Лея сначала не поняла, что такое «голосовать», но сообразила, что это то же самое, что «ловить тремп», добираться автостопом. Здесь, правда, машины останавливались совсем не так охотно, как в Галилее, но у кибуцных школьников была хорошо отработанная система: когда бледный от злости Ашер в очередной раз посылал проклятья не остановившемуся автомобилю, Лея отодвинула его в сторону, расстегнула пальто, чтобы очертить фигурку и расслабленно чуть приподняла руку. Через пару минут затормозил грузовик, водитель которого был немного разочарован наличием у красотки спутника, но деваться некуда: Ашер, не спрашивая, залез в кабину первым, так что у смуглого круглолицего узбека не было возможности даже невинно поприжиматься своим бедром к девичьему бедру. А от бедра майора он никаких положительных эмоций не испытывал.
Вот так на перекладных добрались до Бухары, потом долго шли по пыльным улицам, изнывая от жары, чемоданы оттягивали руки, пальто норовили соскочить со сгиба локтя — жарко! Какое там пальто! — Лея сразу натерла туфлями ногу и, прикусив губу от боли, пыталась не заплакать, не сесть прямо посреди дороги, зовя маму. Все же она была солдатом, хоть и не в форме и не на территории своего государства. Положение обязывало.
Наконец добрались до какого-то ювелирного магазина в центре города, дождались директора, с которым Ашер надолго уединился. Добрая продавщица Тамара, причитая над незадачливой гостьей, отыскала пластырь, заклеила болячку, стало полегче. Девочки заварили чай, принесли каленые в золе абрикосовые косточки и какие-то маленькие сладкие конфетки. Лея потихоньку начала успокаиваться. Великое дело — чай!
— Здесь посиди! — хмуро сказал майор Зингер, выйдя из кабинета с маленьким толстеньким узбеком, которого даже не представил. Видно, ситуация и впрямь была серьезной.
Через пару часов девушка уже больше не могла ни пить чай, ни есть конфетки с мягкой лепешкой, бесконечно бегала в туалет — хоть магазин и был ювелирным, да и стоял в центре города, но туалет был на улице, не набегаешься. Ох уж этот зеленый узбекский чай!
К вечеру вернулся директор (Эммануэль Захарович, с уважением объяснили продавщицы), буркнул Лее: «Скоро придет, подожди пока!» — и отправился к себе в кабинет. Все драгоценности магазина Лея уже пересмотрела, обнаружила, что полностью равнодушна к золоту-бриллиантам, даже сережки не померяла, которые ей девочки рекомендовали, отговорилась, мол, уши не проколоты. Впрочем, они и правда были не проколоты.
Наконец появился Ашер, уже повеселевший, сунул Лее банковскую пачку пятидесятирублевок и паспорт: Нурмухаметова Мадина Рустамовна.
— Господи! — изумилась она. — Это кто ж запомнит-то такое?! С фотографии на нее смотрела отдаленно напоминающая ее женщина. Нет, похожа, похожа. Только имя надо выучить побыстрее.
— Надо запомнить! — однозначно сказал Ашер. — Я ж не жалуюсь, что я теперь Анвар Бахтиярович Халимов. Запоминай, Мадина, любимая племянница Анвара! — и захохотал свои дурацким смехом. Слава богу, все вернулось на круги своя, смеется, обнял ее, и совсем не дружески обнял!
— А теперь, свет очей моих, о, бриллиант в короне израильской армии, — продолжал ерничать майор. — Отправляемся мы с тобой с самого юга страны на самый ее север, на Северный Урал! Похоже, — добавил он уже серьезно, — что наш клиент ищет пути перехода через границу… Уж больно он в опасной близости от других стран шляется. Вот только что ему на Урале-то понадобилось, а? Ну выясним, мы всегда все выясняем…
— Откуда ты все это знаешь? — не выдержала Лея-Мадина.
— Хорошие люди помогли, подсказали, хорошие люди везде есть, — смеялся Ашер-Анвар.
Скромный бухгалтер курортного комплекса Sprudelhof Гельмут Хессель почувствовал себя плохо — подскочило давление, сердце прихватило. Жил он одиноко, так что настоять, чтобы немедленно показаться врачу, было некому. Не было у него ни классической немецкой фрау с тяжелым взглядом и не менее тяжелым характером, не было и заботливой дочки, которая отвела бы папу к доктору. Так что старый Гельмут тянул до последнего, и когда не выдержал и поплелся к эскулапу, тот немедленно приказал его госпитализировать. Именно приказал: доктор раньше служил военным врачом, получил ранение на Западном фронте, попал в плен к американцам, быстро был вылечен и отправлен восвояси, в родной Бад-Наухайм.
А вот неприметный серый человек в очках, предъявивший документы на имя Гельмута Хесселя, появился в Бад-Наухайме только после войны — в 1949 году, когда денацификация уже прошла, так что без проблем устроился на работу. Дотошный, приветливый, но не слишком разговорчивый вдовец (знакомым он объяснял, что потерял семью во время бомбежки в Гамбурге), внимания к себе не привлекал, держался в тени, мог позволить себе выпить с сослуживцами пива — вот и все развлечения. Дамы, конечно, обращали на него внимание — одинокий мужчина при том дефиците сильного пола, что еще долгие годы ощущался в городе после войны, просто обязан был вызвать матримониальные чувства. Но герр Хессель был исключительно вежлив — и все. Разочарованные дамы придумали в качестве объяснения романтическую историю о единственной на всю жизнь любви очкастого бухгалтера к погибшим жене и детям, немного пожалели его, но потом бросили попытки заставить его свить семейное гнездышко. Herr Unmöglich — «господин Невозможно» прозвали дамы неприступного бухгалтера и отстали.
За два года господин Хессель ни разу не опоздал на работу, ни разу не ушел домой на минуту позже конца рабочего времени, ни разу не брал отпуск по болезни, да и вообще отпуск («На что это мне? Куда мне ехать? Да я и не устаю, люблю свою работу» — отнекивался он, когда предлагали недельку отдохнуть), не увлекался ни рыбалкой, ни охотой, вообще ничем, так что город и не заметил бы существования скромного бухгалтера, если бы тот не загремел в больницу. Да и тогда не заметил бы, если бы не странные обстоятельства.
Военный доктор, который в отличие от Хесселя был бабник и выпивоха, нашел у Гельмута целый букет болезней, немедленно уложил его в отдельную палату, прописал капельницы с магнезией (очень болезненные!) и отправился домой, готовиться к визиту симпатичной медсестры, с которой встречался каждый субботний вечер.
Больница в субботу пустела. Капельница капала медленно, а вот чувствовал себя при этом почтенный бюргер преотвратительно — лучше не становилось, появилось сильное головокружение, подташнивало, да что там подташнивало — герр Хессель еле сдерживал позывы! Неприятная штука магнезия.
Поэтому, когда в палату вошел молодой человек в маске и белом халате, бухгалтер сразу пожаловался на плохое самочувствие и попросил заменить магнезию на что-нибудь другое. Молодой человек, из-под маски которого виднелся длинный шрам — впрочем, кто после этой войны остался без шрамов! — согласно кивнул, зажал провод капельницы, поменял банку на крючке, затем ослабил зажим.
— Так лучше, герр гауптштурмфюрер? — с тяжелым акцентом поинтересовался молодой человек. — Я специально сделал помедленней, чтобы вы смогли как следует все прочувствовать.
Хассель вздрогнул и уставился на санитара. Ему стремительно становилось все хуже и хуже, сердце начало колотиться как бешеное, изо рта пошла пена. А самое главное — было непонятно: как? Как он узнал?
— Плохо вам? — участливо поинтересовался юноша. — Да, я вижу, вам не по себе. А ведь представляете, герр гауптштурмфюрер Эрнст Радигер, точно такие же муки испытывали дети, которым вы кололи бензин в вену. Я тоже хочу внимательно посмотреть, как быстро вы отдадите концы. Как и вы смотрели на умирающих детей в Дахау. Все это ради науки, герр гауптштурмфюрер! Не обессудьте! Вам ведь сейчас намного легче стало от этой мысли?
Бухгалтера били конвульсии, он пытался что-то сказать наглому санитару, но никак не мог сложить слова в предложение, да и слова стали исчезать постепенно. Вместо них осталась неимоверная боль, слепота, а затем и темнота.
— Благословен Всевышний! — сказал молодой человек на непонятном языке, удостоверившись, что гауптштурмфюрер СС Эрнст Радигер мертв, снова переставил капельницы, унося баночку с бензином с собой.
В коридоре, не снимая маски, подмигнул пожилой дежурной медсестре, которая с изумлением уставилась на него. Правда, потом, когда начали лихорадочно расследовать, от чего скончался уважаемый в городе бухгалтер, она показала на допросе в полиции, что приходил какой-то незнакомый и невероятно наглый санитар, но описать его внешность не смогла. Шрам она видела, но на какой щеке — не помнила. Так и не нашли.
Паровоз, пыхнув дымом и обдав находящихся на перроне белым паром, втянулся на перрон Ивдельского вокзала, и туристы споро, привычными движениями начали выкидывать из вагона лыжи, рюкзаки, палатку, другое снаряжение, а выскочившие первыми ребята принимали и укладывали имущество. Дело было привычное, не первый поход, знаете ли. Да и показать свою ловкость и умение было не лишним, особенно перед новым человеком. Как и было обговорено, девушкам — никаких поблажек, хватай-тащи наравне со всеми.
Игорь сверился с картой, документами — планом похода, расписанием, маршрутным листом.
— Значит, все идет по плану. Движемся в сторону 42 участка, там переночуем, и уже наутро — встаем на лыжи и движемся по маршруту. Нас ждет гора Лунтхусап, покорители Приполярья! — засмеялся Сорокин.
— Сначала — перекусить, поесть, нет — пожрать! — закричал Егор Онищенко.
— Ты со своим пожрать уже натворил делов, пробурчала Люба.
Но подкрепиться, естественно, было надо. Тушенка, сгущенка, сало пригодятся на ту неделю, что нужно будет идти по незаселенной местности. Так что… Так что группа, согнувшись под тяжестью рюкзаков, пытаясь удержать норовившие рассыпаться лыжи и палки, двинулась в сторону местной столовой. Туда же отправились, так же неуклюже, таща лыжи, двое мужчин, один постарше, другой помоложе — тот самый пьяный дебошир, что испортил им настроение вчера в поезде. Зоя даже расстроилась: теперь эти двое прилипнут к ним и весь поход испоганят. Хотя этот молодой вроде ничего, симпатичный. И ведет себя сегодня вполне пристойно. Черт с ними, может, тоже туристы, перебрали немного, бывает, собственно, ничего же страшного не случилось, правда? Да и парень при ближайшем рассмотрении оказался довольно симпатичным.