Винсенте быстро принял душ, побрился, смочил щеки одеколоном, кинул в рот мятную лепешку, на всякий случай положил в кошелек презерватив. Потом передумал и сунул пакетик с контрацептивом во внутренний карман пиджака — вдруг придется расплачиваться, и она в кошельке увидит вот это вот?
Чтобы унять возбуждение, прошелся до отеля пешком, но все равно приперся слишком рано. 19:30? Лейлы не было. Появилась она без десяти восемь, вылетев из лифта с мокрыми после душа волосами, одетая в легкие брючки и тонкую блузку. На ногах — туфли на низком каблуке. Короче — ни дать, ни взять, истинная латиноамериканская болельщица! Кинулась к нему, размахивая сумочкой:
— Гильермо! Я опоздала! Мы опаздываем!
На бегу бросила портье:
— Закажите нам такси, пор фавор!
Такси, естественно, по здешней привычке приехало не через три минуты, как клятвенно обещал диспетчер, а через четверть часа. Девушка вся извелась, все время смотрела на часы, требовала от портье поторопить машину, хватала синьора Винсенте за рукав, в общем, была в необычайном возбуждении. «Это же надо так любить футбол!» — удивлялся Гильермо, любуясь Лейлой. А когда она прижалась к нему во время очередной нервной беготни, обнаружилось, что она без лифчика. И как к этому надо было относиться? Это на что-то намекало или у них там в Бейруте так принято?
За рулем такси сидел какой-то мрачный тип, жевал резинку, на которой весь мир посходил с ума, понабрались у американцев! В последний момент, открыв дверь заднего сиденья, Гильермо вдруг резко передумал, собрался пожелать ей удачи, закрыть дверь и отправиться от греха восвояси, но она подвинулась, освобождая ему место, задорно похлопала по сиденью рядом с собой. И он сел.
Они крутились по узким улочкам Сан-Фернандо-дель-Валье-де-Катамарка, когда она положила ему руку на шею, потеребила волосы на затылке. Гильермо повернулся к ней, заглянул в эти огромные глаза — «еврейские!» — мелькнуло у него в голове, и внезапно узнал ее. «Не может быть! Просто не может быть!» — подумал он, и в этот момент что-то больно кольнуло его в шею, вонзилось, он почувствовал, как что-то холодное потекло внутрь его тела, и это было последнее, что он почувствовал.
Когда он очнулся, долго не мог вспомнить, что же с ним произошло, почему так сухо во рту и так больно глазам. Попытался двинуться, обнаружил, что не может. Приоткрыл глаза, в которых пульсировала боль, нудная такая, волнами. Напротив него сидел таксист, тот самый, хмурый. И хоть соображал он пока туго, но понял, что все-таки попался. Все же попался. И так глупо попался. Так банально. И еще очень больно было рукам, страшно тянуло.
— Очухался, Сашко? — спросил «таксист» по-русски. Кулик вздрогнул.
— Ты кто? — спросил он глухо. Сухой язык еле ворочался.
— Вообще-то, если бы сейчас играли на сцене или в кино, то я бы пафосно воскликнул: «Я — твоя смерть!». Но у нас тут все гораздо прозаичней. Смерть будет тебе наградой. Но только в самом конце.
— Ты меня пугаешь, что ли? Не старайся, я пуганый, — хрипел Сашко пытаясь хоть какие-то капли слюны собрать. Что они ему вкололи, жиды эти?
— Зачем пугать? Просто рассказываю. Как ты рассказывал маленьким плачущим девочкам, что ты с ними будешь делать. И ржал при этом.
В круг света от яркой лампы («Вот почему глазам так больно!») вошла «Лейла».
— А я тебя вспомнил, жаль поздно вспомнил! Ты была самой маленькой в «Красном Береге», и у тебя была редкая группа крови. Помню, резус отрицательный. Потому и выжила — заказ не поступал. Я тебя поэтому и запомнил. Остальных можно было брать наугад, а тебя держать для особого случая, который так и не наступил. Повезло тебе, «ливанка».
Плюнуть бы сейчас в нее, да жаль слюны нет. Он устал от длинной тирады, опустил глаза. Стул, на котором он сидел, был привинчен к полу, руки — он пошевелил ими — скованы наручниками, которые больно впивались в кожу. Ноги тоже скованы. Никуда не деться. Умеют.
— А вот тебе сюрприз, Кулик! — Ашер развернул у него перед глазами газету. На первой странице красовался огромный заголовок «Архитектор Холокоста повешен в тюрьме Израиля». — Видишь, мы вас везде найдем, Эйхман тоже пытался в Аргентине спрятаться. И прятался, долго и успешно. А конец вам всем все равно один — петля. Понял?
— Ладно, не тяните. Стреляйте, — Кулик закрыл глаза, пытаясь показать, что ему все равно. Ему не было все равно, внутри все рвалось и клокотало, так хотелось жить. Он даже начал молиться про себя, но тут же прекратил — не поможет. А показывать этим евреям, что он их боится, он не хотел. Кто такой Эйхман, он понятия не имел.
— Стреляйте? — изумился мужчина. — Ты что? Конечно, нет. Ты помнишь, как вы из девочек кровь выкачивали?
Сашко похолодел.
— Вы ж не звери. Вы же такими как мы станете, если будете поступать так, не надо, пристрелите, да и все. Вы же не хотите быть такими, как мы.
И сам испугался — а вдруг правда пристрелят. Но только не это, только не это, не надо из него выпускать кровь, это же мучительно, пусть просто пристрелят. Хотя и стрелять не надо, но лучше пусть пристрелят, чем такое. Страшно-то как!
— Нет, ты что, пристрелить — слишком просто. И такими как вы мы никогда не станем. Никогда. Даже если будем очень жестоко с вами расправляться, с этим гноем на теле человечества. Поэтому я тебе расскажу, как вы это делали, и сделаю с тобой точно то же самое, чтобы ты как следует это прочувствовал. Сначала на словах, а потом на деле прочувствовал, что переживали эти маленькие человечки, перед тем, как умереть. Лея, выйди!
Девушка послушно развернулась, но у выхода из помещения остановилась, обернулась к Кулику.
— Это тебе за всех девочек, за всех нас, понял, скотина? Я бы сказала, что ты будешь гореть в аду, но я в ад не верю, да тебя туда и не взяли бы — за твою жестокость. Лично я бы тебя заморозила, как ты заморозил ребят на перевале, но Ашер считает иначе. А главный тут он.
И вышла.
— Ашер — это ты?
— Ага, — весело подтвердил «таксист». — Майор израильской армии Ашер Зингер, бывший партизан, бывший участник восстания в Белостокском гетто. Это чтобы ты знал, кто тебя нашел и казнил, понял?
Сашко равнодушно пожал плечами, только почувствовал, что по ногам потекло что-то горячее. Сначала он испугался, что это кровь, но потом понял, что просто обмочился. Стыдобища какая! Впрочем, какая теперь разница. Надо приготовиться умирать. Только как? Разве можно быть к этому готовым?!
— Ты пока вспоминай все те души, что ты на тот свет отправил. Ох, они там радуются сейчас!
— Не делай этого! Ты же человек! Пристрели — и все, зачем эти зверства?!
— Да ладно!? Вспомнил о человечности? А когда тебя дети умоляли — тоже помнил, что ты человек? Или они просто плакали? И также писались от страха, как и ты сейчас? Прочувствовал?
— Прочувствовал, — попытался сохранить выдержку Сашко, но с каждой минутой это становилось все труднее, похоже, это на самом деле конец. — Теперь убивать будешь?
— Буду, — согласился Ашер.
Он обошел стул, на котором сидел Кулик, нажал какую-то кнопку. Сашко вывернулся, чтобы посмотреть, что происходит. На толстой цепи с верху спускался небольшой крюк, который Ашер прицепил к наручникам, и снова нажал кнопку тельфера. Кулика потянуло вверх, от боли в вывернутых кистях он взвыл.
— Вот так вы подвешивали детей. Только перед этим вводили им антикоагулянты, чтобы кровь не свертывалась. Ну и мы тебе ввели, не волнуйся, не свернется.
Кулик забился на этой дыбе, пытаясь сорваться с крюка. Руки чуть не вылетели из суставов, от боли он обмяк.
— Не получится, — спокойно сказал майор. — Все продумано.
Взял со столика ватку, бутылочку с нашатырем, сунул смоченную ватку под нос Кулику. Сашко открыл глаза, смотрел на Ашера безумным взглядом.
А тот снял с него ботинки, носки, большим ножом разрезал штанины брюк.
— Вы вскрывали детям вены на ногах, чтобы кровь стекала в тазы… А некоторым просто ступни отрубали. Детям. Девочкам, в основном. Было? Ты ничего при этом не чувствовал, правда? Это ж евреи, а они не люди, они — крысы, как говаривал ваш рейхсминистр пропаганды, так? Мы ж не переживаем за таракана, которого давим. Вот и ты не переживал? Не страдал из-за того, что детей убиваешь? Нет?
Кулик не отвечал, только страшно выл, извиваясь, пытаясь поджать ноги. От этого вывернутые руки пронзала острая, невыносимая боль, однако сознание Сашко больше не терял.
— Но чтобы не стать такими как вы, как ты справедливо заметил, я тебе ничего отрубать не буду. Не звери же мы, в конце-то концов. И кровь твоя поганая мне не нужна. Она просто стечет вот в этот таз, а ты будешь смотреть на нее и понимать, что с ней уходит твоя жизнь…
— Помогите! — закричал Кулик по-русски, а затем по-испански. — Ayudame!
Ашер брезгливо на него посмотрел. Да Кулик и сам понимал бесполезность этого крика. Наконец майор Зингер вздохнул и схватил болтающуюся ногу бывшего власовца. Сашко пытался ударить его второй ногой, но не давали узкие кандалы и боль в суставах.
— Подожди, подожди, подожди, подожди! — Глотая слова, захлебываясь слюной, горячо забормотал Сашко, пытаясь отвлечь израильтянина от его страшного занятия. — У меня есть деньги, много денег! Я все отдам! Только отпусти! Я исчезну, я исчезну, меня никто не найдет, а у тебя будут деньги и золото, много золота!
— Это то золото, что ты с Урала вывез? — спросил Ашер, положив нож и взяв скальпель. — Ну сам подумай, идиот, на что оно мне? Ты думал, что все евреи любят золото, и как услышат о нем, так про все забудут? Ничему тебя жизнь не научила, Сашко. Так что и жить тебе дальше точно незачем.
Он быстро и резко вскрыл вену, кровь потекла в подставленный таз. Кулик закричал, страшно, непрерывно, на одной ноте, дергал ногой, отчего кровь летела по всей комнате. Ашер осторожно обошел его и вонзил скальпель в другую ногу. Кулик кричал, не переставая, только все тише и тише… Майор отошел подальше, отбросил окровавленный скальпель в сторону.