— Я тут с тобой побуду пока. Чтобы тебе не было так одиноко, как было одиноко нашим девочкам в «Красном Береге». А ты не отвлекайся, подыхай.
Кулик умирал долго и мучительно. Через какое-то время он перестал дергаться, сил уже не было, висел как тряпка, беззвучно плакал и умоляюще смотрел на Ашера, до конца верил, что все еще можно изменить. Потом обмяк, да так и остался с открытыми остекленевшими глазами. «Вот напугается тот, кто его найдет!» — равнодушно подумал Зингер.
Через час майор и Лея сидели в самолете Катамарка — Буэнос-Айрес, а еще через несколько часов летели уже в Нью-Йорк. Ашер пытался уснуть, Лея смотрела в окно.
— Знаешь, — не оборачиваясь, сказала она на иврите. — Я все время думаю над его словами, что, убивая, как они, мы превращаемся в таких же, как они. Может, есть в этом зерно истины? Как ты думаешь? Может, мы и правда уподобляемся им, применяя их же жестокость.
— Нет, — серьезно сказал Ашер. — Мы никогда не станем такими как они, даже если будем зверски убивать их. И знаешь, почему?
Он повернулся к Лее, а Лея повернулась к нему.
— Почему?
— Мы не убиваем их женщин и детей. Мы казним только виновных. Знаешь, Лея, Аба Ковнер был необыкновенный смельчак и очень хотел отомстить немцам за все лагеря и гетто. Не нацистам — а именно немцам. Всем. Его план был — уничтожить шесть миллионов немцев в ответ на гибель шести миллионов наших соплеменников. И его не волновало, что среди этих шести миллионов будут совершенно невинные люди. «Они все виновны! — утверждал Аба. — Они выбрали Гитлера, они его боготворили, они наслаждались безнаказанностью убийства, им нравилось, что они такие сильные, самые сильные в Европе, а то и в мире. А значит, им позволено убивать женщин и детей, не испытывая даже неловкости. Что они и делали. Так с какой стати мы должны жалеть их семьи? Их стариков? Их беременных женщин? Их грудных младенцев? Они наших жалели?» И вот если бы мы так поступили, то точно стали такими же, как они. Но мы так не сделали.
— А как он собирался убить такую массу народа?
— Отравить питьевую воду в Берлине, Мюнхене и Гамбурге. Может и в других городах. Он однажды отравил хлеб в лагере для военнопленных эсэсовцев. Говорят, несколько сот скончалось.
— Почему же не удалась эта затея?
— Англичане его задержали во французском Тулоне. Правда, яда при нем так и не нашли, так что довольно быстро отпустили. Наша группа была куда более умеренной.
— Ничего себе умеренность, — пробормотала Лея.
— По сравнению с Абой — мы вообще дети. Кстати, «Бриха», которая тебя переправила в Израиль, в тогдашнюю Палестину — тоже детище Ковнера. Так что мы все ему обязаны, что уж там.
Лея отвернулась к окну, смотрела на неотличимые друг от друга гряды облаков, похожих на снег на горах Урала. «Мы никогда не будем такими, как они. Никогда». Зингер пытался уснуть — и не мог. Так и сидел с закрытыми глазами — и без сна. Ладно, Лею-то он убедил, а себя? Ведь сидит же и в нем этот самый червячок, маленький сомневающийся червячок, который точит изнутри каждого: все ли правильно? Из тех, кого он знал, Ковнер был единственным, кого этот червячок не сжирал изнутри, потому он и не сомневался никогда. Хотя… кто поручится?
Ашер нажал кнопку вызова стюардессы, подошла улыбчивая брюнетка.
— Что я могу для вас сделать?
— Принести пару порций виски, мне и моей спутнице, — так же улыбаясь, сказал майор.
— Мне бокал вина, — не открывая глаз, сказала Лея.
— Один виски и бокал вина? — уточнила девушка.
— Два виски и бокал вина, — Ашер улыбнулся еще шире.
Чем хорош виски — помогает исправить настроение. Не веселит как шампанское, но от него делается как-то лучше, примиряет этот напиток с жизнью, ничего не скажешь.
Лея продолжала смотреть в окно. Ашер взял ее ладонь в свою. И неожиданно для самого себя сказал:
— Выходи за меня замуж!
Лея не повернулась, но у нее заулыбался даже затылок. А Ашер почему-то разволновался: а вдруг согласится? И что тогда делать? Но Лея была девушкой разумной. Она повернулась к Зингеру и очень серьезно произнесла:
— Мне надо подумать!
В Нью-Йорке Ашер посмотрел на часы — до самолета в Бен-Гурион оставалось еще часа три-четыре. Можно было выпить. Да что там выпить — напиться. И еще подумал, что он неправильно объяснил. Не смог. А вот Аба Ковнер смог бы. Ну и черт с ним.
Сорокалетие Победы праздновалось в Советском Союзе с размахом: выпустили юбилейную медаль, провели мощный парад на Красной площади. Выдали всем ветеранам по ордену Отечественной войны. И еще крепкие 60-65-летние ветераны чеканили шаг на парадах во всех крупных городах, звенели иконостасами боевых наград, юбилейных медалей и значков. Участники войны выступали перед детьми в школах, рассказывая о пережитом, вспоминая, что было, и — что греха таить! — чего не было.
Другие ветераны сидели мрачно дома перед телевизором, по которому шли бесконечные ряды воинов, сводный батальон, одетый в форму 40-х годов, шла техника — знаменитый Т-34-85, менее знаменитая, но чрезвычайно эффективная самоходка СУ-100, грузовики тащили «Катюши» и гаубицы. Ветераны ставили на стол рюмку водки с куском черного хлеба в память о погибших товарищах, сами выпивали по рюмке-другой, закусывая салом с луком, отмахивались от внуков, требовавших рассказов о подвигах: «Вам вон в телевизоре расскажут. Или в школу придет кто-нить из тыловых крыс трындеть про то, как подбил сто танков противника, да как из винтовки самолеты сбивал. А от меня отстаньте. Не надо вам про ту войну знать, я и сам забыть бы рад, да не могу».
Из динамиков на улице бравурно звучал «День Победы», что в исполнении Лешенко, что Кобзона, а фронтовик, подвыпив, пел про дороги, которые пыль да туман, про то, что не знаешь, где встретишь летящую пулю, про то, как лежит твой дружок в бурьяне, только что живой был, шел рядом по этой дороге, смеялся, а вот уже и неживой лежит. Пел, безбожно фальшивя, а сам думал, кому из ребят позвонить, да вместе выпить. Вот только нет тех ребят. Все полегли. И юбилейную медаль им никто не выпишет — ни 20 лет победы, ни 30, ни вот 40. Махнет рукой фронтовик, да снова заведет про дороги, забыв, что только что пел. А жена будет утихомиривать внуков, мол, отстаньте от деда, он один день в году такой, дайте ему покою хоть на день.
А другой фронтовик, увешанный орденами, медалями, значками, места на пиджаке нету, идет к детям в школу, рассказать пионерам о Великой Победе, о том как ковал ее народ на фронте и в тылу, как коварный и могучий враг пал под напором советского народа, воодушевленного и руководимого родной коммунистической партией.
Ветеран входит в класс, дети встают.
УЧИТЕЛЬНИЦА: Здравствуйте, дети, садитесь.
Дети с грохотом садятся.
УЧИТЕЛЬНИЦА: Сегодня дети, в этот великий для нашей страны день, к нам пришел ветеран, фронтовик Дмитрий Сергеевич Зимин, который прошел всю войну и участвовал в штурме Берлина. Он расскажет вам, как воевал, как громили фашистов советские солдаты, расскажет о своем боевом пути и о своих товарищах. Обо всех тех, без кого не было бы сегодня ни меня, ни вас. Прошу вас, Дмитрий Сергеевич!
ВЕТЕРАН: Что я прежде всего хочу вам сказать, ребята… Это была страшная война, но победить наш народ нельзя! Никто не смог этого сделать — и не сможет, каким бы сильным враг ни был!
Дверь в класс приоткрывается, заходит смущающийся мужчина, лет 50-ти.
УЧИТЕЛЬНИЦА (строго): Вы кто?
МУЖЧИНА: Я папа Андрюши Корнеева из 5-го Б, можно послушать? Хочется послушать настоящего ветерана, услышать правду!
УЧИТЕЛЬНИЦА (смягчаясь): Хорошо, оставайтесь. Только тихо, хорошо?
Мужчина грузно втискивается за узкую парту в ближнем к двери ряду, делает учительнице знак, мол, все понял, все в порядке!
ВЕТЕРАН: Вот вы знаете, в Германии, когда мы штурмовали Берлин, был случай…
Дети слушают рассказы о подвигах, где наши всегда побеждают, а «немцы» — всегда трусоваты, бестолковы и беспомощны перед смекалкой русского солдата. Слушает и мужчина в крайнем ряду. Рассказы ветерана что-то смутно напоминают. А, да, нечто похожее он видел в каком-то фильме «про войну»! И когда приходит время задавать вопросы, мужчина по-школьному поднимает руку.
МУЖЧИНА: Расскажите, пожалуйста, про свой первый бой.
Рассказчик задумывается. Первый бой. Как про него расскажешь?
Да не было никакого первого боя. Был один-единственный, да и тот против Советов, промозглым апрельским днем 1945-го на пологом берегу Одера.
А тогда в июле 1942 им, новобранцам, перед строем зачитали приказ наркома обороны, из которого девятнадцатилетний Вася понял, что за отступление будут расстреливать, а потом их роту вывели на окраину станицы и приказали рыть окопы. Там его, остервенело долбящего маленькой лопаткой сухую степную землю, и взяли, вместе с другими: они даже не заметили, как к ним подошли немцы, занявшие станицу с совершенно другой стороны. Немцы хохотали, веселились, пока они послушно снимали подсумки, ремни, противогазные сумки, складывали винтовки, не сделавшие ни одного выстрела.
Потом их долго гнали «своим ходом» к лагерю, по дороге практически все натерли ноги неумело накрученными портянками, скидывали сапоги и ботинки, шли босиком, обжигая ноги в июльской степной пыли. Вася портянки вертеть умел, все же деревенский парень, ему было проще. И обувку сохранил.
Про это им рассказать, деткам? Не поймут. Не мог советский солдат, ловкий и смелый в одну минуту превратиться в покорное, дрожащее от страха животное. Как им объяснить, что такое голод? Не «хочется есть», не «мам, дай пожрать, умираю!», а настоящий голод, от которого на самом деле умирают, который сводит с ума, вытесняет все мысли, кроме одной — хлеба! И ты вспоминаешь, как мама кричала тебе: «Вася, иди обедать!», а ты отнекивался с улицы: «Мам, потом!» и убегал с мальчишками на пруд, и только вечером торопливо сгрызал горбушку домашнего хлеба со стаканом молока, вот и вся еда на день, много ли пацану надо? И вспоминаешь, как дед рано утром ходил на пруд с удочкой, и пока ты еще не проснулся, притаскивал несколько пескариков да окуньков, которых тут же бросал на сковородку, и из летней кухоньки тянуло запахом жареной рыбы, и ты, еще глаза не продрав, выходил во двор, и вы с дедом щелкали хрустящей корочкой пескариков как семечками. Или простая солдатская каша, жемчужная перловка, «шрапнель», которую ты ненавидел: она разбухала в желудке, заполняла его по самый верх, а после этого надо было учиться маршировать, рыть окопы полного профиля, выполнять ружейные приемы, и ты проклинал эту несчастную кашу, а теперь проклинал себя за то, что не умел наслаждаться этим деликатесом.