— Отошли быстро! — прошипел тот и ударил Колычева. Тот отлетел назад, но остался стоять, выбрасывал вперед руки, пытаясь ударить насильника.
«Ох ты ж господи!» — вздохнул Витек, схватил парня за горло, сжал и тут же другой рукой с кастетом ударил снизу вверх в нос. Сергей зашатался и рухнул. Одновременно Горбун подскочил к ребятам и все той же рукояткой пистолета проломил голову Тубора.
— Ну вот мы и одни, дорогая! — заклекотал Витек, подступая к девушке.
— Витек! Я тебе что говорил? Быстро оставил ее!
— Да ты кто такой? — Витек развернулся и ощерился. — Ты кто такой, чтобы мне приказывать? Я ж тебя, гнида, размажу! Горбун, мы с тобой вместе чалились, ты что, этому хмырю дашь над своим кентом измываться?
— Дам, — улыбнулся Горбунов. — Еще и помогу.
И сшиб его ударом кулака. Витек упал, удивленно посмотрел на Горбунова, что-то прошипел и попытался подняться, размахнуться кастетом. Но Кулик ударил его ногой в лицо, и Витек снова рухнул.
— Погоди, — Горбун ухмыльнулся. — Особо борзых у нас наказывали вот так…
Он поднялся по склону чуть выше, высоко подпрыгнул и со всего размаху приземлился обеими ногами на грудь уголовника. Ребра, ломаясь, хрустнули, изо рта Витька хлынула кровь, глаза закатились, он захрипел, поднял руку, как бы защищаясь от экзекуции. Но Горбун для верности повторил процедуру, после чего Витек затих окончательно.
— Рожу ему еще подправь, идиоту, чтобы узнать было нельзя, — брезгливо сказал Кулик.
Горбунов согласно кивнул и кастетом Витька быстро изуродовал того до неузнаваемости.
— Вот и славно, — подвел итог Кулик, перекладывая вещи из своих карманов в карманы Витька. — Спи спокойно, товарищ Семен Серебров. Ты все сделал как надо, мы тебя вечно помнить будем!
— По зубам определят, — произнес Горбунов. — И по наколкам.
— Ну, это когда еще будет! Там гадания начнутся: были у Сереброва наколки и фиксы, не было их, одни, как всегда, будут утверждать, что были, другие, что не были…
Перевел взгляд на застывшую в ужасе Любу.
— Сейчас, Любонька, все кончится, кончатся твои мучения…
Люба замотала головой, попыталась отползти, но Кулик подтянул ее к себе и, резко повернув голову, с хрустом сломал шею. Люба обмякла, власовец оттолкнул ее от себя, сбросил в ручей.
— Надо их к воде подтащить — смоет по весне, пусть ищут до морковкина заговенья, куда эти туристы делись.
— Резонно! — важно подтвердил Горбунов, подтаскивая трупы студентов к ручью.
Когда они стали выбираться, и головы обоих показались над краем оврага, раздался крик:
— Вон они! А ну стоять!
К оврагу по склону неслись двое мужчин. Один из них держал в руке какой-то слишком уж большой пистолет. Горбунов поднял Вальтер, но тот, с пистолетом, оказался проворней и выстрелил первым. Пуля просвистел у Кулика над ухом. Горбун охнул, схватился за бок, упал на колени. Сашко наклонился, вырвал пистолет из рук подельника и, практически не целясь, выпустил несколько пуль в сторону мужчин, которые тоже упали на землю и залегли. Тот, с пистолетом, не двигался. Второй пытался вытащить у него из руки оружие — и никак не получалось. На верхнем склоне горы показались нарты, запряженные четверкой оленей.
— Вон он, манси, бегом! — закричал Кулик, и они с Горбуном побежали навстречу спасительным нартам.
Ашеру наконец удалось вытащить Стечкин из руки Смирнова, он несколько раз выстрелил в сторону удалявшихся нарт, но было непонятно, попал или не попал.
— Кус эммак![17] — выругался он и в сердцах швырнул в снег пистолет, коротко шипнувший горячим стволом.
Потрогал вену на шее Смирнова. Тот был мертв.
Когда Борис и Лея через несколько часов вышли на вершину Главного Уральского хребта, подошли к Холат-Сяхыл и спустились вниз по склону, то увидели палатку, у которой лежало тело капитана Смирнова. Лея вскрикнула, зажав рот ладонью, а Борис резко пригнул ее голову к земле, пригнулся сам, озираясь.
— Да ушли они уже, — Ашер выбрался из палатки, кутаясь в одеяло сорокинцев. — Пропустили мы их, опоздали.
— А туристы? — спросил Борис.
Ашер только махнул рукой, ничего не сказал.
— И Зоя?
— Все. Они убили всех.
— Где она?
— Иди прямо вниз по склону, только не трогай ничего.
— Почему? Их надо похоронить по-человечески.
— Не надо.
— Да почему? Что ты за человек такой!
— Какой есть. Вернешься — объясню, если сам еще не понял.
У Бориса не было даже сил злиться, просто махнул рукой и спустился по успевшему затвердеть снегу вниз. Зоя лежала вниз лицом, под носом застыли две струйки крови, на щеке — льдинка слезинки. Борис сглотнул, положил руку девушке на плечо. Посидел немного рядом на корточках, погладил застывшее плечо и стал подниматься вверх.
— Попрощался? — мрачно спросил Ашер.
— Попрощался, — так же мрачно ответил Борис. Лея беззвучно рыдала, обняв майора, уткнув нос в шерсть малицы. — Ну, и почему их не надо хоронить?
— Начинай мыслить логически. Убит капитан госбезопасности. Убит нацистским преступником в безлюдной местности. Возникает естественный вопрос: а где был сотрудник Комитета Борис Огнев? Где он прохлаждался, когда его начальника убивали нацистские преступники? А он с родной сестрой, приехавшей в гости из дружественного Израиля, ночевал в мансийском чуме, оставив товарища одного против вооруженных преступников.
— Я вовсе не обязан сообщать об этом. Я мог задержаться, сломать лыжу, заблудиться, отстать. А когда вышел на место преступления — все было кончено.
— Вот видишь, начал рассуждать правильно, логично. А что делает сотрудник органов, оказавшись на месте преступления и обнаружив девять тел советских граждан, умерших насильственной смертью, да еще своего боевого товарища и непосредственного начальника? Он бросается хоронить невинно убиенных? Нет, дорогой, он вызывает поисковую бригаду, ничего не трогает, чтобы не дай боже никаких следов не затоптать, о случившемся не распространяется, панических слухов не создает, активно участвует в поисках, разыскивая зацепки, по которым можно будет определить, где теперь искать супостатов.
— Ну да, есть резон… Только как-то уж ты слишком цинично об этом говоришь.
— А ты бы хотел, чтобы я бился в конвульсиях от горя, жалея несчастных, ни в чем не виноватых туристов? Нет, брат. Я уж лучше в память о них и о еще тысячах убитых и замученных, найду этого мерзавца, и поверь мне, когда я его найду, он очень сильно пожалеет о том, что не был убит тогда, в Эрленгофе. Очень. Это я тебе гарантирую. Так что мы сейчас с твоей сестрой возвращаемся к гостеприимной манси Татьяне, а затем таинственно исчезаем из виду. Ты можешь пойти за нами, только с небольшим отрывом, дашь нам выиграть время, потом доберешься до лесоучастка или до поселка.
— А студентов так тут и оставим?
— А студентов так тут и оставим, пока не прибудет поисковая группа, а с ней сотрудники сам-знаешь-откуда. Ты их и приведешь.
Борис кивнул. И задал мучавший его вопрос:
— Слушай, майор, их же было восемь человек! Почему они не бросились на тех троих, здоровые крепкие ребята, туристы, молодые. Почему дали себя убить?
— А потому, юный друг мой, — устало сказал Ашер. — Что кто-то всегда должен быть первым. И этот первый всегда погибает, потому что первым его и убивают. Поэтому первым быть никто не хочет. Ты в детстве дрался?
— Конечно.
— Знаешь ведь, как начинается массовое побоище — кто-то кричит: «Давай, кто самый здоровый, давай, выходи!» И кто-то должен выйти и первым получить по морде. А для этого нужно настоящее мужество, и физическая сила тут, брат, не причем.
Ашер помолчал. Вспомнил, как, тряхнув рыжей гривой, вылетела, размахивая парабеллумом, Ханка, как подбросили ее сразу несколько пуль, впившихся в легкое тело, как он заставлял себя не оборачиваться, а мчаться дальше, потому что так было надо.
— Знаешь, у нас в гетто делали «малины» — такие схроны, в подвалах или на чердаках…
— Знаю, у нас тоже делали, — кивнул Борис.
— Но кто-то один должен был остаться сверху и закрыть схрон, сделать незаметным то, что тут есть какое-то убежище. Чаще всего это были старики, и это было логично — они уже пожили, а спасать надо молодых. Вслух этого не говорили, но было понятно и так. И нужно было, чтобы кто-то сам вызвался, потому что заставить человека пойти на явное самоубийство — может быть очень жестоким способом — никто не имел права. И старики вызывались сами…
Ашер помолчал, глядя в одну точку, потом продолжил:
— Это красиво звучит в теории, но когда это делает твой любимый дедушка, твой зэйде, который учил тебя строгать мечи из дерева, складывать буквы, читал тебе Тору, объясняя, о чем говорил Господь со своим народом — это твой дедушка! Он мог дать тебе подзатыльник, а мог скрыть твое баловство от родителей, мог сунуть самый вкусный кусок, или вместо тебя сходить в магазин. А лучше всего — вместе с тобой, держа тебя за руку, и твоя маленькая ладошка утопала в его огромной жесткой ладони. Твой дедушка, качавшийся над книгой, прикрыв голову талесом, читавший кидуш[18] над вином в шабат, улыбается тебе, чтобы ты не боялся — и закрывает половицу над твоей головой, чтобы его любимого Яцека никто не нашел и не убил. И вы оба знаете, что видите друг друга в последний раз. И последнее, что ты помнишь о своем дедушке — это его губы, белые от ужаса того, что его ждет. Но он был первым, кто пошел на это. Понимаешь? Сам пошел.
Борис молчал, обнимая Лею. Мороза они не чувствовали.
— Поэтому вместо того, чтобы рискнуть ради спасения, люди часто ждут, кто же проявит геройство и первым нарвется на пулю. Туристы же были безоружными, а у этих был пистолет.
— У студентов были ножи, — тихо сказал Борис.
— Пуля быстрее. Но не в этом дело. Все понимали, что в конце концов они ввосьмером заломают этих гадов, но для этого надо, чтобы кто-то — а может и двое! А может и больше! — погибли. И вот этими погибшими стать никто не захотел, все надеялись, что героем станет кто-то другой. Поэтому погибли все. У них были ножи, но не было мужество, которое было у моего старого зэйде.