславским договорились обо всем. Он привезет Иванова в управление, в коридоре на проходе Качинский его случайно увидит. Браславского профессор не знает, и тот получит полную возможность пронаблюдать, как отразится на Качинском эта встреча.
Пропуск был выписан на двенадцать тридцать — так удобно Качинскому. Для Вадима возникла опасность остаться без обеда, снова обращаться за помощью к селедкиным детям, но что поделаешь — с профессором, историком, знатоком древности не каждый день приходится встречаться.
Бабаян сказал однажды, что Лобачев неутомимо любопытен к людям, и это сохраненное качество драгоценно для следователя. На основании своего, уже немалого опыта Вадим убедился еще и в том, что любопытство ко всякому новому человеку непременно должно быть доброжелательным. Должно опираться на презумпцию невиновности.
Слова хитроумные, а за ними какая простая мысль! Верь хорошему в человеке.
О профессоре тетка Ирина никогда ничего не говорила у Лобачевых, Вадим только знал, что Качинский — ее начальство, это тоже добавляло малую дольку в аванс доверия. Словом, Лобачев ждал встречи, тщательно обдумав ее сценарий, дабы выяснить все необходимое с минимальным риском незаслуженно обидеть человека.
Поскольку Качинский был начальником тетки, а тетка стара, Вадим невольно приготовился увидеть человека весьма в годах, сродни стандарту «рассеянного ученого». А в кабинет к нему, едва постучавшись, энергично и властно вошел человек, у которого седины было меньше, чем у Вадима. Сорок — сорок пять, не больше.
Вадим вышел к нему навстречу, познакомились они легко и вольно, как могло быть в любом доме, при простых житейских обстоятельствах. Они и сидели друг против друга без преграды казенного стола. Речь, перемежаемая многими отступлениями, шла об одной консультации, которую Вадим хотел бы получить от профессора. Если не консультация, то, может быть, справка. Ну, не справка, так хоть совет.
— Если курите, то пожалуйста, — Вадим пододвинул к собеседнику пепельницу. — У меня к концу рабочего дня в дыму хоть указки вешай!
Раза два Вадима оторвал телефон, он перебрасывался несколькими незначащими фразами с нетерпеливо скучавшим Браславским. Качинский в эти минуты с ленивым интересом рассматривал обстановку кабинета, телефоны, пишущую машинку. Пожалуй, необычен здесь был только вместительный сейф.
Положив трубку, Вадим улыбнулся и спросил:
— Не похоже на кабинет следователя? Вы как к детективам относитесь?
— Жена читает только детективы, я не читаю детективов никогда. Но все-таки у вас здесь просто тесно. Ну, а если вы допрашиваете какого-нибудь бандюгу? Даже решеток нет и этаж первый.
— Бандюг мы обычно допрашиваем в следственном изоляторе, Леонид Яковлевич.
Упомянув о следственном изоляторе, Вадим вспомнил, кого с первой минуты напоминал ему профессор, только тот человек был стар и некрасив. Оно нередко встречается, сходство между красивым и некрасивым родственниками.
— Вы не родственник адвоката Качинского? — спросил Вадим.
— Брат. А вы с ним знакомы?
— Нет, но кто же из юристов не знает Качинского? Известный адвокат, — сказал Вадим истинную правду.
Сказал и ощутил, что профессор сейчас совершенно расположен к нему, контакт есть.
В чем же конкретно может помочь профессор? А вот в чем. Им нужно выслушать мнение по поводу одной книги — историческое сочинение, старинная книга… Действительно ли обладает она большой ценностью и могла ли она принадлежать одному тоже очень известному в свое время адвокату…
Был назван дед Браславского. Книга лежала в столе у Вадима.
Почему это нужно, Вадим позднее охотно расскажет профессору.
— Еще нас интересует ваше мнение об одной иконе.
Тут поплавок дрогнул. Они сидели очень близко, беседовали доверительно, смотрели друг другу в глаза. Вадим безошибочно засек в Качинском мгновенный холодок настороженности. Вопрос об иконе оказался не в цвет.
Да Качинский и не скрыл своего удивления. В голосе его, доселе теплом, появилась некая наигранная надменность.
— А почему, собственно, вы обращаетесь ко мне по поводу иконы? — спросил он. — Древнерусским искусством как таковым я не занимаюсь.
— Ну как же, Леонид Яковлевич! — удивился Лобачев. — Говорили, вы как раз знаток, у вас же коллекция.
— Болтуны! — несколько смягчившись, отозвался Качинский. — Я мало кому ее показываю. Есть же специалисты-коллекционеры, профессионалы своего рода…
— В том и беда, что профессионалы. У них объективный взгляд нередко искажается великим множеством побочных соображений. Тут, как при раскопках, придется пласты наслоений учитывать.
— Здесь вы, пожалуй, правы, — согласился Качинский. — Ну так…