Ашер, выщелкнул обойму из Стечкина, посмотрел, вставил обратно.
— Держи, Борис. Скажешь, что открыл огонь по убегавшим преступникам, но они скрылись на нартах, а ты был только на лыжах и догнать их не смог. Ясно?
— Хорошо. А вы как теперь?
— А мы будем зализывать раны и искать Сашко Кулика, пока не найдем. Во всяком случае, я буду. Лея вернется домой.
— Как?
— Тебе лучше этого не знать. Знаешь как говорят? Меньше знаешь — крепче спишь.
Майор подтолкнул мансийские лыжи Лее.
— Извини, брат, но на них твоя сестра пойдет. Тебе достанутся обычные, туристические. А сейчас прощайтесь.
Борис не двигался, стоял, глядя на тело Смирнова.
— Я его тут не оставлю.
— То есть?
— Сделаю волокушу, буду тащить до жилья, там вертолет вызову.
Ашер тяжело вздохнул.
— Учишь вас, учишь, да все без толку. Какой вертолет? Ты знаешь, сколько времени это займет? Доберемся до стойбища манси, возьмешь нарты, перевезешь его, тогда и своих вызовешь. Ладно, его забирай, только студентов не трогай, так будет правильно, пойми. Теперь — точно все.
Борис и Лея подошли друг к другу, какое-то время рассматривали, пытаясь запомнить родные лица — неизвестно, когда они свидятся, да и свидятся ли вообще. Лея неловко ткнулась носом в холодную щеку брата, он тронул ее щеку губами.
— Все, все. Идите. Долгие проводы — лишние слезы. Прощай, сестренка!
У Леи опять покатились слезы, Борис заметно сглотнул.
— Идите уже!
Израильтяне двинулись к лесу, у самой кромки Ашер обернулся и сказал:
— Все же интересно, а кто этот второй, что с ним был. Не в курсе?
Борис помотал головой.
— Найди его, Борух!
Борис кивнул.
Олежка Оленин ехал домой, настроение было паршивым. Прежде всего, он чувствовал себя предателем, бросившим товарищей. «Но у меня и правда болела нога!» — убеждал он сам себя, но не получалось: он же знал, что не так уж она и болела, не до такой степени, да и вообще, захотел бы — вышел бы с ребятами на маршрут.
И тут ему становилось страшно: а если бы он тодгда не вышел пописать? И не услышал бы, как разговаривали эти страшные люди? Он в тысячный раз задавал себе вопрос: надо ли было сказать ребятам о том, что он слышал. Да нет, засмеяли бы. Кто? Саша Серебров? Певун, балагур и дамский угодник? И он убийца? Да ты, Дикий, и вправду в лесу одичал, ха-ха-ха. Спирт из аптечки не тягал?
А если бы поверили? Что бы они сделали? Сказали бы: «Знаешь, Серебров, ты остаешься здесь, мы тебя с собой не берем! Ты нас убить хочешь!»? Ничего подобного. Пошли бы по маршруту, особенно Гуся, для него этот поход — путь к мастеру спорта, ни за что бы не отказался. «И получил бы — посмертно», — подсказал ехидный внутренний голос. Да ничего не случилось бы, возражал ему Олежка. Глупости это все. Вон, Любка целовалась с этим гитаристом в наколках, что он теперь, убьет ее? Как можно? У них же что-то вроде романа намечалось.
В конце концов, ничего еще не известно. Сейчас он съездит к родителям, потом вернется в Свердловск, в УПИ, в родную общагу № 10, а в институте встретится с Игорем, с Герой, с Зоей… Зоя! Неужели и ее убьют? Нет, такого быть не может, Зойку Коломийцеву любят все, она вылетит к нему навстречу, улыбнется своей неповторимой улыбкой, крикнет: «Привет, Олежка!» и понесется дальше, как всегда, решая все на свете проблемы в полете и на ходу. Ну, конечно, все это ерунда. И они с Гусей снова пойдут в поход летом, куда они собирались? На сплав? Да, на плотах! Соберут опять классную команду, будет весело.
Чем больше он себя уговаривал, тем больше понимал, что он все-таки предатель. Самый настоящий предатель. Бросил ребят в беде. И как теперь жить? Но ведь жить… А не лежать в морге с выклеванными птицами глазами, на оббитом железом столе, выставленным голым на всеобщее обозрение. Ужас какой.
Добирался он долго. До его деревни и из Свердловска было непросто добраться, а тут надо было выехать с севера, от лесоучастка до Вижая, от Вижая — до Ивделя, от Ивделя до Серова. Двое суток, как ни крути. Правда, от Серова можно было добраться до Талицы, не заезжая в областной центр, а уже оттуда по зимнику ходил автобус до самых Больших Буртов.
Мама, конечно, обрадовалась, кинулась заводить тесто для любимых сыночкиных пирогов, хлопотала, задавала вопросы невпопад, недослушивала ответы, в общем, все как всегда. В его комнате все тоже было по-прежнему, на стене географическая карта СССР, на столе забытый учебник по сопромату — сдали уже, давно, что он тут делает?
Помог сестренке с математикой, прямо беда какая-то, откуда у них в семье гуманитарий — ни бельмеса в точных науках, элементарное уравнение решить не может. Крепко «поручкался» с отцом, когда тот пришел с работы, посидели. Отец выпил за ужином водки, Олежка отказался — не любил. Спать пошли рано — завтра рано вставать.
И уже в кровати, пытаясь заснуть и ворочаясь с боку на бок, он опять ощутил, как заныло в животе. «Неужели они все мертвы?»
Через десять дней, вернувшись в институт, он как бы невзначай зашел в турклуб. Председатель изумился, увидев его:
— Оленин! Вы что ли вернулись?
— Нет, только я, — сказал Олежка. — Я заболел и сошел с маршрута.
— А-а-а, — протянул председатель, сразу потеряв интерес.
Группа Сорокина не вернулась ни в запланированный срок, ни через три дня после него, не отбила телеграммы с маршрута, как было условлено, просто исчезла. Родственники забили тревогу, озаботился и турклуб, сформировали поисковую группу, договорились с военными, начали поиски в районе маршрута. Самое главное, было непонятно, до какого места этого маршрута они успели дойти. Да и дошли ли.
И всех удивило, когда вдруг дело взяли на контроль не только в горисполкоме, а затем и в областном совете, но и обком вмешался, прилетели из Москвы — из Москвы! — какие-то высокие чины. И еще выяснилось, что все материалы по розыску засекречены и не кем-то, а Комитетом государственной безопасности, который активно включился в розыски.
Первых пятерых нашли почти сразу. Олежку вызывали на опознание вещей (опознания тел он бы не выдержал, для этого вызвали родственников), он путано объяснял, что кому принадлежит — ну в самом деле, откуда он мог знать, какие носки были у Колычева, а какие — у Березиной. Можно подумать, он когда-то видел у девушек лифчики и мог объяснить, где чей. Фотоаппараты, записные книжки, ключи — ну как он мог это все распознать?! Приносили ему вещи Сереброва, он послушно подтверждал: да, это вещи Саши. Какого Саши? Семена! Ну да, Семена, но он просил называть его Сашей.
«Все-таки они все умерли!», — билось у него в мозгу. Иногда он добавлял: «Из-за меня умерли», — но как ни странно при этом почти ничего не чувствовал. Его никто ни в чем не подозревал, да и непонятно было, от чего умерли молодые крепкие ребята. В мае у ручья нашли еще четверых. Погибших было девять. «А могло быть десять!» — думал Олежка, но при этом недоумевал — откуда девять-то? Следователи утверждали, что среди найденных был Серебров. Может, и правда был? И его убили подельники? А может, и на самом деле никто никого не убивал, это был несчастный случай, как определило следствие?
Судмедэксперт однозначно заявил — замерзли. Почему замерзли? Почему выскочили раздетыми на мороз? Почему оказались все в разных местах? Ведь последних четверых нашли только в мае. Ни на один вопрос ответа не было. По городу пошли слухи, мол, военные проводили испытания, их ракетой и накрыло. Вон какие травмы страшные! Другие возражали: какая ракета на Северном Урале? Вы что? Спорили на кухнях, в учреждениях, на вечеринках, но так к единому мнению и не пришли. К Олежке потоком шли корреспонденты разных изданий — как-никак он последний, кто видел ребят живыми. Он отказывался, раздражался, гнал надоедливых журналистов, требовал, чтобы его оставили в покое. Его и оставили в покое — как-никак, человек потерял друзей, сам чудом жив остался.
А разговоры со временем стихли, о ребятах стали забывать, а потом и вовсе забыли.
Сорокалетний конторский служащий макаронной фабрики Гильермо Винсенте каждый вечер возвращался домой по проспекту Сан-Мартин, строго в одно и то же время, разве что иногда заходил в кафе, расположенное на пересечении с улицей Сальта, чтобы пропустить бокал красного вина или рюмку крепкого. Проспект этот — одно название, скорее узкая улица, но в Катамарке улица, на которой могли разъехаться два автомобиля, конечно же считалась проспектом.
Иногда Винсенте заходил к своей знакомой синьоре, жившей неподалеку, на той же улице только в конце. Они закрывали жалюзи, включали потолочный вентилятор и активно занимались любовью в презервативе. После этого Гильермо оставлял на столике в коридоре несколько банкнот, количество и достоинство которых колебалось вместе с уровнем инфляции в стране, то есть, очень часто.
В этот день Гильермо как обычно решил пропустить стаканчик, зашел в забегаловку, в очередной раз поразившись непрезентабельности этого места. Сел за столик, кивнул официанту, взял как всегда вино провинции Мендоса. Как всегда поразился тому, какая это вино кислятина. Осмотрелся вокруг. Тоска эти ваши вечера. Никогда раньше он не подозревал, что одиночество — это одна сплошная тоска, даже когда спишь с аппетитной синьорой Сабриной. Все одно и то же. Одно и то же.
— Простите, у вас не будет зажигалки? — Гильермо Винсенте поднял глаза. Перед ним стояла молодая красивая женщина, которая в этой дыре смотрелась совершенно чужеродно. И совершенно сногсшибательно.
Девушка улыбалась, держа в руках черную крепкую сигариллу, ждала ответа.
— Я не курю, — с сожалением произнес синьор Винсенте. — А вот угостить вас стаканчиком местного вина — могу.
— Не откажусь, — легко согласилась девушка.
Испанский ее был далек от совершенства. Положа руку на сердце, паршивый был у нее испанский. Впрочем, и сам Гильермо только-только научился более или менее сносно изъясняться на языке грандов. Он сделал знак официанту, тот возник тут же с бокалом красного, чиркнул спичкой — завоняло серой, синьор Винсенте нечаянно вдохнул сизоватый дымок, с трудом подавил кашель. Девушка хмыкнула, он улыбнулся в ответ.