тался.
— Ваше сиятельство! Смотрите на вещи реально: после возвращения вы проживете… ну, хорошо, если пару минут, не больше. И хорошо, если просто расстреляют. Вы не слышали, что ваши бывшие товарищи делают с предателями — а для них вы все предатели! Иногда лучше просто пуля, чем кое-что другое.
Ну, а в том, что немцы не дураки, он убедился быстро.
Собрали их в учебном центре со смешным названием Дружная Горка. Казарма, форма, девять таких же как он бывших пленных. Крепкий парень с симпатичным лицом в тельняшке и бескозырке — Семченко. Внимательный взгляд, фуражка пограничника — Иван Осенев. Тезка Костя Самарский, Коля Яблоков — капитан-артиллерист, надо же, у него в подчинении капитан! Ну, гонять молодых — дело привычное. Хоть будь он и капитан.
— С этого момента — вы бойцы подразделения Гехайме фельдполицай номер 500, тайной полевой полиции, части военной разведки вермахта, — он обошел фронт своих «орлов». — Что такое «немецкий порядок» все на своей шкуре прочувствовали? — Семченко усмехнулся, Горчаков строго посмотрел на него, тот осекся. — Точно такой же порядок будем поддерживать тут и мы, понятно? Мои приказы не обсуждаются ни в строю, ни ночью под одеялом. Исполняются мгновенно и точно, с солдатской смекалкой и всем старанием. Обращаться ко мне — только на «вы».
Он снова осмотрел строй. Вроде, стоят смирно, что называется, едят начальство глазами. Это хорошо. Понимают, бродяги, что от этого жизнь их зависит. Ну, посмотрим, как там дальше пойдет.
Вошел Рейснер, удовлетворенно посмотрел на вытянувшихся бойцов. Скомандовал:
— На выход!
Припекало уже. Кое-где в проталинах еще лежал снег, но уже потихоньку проклевывались почки на деревьях, пахло арбузом — так всегда пахнет тающий ноздреватый снежок. Небо голубое, солнышко светит, как и нет войны никакой, хоть сейчас за березовым соком отправляйся.
У дерева стоял мужчина в синих бриджах, белой нательной рубахе и босиком. Ступням было холодно, поэтому он переминался с ноги на ногу, с удивленной ненавистью посмотрел на команду Горчакова, высыпавшую наружу.
— Этот командир захвачен нами на берегу Луги, — начал Рейснер. — Документы сжег. Молчит. Ни звания, ни должности, ни части не называет, хотя тогда мог бы жить. А так — «глухонемой» нам не нужен. Ваш командир сейчас подаст вам пример преданности и готовности служить нашему общему делу.
Он вынул из кобуры пистолет, оттянул назад затвор, протянул Горчакову.
— Прошу, ваше сиятельство!
Горчаков похолодел, раньше ему убивать никого не приходилось. А что было делать? Что? Он спрашивал тогда, спрашивал и сейчас, входя в комнату следователя. Что было делать? Встать рядом с этим неизвестным командиром? Получить пулю в затылок? Ради этого прожил он 30 лет своей жизни, чтобы вот тут, под Ленинградом остаться полузакопанным в не оттаявшей земле?
— Отвернись, — глухо сказал он пленному. Тот не шелохнулся. И тогда Костя выстрелил ему в лоб:
— Gut! Sehr gut![10] — услышал он сквозь ватный туман.
Ну и после этого ему стало все равно. Все равно стало и его орлам — а куда они денутся? Во-первых, старший им пример показал, во-вторых, на их глазах показательно повесили, даже не расстреляли, а повесили одного из их же команды отказавшегося стрелять в женщину. И повесили-то не просто так, а по придумке Феди-вешателя, был такой в их GFP-500. Он не табуретку из-под ног выбивал, а перекидывал верёвку через сук и тянул это вервие, отрывая задыхающуюся и бьющуюся жертву от земли, медленно лишая ее воздуха, сил, жизни. Глядя на то, как отчаянно сучит ногами их «однополчанин», каратели быстро сообразили, что другой дороги больше нет. И не будет. И если не хочешь вот так вот мучительно и бесславно расстаться с жизнью, то выполняй приказ.
Некоторые, как Осенев, убедили себя в том, что они на самом деле ненавидят большевизм и борются во имя святой цели, и ради этой цели все средства хороши. Другие, как Семченко, открыли в себе новые грани, получая удовольствие от того, что пытали и убивали. Не был бравый матросик патологическим садистом, он вообще был добрым отзывчивым парнем. Горчаков однажды решил проверить, насколько далеко его отзывчивость распространяется и приказал себе перед сном ноги вымыть. Тот ничего, вымыл, не поморщился. Еще и другим пример показал. Но в акциях был жесток и неумолим. Именно он, не моргнув глазом, застрелил двенадцатилетнего Иоську.
А дело было так. Рейснер придумал хитрый ход: их команда переодевалась в советскую форму, кто-то косил под партизан, нашивая красные полосы на шапки, Семченко в бескозырке вообще никаких подозрений не вызывал. Вот в таком виде, будто «лесные мстители», входили они в деревни, беседовали с местными, которые — чтобы не подозревали в сотрудничестве с оккупантами — охотно рассказывали «партизанам», как они помогают лесным бойцам, выносили поесть-попить, а дальше — дело техники. Так один мальчишка похвастался, что они с Иоськой скоро уйдут к партизанам, потому что у Иоськи уже есть винтовка, а он себе скоро добудет — и тогда подадутся в лес. «Партизаны» похвалили за патриотизм и готовность бить врага, попросили познакомить с боевым Иоськой и его винтовкой. И когда гордый мальчишка вынес оружие, то Семченко, не произнеся ни одного слова, застрелил его. Друг Иоськи страшно закричал и попытался убежать, но Семченко и его уложил. Потом пнул труп Иоськи, поднял злополучный винтарь и сказал:
— Я думал Иоська — еврей, а он просто деревня…
После этого что оставалось? Перебить тех, кто хвастался помощью партизанам, сжечь пару домов и произнести перед остальными селянами проникновенную речь о необходимости поддерживать новый порядок, а не бандитов.
Горчакова, конечно, это первое убийство ребенка покоробило, хотя он понимал, что больше с мальчишкой делать было нечего, а выпороть и отпустить — такого эффекта не произвело бы. Вот в тот вечер он и приказал матросику вымыть себе ноги. И тот вымыл. Горчаков сам удивился.
Контролер Богатяновки в очередной раз приказал встать лицом к стене, открыл дверь допросной, спросил: «Разрешите?» и завел Горчакова в каземат. Сам встал у выхода к стене.
— Горчаков Константин Прокопьевич? — спросил мужчина в штатском, сидящий за столом под маленьким окошком, густо забранным толстыми прутьями. Горчаков кивнул. — Садитесь!
Табурет был привинчен к полу. «Предусмотрительно!» — подумал Горчаков, хотя, наверное, находились отчаянные головушки, что пытались вырваться отсюда.
— Я следователь прокуратуры Зайденберг Аркадий Михайлович. Также при допросе будет присутствовать старший лейтенант госбезопасности Смирнов Николай Евгеньевич. Не возражаете?
Ага, сейчас он возразит, и этот старлей заплачет от обиды и покорно покинет допросную, как же. Горчаков помотал головой, мол, нет, не возражаю. Пошла стандартная процедура — фамилия-имя-отчество, год и место рождения, состав семьи, когда призвался в ряды РККА, при каких обстоятельствах попал в плен. Все это он заученно повторял, дело было привычное, его же уже допрашивали десять лет назад. Единственное, что настораживало на этот раз — это обращение «ваше сиятельство», про прозвище Князь в 1946 году ничего не знали, видно что-то новенькое раскопали. Но как? Впрочем, какая разница? Если они знают, что Князь — это он, то все. Все кончилось. Но как узнали-то? Откуда?
— Оказывается, Константин Прокопьевич, вы не были искренним с органами в 1946 году. Нехорошо. Вот тут вы пишете, — следователь Зайденберг водрузил на нос круглые очки, вытащил из папки какую-то бумагу и стал читать. — «В 1942 году на Волховском фронте попал в плен, был отправлен в лагерь военнопленных в Выру, Гатчинского района, а затем как агроном был отправлен на сельхозработы в Германию, на ферму бауэра[11] Дитера, где батрачил до мая 1945 года, когда был задержан американцами. В 1946 году был передан советским представителям для проверки». Так?
Горчаков кивнул, сглотнув.
— Что «так»? «Так» — это я показал, или «так» — так оно и было? — спросил следователь.
«Что ж ты, еврейская морда, из меня жилы тянешь?! Знаешь что — говори прямо, не мучай!», — хотел сказать Князь, но сдавленно просипел:
— Так — это я показал.
— А на самом деле, где вы были во время Великой Отечественной войны?
Горчаков молчал, глядел в сторону.
— Константин Прокопьевич, я не буду говорить вам стандартные фразы про «чистосердечное признание» которое облегчит вашу участь. Участь — гарантировать не могу, суд будет решать, а вот совесть — облегчит, тут я ручаюсь. Так что лучше вам все подробно рассказать о вашей деятельности в команде ГФП-500 и о тех преступлениях, которые вы и ваши подручные совершили…
— Разрешите мне? — улыбчивый старлей привстал со своего стула, подошел к столу и чуть ли не уселся на его задом, скрестив руки на груди кителя, где красовалась орденская планка («Когда наградить-то успели? — подумал Горчаков. — Молодой же еще. Или это за аресты родина благодарит?»). — Я с тобой, Князь, буду говорить прямо. Ты у нас последний, кто остался из вашей команды, остальных мы взяли. Всех. Как вы ни старались скрыться. Рассказать? — обернулся он к следователю, тот кивнул. — Значит, дружок твой, который тебе ноги мыл — ага, он нам и про это поведал, не удивляйся — Семченко Алексей Петрович, 1915 года рождения, был взят в городе Ачинске, где трудился ни много, ни мало — заместителем директора горно-обогатительного комбината! Продвинулся бравый матросик, забыв главную заповедь преступника — не высовываться, иначе спалишься. Вот он высунулся — и спалился. Курить будешь?
Он протянул Горчакову пачку «Беломора», взяв ее со стола следователя. Тот отрицательно помотал головой.
— Ну и правильно, здоровее будешь. Я тоже не курю. Так вот, второй твой подельник, Яблоков Николай Алексеевич, 1912 года рождения, до сдачи в плен — капитан, командир гаубичной батареи, тоже спалился на ударном труде. Вы там все такие стахановцы были, просто во всем: что насиловать и убивать, что работать на благо родины, понимаешь! Приезжаем его брать — а его карточка на доске почета красуется, одноглазый ударник коммунистического труда.