— Ты бы так с ними разговаривал, тут ты смелый, а тогда язык в жопу засунул!
— Ты псих что ли, Егор? — Гера оттащил Онищенко, уже готового кинуться на Гусю.
— Да, тут вы все орлы! — саркастически сказала Зоя. — Вы бы и правда так себя вели бы минут пять-десять назад, кинулись бы на них, не одолели бы? Их же всего трое! А на ваших глазах девушку бьют, и никто с места не стронулся. Подонки вы, больше никто!
Зоя кинулась к Любе. Та была без сознания, лицо, освещенное бликами костра, было в чем-то черном. В крови. Одного глаза вообще за чернотой видно не было. Зоя приложила к ране снег, Люба пришла в себя, замычала, страшно сверкая одним глазом, на губах вздувался и опадал темный пузырь…
— Пойми, дело не в том, что их трое, а в том, что у них оружие. — Заговорил Гуся. — Что можно сделать против пули?
— А нож у Егора зачем на поясе висит всю дорогу? — закричала Зоя. — Ростик вон не побоялся ни пистолета, ни кулаков.
— Ну вот ему голову и проломили, — тихо сказал Тубор, присевший около Севостьянова.
— Он умер? — ахнула Зоя.
— Типун тебе на язык. Жив. Только без сознания.
Остальные виновато потупились. Люба села, помотала головой, обхватив ее руками. И неожиданно решительно и четко сказала:
— Я с вами, трусами, здесь оставаться не собираюсь.
— И куда ты пойдешь? — спросил кто-то.
— Какая разница? Выкопаю у ручья в снегу яму, пережду до утра, там видно будет.
— Я с тобой, — Тубор подошел к Любе, приобнял, помог встать.
— Я тоже, — сказал тихий Сережа Колычев, которого в походе было не слышно, не видно, а тут решил проявить характер.
— Никто никуда не идет! — взорвался Сорокин. — Я руководитель похода и я вам запрещаю!
— Да видели мы, какой ты руководитель, — и все трое скрылись в темноте. Мальчики поддерживали Любу, у которой заплетались ноги.
Тут уже Ростик застонал, перевернулся. Открыл глаза.
— Тут он замерзнет, его надо в палатку! — Зоя присела рядом с парнем, пытаясь в дрожащем свете костра осмотреть рану.
— Как мы его туда поднимем? — Сорокин не мог отойти от поражения, которое только что потерпел.
— На ручках, как, — раздраженно бросила Зоя. — Поднимайте Ростика, ребята.
Ростик повис на плечах у Зои и Сорокина.
— Хорошо, идем, — попытался реабилитироваться и вновь взять инициативу Гуся. — Егор и Гера — остаетесь у костра, поддерживайте его. Мы к палатке.
— Обувь захватите, — мрачно сказал Гера. — А то мы тут сдохнем от холода.
Егор ничего не сказал, только подобрался поближе к огню. Руки у него покраснели и подозрительно дрожали. Босой Гера пытался как можно больше двигаться, собирая валежник и обламывая сучья у кедра: костру нужны были дрова.
Завернувшись в одеяла, оставленные туристами, Серебров, Горбунов и Витек, подсвечивая себе фонариком, рассматривали сваленные на полу вещи.
— О, сало! — Обрадовался Витек. — Как я люблю, с мяском! — и тут же кинул себе кусок в рот, зажевав найденным тут же сухарем. Не переставая жевать, нашел флягу, встряхнул, отвинтил крышку понюхал. — Спиртяга! Ура! Да под такую закуску!..
— На место поставь, — бросил Серебров.
— С чего бы? — Недобро изумился Витек.
— Ты, Витек, парень хороший, надежный, но недалекий, — начал Серебров. Витек задумался: может, обидеться, да накостылять ему? Хотя нет, скорее, тот сам ему накостыляет, несмотря на кастет, вон какой здоровый. Поэтому стал слушать.
— А раз так, то слушай старших товарищей, которые тебе плохого не посоветуют. Представь, что палатку найдут — а ее рано или поздно найдут. Станут разбирать вещи, найдут фляжку — спиртом пахнет, а спирта нет! Вскроют студентов — алкоголя в организме нет, так кто, спрашивается, «спиртягу» укантропупил? Кто-то до выпивки охочий. И начнут искать, а кто же это у нас за последнее время исчез из района? Ага, Горбунов Василий Андреевич и Корольков Виктор Потапович. И кинутся красноперые за нами в погоню. Мне-то по фиг, я уйду. А ты, брат, готовь лоб к зеленке. Теперь понятно, почему нельзя этот спирт пить?
— Понятно, — буркнул Витек. — Ну сало-то можно?
— Сало можно, — разрешил Серебров. — Они его ели, на вскрытии обнаружат. И вещей никаких не трогать, ни денег, ни фотоаппаратов — ничего. Пусть мусора голову сломают, кто это студентов погубил и почему ничего не взял. Поэтому и трогать их нельзя, ни ножом, ни пулей. И член свой попридержи, а то я видел, как ты на эту белобрысую пялишься. Никаких поебушек, понял? — Витек с недовольным видом кивнул. Хотел что-то сказать, но вовремя передумал.
Какое-то время жевали, прислушиваясь, как гудит ветер и не идет ли кто.
— Думаешь, замерзнут студентики-то? А, Сашко? — спросил, помолчав, Горбун.
— А куда им деваться! Все будет сделано, как будто какая-то сила их вынесла из палатки без одежды и обуви, и все они трагически замерзли, не сумев вернуться под разрезанный кров. Несчастный случай. Ничего не попишешь.
— Ты всегда был умным, зараза, — усмехнулся Горбун.
— Есть такое. Только надо бы проследить, что они там делают, живы ли? Глянь, Витек, костер еще горит?
Витек выглянул в разрез палатки.
— Горит еще.
— Надо бы их поторопить на тот свет. Пойдем, потушим последнюю надежду. А под утро манси Курыкин нарты подгонит, спустимся с хребта с ветерком, ищи-свищи.
И все трое вылезли из палатки и отправились вниз по склону.
Конечно же Лейка с Борькой безбожно отстали. Два коллеги-соперника резко приняли вперед на мансийских лыжах, а брат с сестрой с непривычки сначала несколько раз падали, помогали друг другу подняться, неуклюже двигались дальше. Оба старались дышать как можно экономней, тут уж было не до душевных разговоров, да и неловко пока было как-то. Столько лет прошло, у каждого своя жизнь. Но все же мы брат с сестрой, думал каждый из них.
Лея сначала еще считала шаги до чума, Ашер сказал «десяток километров», но это могло быть и пятнадцать и восемь, так что скоро она сбилась со счета и просто старалась ровно дышать, размеренно двигать руками и ногами, и следить за лыжней — Борис шел за ней, чтобы не потерять, если, не дай бог, отстанет.
До чума добрались уже в сумерках, Борис отправился рубить финкой лапник, накидывая его на голые жерди, чтобы было какое-то подобие шалаша, развел костер у входа в чум. Все это время Лея стояла, закрыв глаза, прислонившись к дереву. «Я бы могла стоя спать», — подумала она и хмыкнула. Борис с удивлением взглянул на нее, но промолчал — сил говорить уже не было.
Достал из рюкзака банку рыбных консервов, открыл ножом. Пахли они отвратительно, есть Лее совершенно не хотелось, просто погрызла сухарь, попила воды из Борькиной фляжки, и все. А Борис с аппетитом умял всю банку (после чего отвратительно стало пахнуть уже от него, но Лея старалась не обращать на это внимания).
Отдыхать легли на толстый слой нарубленных молодых березок, покрытых лапником лиственницы. Лея с наслаждением вытянула ноги, от костра тепло задувало внутрь шалаша. «Жить можно», — подумала она, в очередной раз с удивлением обнаружив, что подумала на русском, а не на иврите, как обычно.
Глаза слипались, голова кружилась от усталости.
— Тетю Веру повесили, — неожиданно сказал Борис. Лея вздрогнула и повернулась к нему. — Ты знала?
— Нет…
— Из-за нас повесили, за то, что нас укрывала. Я теперь все время об этом думаю. И этого Сашко хочу поймать, чтобы хоть как-то оправдаться за то, что жив. А она — нет. Для того и с Николаем Евгеньевичем пошел.
Лея молчала, не знала, что сказать.
— У нас в гетто был подпольный комитет, который переправлял евреев в лес, там был партизанский отряд. Ну как партизанский — семейный. Поезда под откос не пускали, на комендатуры не налетали, засады на дорогах не делали. Просто охраняли детей и стариков, иногда от полицаев отбивались. А когда приходили каратели — меняли место, и все по-новой: рой землянки, таскай ветки, носи воду. Я так почти год жил. Зимой было тяжело. Очень. И жрать все время хотелось.
— Тебе ж только восемь лет было, да?
— Ага. Винтовку я бы не удержал, конечно, по хозяйству в основном. Так и прибился к завхозу нашему. Он меня потом усыновил, когда наши пришли.
— Он тоже был еврей?
— Конечно. Илья Семенович. Огнев. Только почему был? Он и сейчас еврей. Знаешь, что самое смешное?
— Что?
— Видела рыжего мужика в поселке лесорубов?
— Да.
— Это он.
— Кто он, Огнев?
— Ага.
— А ты знал об этом?
— Нет, конечно, его же посадили быстро очень.
— За что?
— Да он что-то там брякнул, когда началась война в Палестине, что надо ехать, помогать «нашим» в Израиле. Его и повязали.
— Странно. Все, кто нас спасает, так или иначе потом страдают из-за этого. Мы приносим несчастье.
— Ерунду говоришь. Видишь, он выжил, все в порядке. Работает. Скоро ограничения снимут, вернется в домой в Белоруссию.
Помолчали.
— Знаешь, Борька, а я дома практически не помню.
— Ты ж совсем кроха была, неудивительно.
— Я помню только как мы с мамой куклам платья шили, это почему-то помню. Еще помню, как на речку ходили, я боялась в воду лезть. У нас была речка?
— Была, — засмеялся Борис.
— Еще помню бантик, который все время сползал. Волосы никак не росли, а мне хотелось, чтобы прическа как у мамы, только с бантиком. Такая дуреха была.
— А красный шарик помнишь, тогда, на демонстрации?
— Нет…
— Ты так плакала, когда какой-то придурок его лопнул… А папу помнишь?
— Почти совсем не помню. Так, что-то смутное. Они погибли?
— Наверняка. А то бы они нас нашли. Но их рано в гетто забрали, так что скорее всего в одной из первых акций и убили.
— Странно, что я тетю Веру помню лучше, чем своих родителей…
— Ничего странного. Сколько она к нам ходила, еду носила, ведро выносила, прятала нас. Вот зачем ей это было надо?