Или рассказать мальчишкам и девчонкам про то, что такое «хотеть пить»? Как забивало рот степной пылью на бесконечной дороге, как все пересыхало, как ты мечтал добежать до колодца в конце твоей улицы, заглянуть внутрь деревянного его сруба, чтобы в самый жаркий день потянуло оттуда приятным холодком, крутануть тяжелый ворот обеими руками, вытаскивая мятое жестяное ведро, а потом пить из него ледяную воду, специально проливая на майку и подпрыгивая, когда вода выливалась на трусы. И как от этих воспоминаний зверски хотелось есть, а еще больше — пить, пить, пить, как ныла голова, как чуть не лопались от боли глаза, и расплывалась дорога, и хотелось плюнуть на все и упасть, и лежать, не двигаясь, но падать было нельзя, потому что падавших равнодушно пристреливали. Кто с ними будет возиться, если товарищи не поднимут? А товарищей самих гонят, тут уж каждый сам себе друг, товарищ и брат.
Про первый бой, спросил этот мужик, смутно кого-то напоминавший. А про лагерь рассказов не хочешь? Про тот проклятый «Дулаг», где их выстроили и приказали выйти вперед евреям и командирам. И как несколько человек вышли вперед, а хорошо говоривший по-русски человек в форме без знаков различия обратился к ним, предлагая указать на тех, кто скрыл свое происхождение, и тогда из строя вытолкнули еще нескольких. Он вытолкнул. Вместе с другими. Про это рассказать? Как ты дрожал, хоть не командир и не еврей, но трясся крупной дрожью от ужаса, что сейчас и тебя убьют и не задумаются. Могли ведь! И это было так страшно, так страшно!
Ему и сейчас, пожившему, 62-летнему, было страшно при одном воспоминании об этом. Рассказать, как ты работал у проклятых немцев? Ты ж с детства умел управляться с конями, поэтому даже обрадовался, когда предложили стать ездовым. Это же не в своих стрелять! Это — привезти муку и крупу для полевой кухни, отвезти раненых на подводе в госпиталь, воды натаскать, да мало ли дел у ездового! Еще и за конями ходить надо, конь он ласку требует, внимание, тогда он тебе верный друг и товарищ, а не будешь за ним ходить — и без коня останешься, а того и гляди к стенке поставят: зачем ты такой красивый без коня нужен? Да, случалось и патроны, и снаряды подвозить, а кто эти патроны и снаряды делал? Наши же люди и делали, вы думаете, немцы своих рабочих оставили? А вот нет, нагнали «остарбайтеров» и заставили трудиться на своих заводах да фермах. Они что, тоже предатели? Их тоже расстрелять? Девчонок и мальчишек 15-летних?
Да, когда предложили пойти работать в полицию — пошел. А вы думали, что куда немец дошел, там сразу бандитизм прекратился? Не стало ни карманников, ни домушников, ни насильников? Где там! С ними надо было бороться? Надо. Все про расстрелы говорят, про борьбу с партизанами, а про то, что полицейские квартирных воров ловили, да грабителей стреляли — никто не помнит? Да мы, в основном, охраной порядка и занимались, что твоя милиция. И главным у нас был бывший милицейский чин: работа та же, только форму сменить.
Ладно, думал про себя «ветеран», и расстрелы были, чего уж там. И с партизанами боролись, ловили их по домам, да квартирам. И это было. А что партизаны все прекрасные герои были? Кто-то задумывался, где они еду брали? Зимнюю одежду-обувь? Лошадей? А? У своих же и брали. Теперь вам расскажут, что добровольно отдавали, да как же! Вы видели, как рыдала мать троих ребятишек, у которых партизаны корову увели, последнюю кормилицу? А я видел. Она от патриотизма рыдала? Нет, от страха, что дети с голоду помрут. Так что тут еще надо посмотреть, кто тут был патриот, а кто предатель своего народа!
Конечно, немцы были не дураки. Знали, что нашего брата хлебом не корми, а он при первой же возможности к своим дернет. Поэтому кровью всех вязали. Никуда не денешься. Приведут тебя вместе с товарищами твоими, поставят напротив приговоренных — стреляй! Вот таким и был первый выстрел мой на той войне. А куда денешься? Тут или ты стреляешь, или в тебя стреляют. Сам видел, как один из полицейских зажмурился и поверх голов выстрелил. Тут же взяли под белы рученьки, подвели к той же яме и нам же приказали и его туда. Не хочешь стрелять? Тогда ты следующий. Было это, все было. Поэтому когда самогону с ребятами выпьем, да кто-то заведет разговор, мол, похоже, что красные скоро здесь будут, посему надо бы к партизанам валить, то разговор этот обрывался одним напоминание про ту яму и те патроны, что у тебя в обойме были. И понимаешь, что деваться тебе некуда. Или те шлепнут, или эти. Партизаны с нами тоже не церемонились, и их можно понять: иди разберись, то ли ты засланный, то ли правда хочешь кровью искупить. Проще шлепнуть и все. Нет человека — нет проблемы. Пули и ямы у всех одинаковые. Вот и воюешь.
Ну как так все получилось? Одному богу известно, что сейчас-то разбираться. Получилось и все тут. Потому и к Власову пошел, надеялся, что своих союзников немцы не оставят, спасут, да только те такими же подонками оказались, как и все остальные. И чехи нас предали, когда мы ради них против немцев оружие повернули, пока сражались — ах, братья, ах, спасибо! А как советские танки к Праге подходить стали, сразу нос отворотили. И американцы оказались подлюками — сдали нас со всеми потрохами. Мне еще повезло — срок отмотал на удивление малый, про службу свою наврал с три короба, мол, не был, не участвовал, не стрелял, не воевал, потому легко отделался. Да потом на Урале отсиживался, думал, забудется все.
Так думал рассказчик, вспоминая «свой первый бой», а говорил совершенно другое, пересказывал виденное в фильмах, да читанное в книгах — как шли они в атаку с криком «За Родину!», как рубились с фашистами в рукопашной, как немец дрался с ним каской, а он его бил по голове незаряженной гранатой, в общем, дети слушали, как и положено, раскрыв рот, да и мужчина, что спросил, с интересом внимал ему. А что? Рассказ знакомый, не первый раз выступает перед пионерами, за столько лет наловчился говорить как по писанному.
Дети похлопали «ветерану», повязали ему почетный красный галстук, он им отсалютовал, произнес извечное «Всегда готов!», учительница проводила до выхода из школы, жала руку благодарила. Симпатичная, в теле, ему такие всегда нравились, что поделаешь — деревенский стандарт красоты, с детства впитанный. Он усмехнулся, когда произнес про себя эту фразу.
Отошел от школы, тряпку красную снял, в карман сунул, разгладил награды на груди. Мимо шли люди, улыбались, поздравляли с праздником, какая-то девушка цветок подарила — гвоздику, вставил в петлицу. И какое-то время даже верил, что он ветеран, что это — и его праздник, радостный шел к автобусу.
У самой остановки его нагнал тот самый мужчина, отец кого-то там из 5-го Б. Смутно знакомый какой-то, откуда? Да нет, просто обычный мужик, на еврея похож.
— Дмитрий Сергеевич! Давайте я вас подвезу! Я на машине.
«Ветеран» посмотрел на желтые «Жигули», из которых махал ему папа этот. Ну, пусть подвезет. Не очень-то охота трястись в автобусе, потом еще от остановки столько пилить! Да и жарко сегодня не по-майски. Ладно, в честь праздника можно и пошиковать. Сел, назвал адрес. Пока ехали — болтали, мужик представился Борисом Ильичем («Точно еврейчик!», — подумал он), расспрашивал про войну, рассказывал про своего отца-партизана, про сослуживца-фронтовика, обычный праздничный треп.
Как бы между прочим, мужик спросил, читал ли он утренние газеты? Нет, не читал. Ну как же, воскликнул, протянул руку назад, сунул газету, а там шапкой: «О мерах по преодолению пьянства и алкоголизма, искоренению самогоноварения».
— Ну и правильно! Бороться надо с этим, а то народ совсем спивается!
— Абсолютно с вами согласен, — подхватил мужик. — Поэтому пока еще возможно, приобрел я бутылочку «Посольской».
— «Посольская» — это хорошо, — рассмеялся «ветеран».
— Вы как насчет отметить наступающий праздник? Тем более сегодня праздник у меня — день печати, я же в этой сфере тружусь, а послезавтра — у вас. По паре рюмочек — нет возражений?
«Ветеран» замялся. Пару рюмочек было бы неплохо, но что-то внутри кричало: не делай этого! Тут что-то не то.
— Я, наверное, все же откажусь. Здоровье уже не то.
— Ну, как знаете!
Борис Ильич остановился у подъезда, подбежал, открыл пассажирскую дверь, подал руку, прям как даме. «Ветеран» оперся на руку, хотел встать, но почувствовал, как на запястье что-то щелкнуло — наручники! Огляделся вокруг, хотел позвать на помощь.
— Не позорьтесь, Василий Андреевич! («Откуда знает? Как?»). Сейчас прибегут люди, я им покажу удостоверение полковника КГБ, объясню, что проходит спецоперация по поимке фальшивого ветерана — оно вам надо? («Точно еврей! И говорит как еврей!») Так что сейчас спокойно под ручку входим в подъезд, едем на лифте на 4 этаж в 15-ую квартиру, а там уже поговорим, хорошо? И честное слово, выпьем по паре рюмочек, я вам обещаю, несмотря на Указ. Нам ведь есть, о чем поговорить, согласитесь?!
— Ну пошли, пошли, — просипел Горбунов, выбираясь из тесного автомобиля. А что он мог сделать? Если он и правда из КГБ — всему конец, ославит на весь город. А так, может, еще и договоримся.
В квартире Борис Ильич придвинул кухонный стол поближе к батарее, поставил рядом шаткую табуретку, и только после этого отстегнул наручник со своей руки, тут же перещелкнув его на трубу батареи. Горбунов хотел в этот момент резко рвануть руку, но только больно содрал кожу — мужик оказался сильнее. Тренированный, гад. Да и то сказать, почти полтора десятка лет разницы в этом возрасте…
Действительно поставил на стол бутылку «Посольской», две стопки, пошуровал в маленьком холодильнике «Саратов»:
— Что ж так бедно живешь, Горбун? — неожиданно взял совсем другой тон. — Что, ветеранских наборов давно не выдавали? Должны же были к такому-то празднику!
— Сегодня обещали в гастрономе отоварить, — мрачно ответил тот.
— Вот же ж! Надо было заехать, а то у тебя тут мышь повесилась! Хотя…
Борис Ильич придвинул себе второй табурет.