— Не ссы, Горбун, прорвемся. Сейчас остальные подтянутся и двинем на красноперых, пощекочем им там, где не надо.
Горбунов сглотнул и кивнул, типа, поверил. Никакие остальные подойти, конечно не могли. Часть власовцев лежала на подступах к позициям, часть орала от боли, пытаясь уползти по застывшей апрельской земле к своим, и только они — то, что осталось от роты — тихо дрожали в окопах от страха и холода. А осталось их человек 30, не больше. И после артподготовки не останется вообще никого: тех, кто выживет — добьют русские. По привычке Сашко называл их «русскими», хотя сам-то кто был? И снова усмехнулся: войдут как на учениях. Спасаться нужно, а как?
Назад ползти было нельзя: ротный Золотарев, что лежал метрах в пятнадцати слева, тревожно глядя в бинокль на тот берег Одера, нрава был крутого, мог сгоряча и собственной рукой пристрелить без всякого трибунала. Были случаи. Сдаваться тоже хрен сдашься: НКВД быстро все раскопает: и про его художества в охранном полку, и про лагерь, и про службу в Русской освободительной армии, пропади она пропадом. Это если будут разбираться. А скорее всего ничего они выяснять не будут, шлепнут на месте, да и дело с концом. Зачем разбираться-то? Предатель он и есть предатель. И за его расстрел по законам военного времени никому ничего не будет. Так что же делать, а, Сашко Кулик? Куда тебе теперь деваться?
И все равно это не конец. Сашку Кулика так просто не возьмешь. Три с половиной года выживал и сейчас выживет. Должен быть какой-то выход. Не может не быть. Он переместился чуть в сторону, как бы меняя позицию, но так, чтобы Горбун его видеть не мог. Проклюнулся в мозгу один вариант, можно попробовать…
На рассвете оно и началось, долбануло так, что показалось, будто оглох навсегда. Видел как взлетали комья мерзлой весенней грязи, как подбрасывало вверх при прямом попадании солдатиков в серых шинельках, падавших обратно на землю уже мертвыми, и ничего не слышал, как в немом кино. Даже не чувствовал, как по щекам из ушей течет что-то теплое, быстро остывая. Вгляделся в дымный передовой край, сам себе скомандовал: вот сейчас, сейчас, надо прямо сейчас. Заставил тело вылезти из казавшегося спасительным окопа, прополз несколько метров и рухнул в еще теплую воронку от снаряда. Говорят, два раза в одно место не падает. Но это так говорят, а как там на самом деле, кто знает.
Пока громыхало и бухало — хорошо, что слух отбило, ничего, слух вернется, даже хорошо — не так страшно — выглянул, нахлобучив каску пониже, по самые глаза, и сразу нашел, что искал: метрах в пяти от воронки лежал труп советского солдатика, вчера застреленного. Может им же и застреленного, хотя какая разница? Опять превозмог себя — двум смертям не бывать! — вылез из воронки, прополз эти пять метров, припадая к земле при каждом разрыве, умоляя, чтобы не кончался этот жуткий обстрел, пока он все не сделает! Господи, ну что тебе стоит?! Пять минут, нет, десять минут, и чтобы не задело! Или пусть заденет, но легко. Да даже не легко, черт с ним, но чтобы успеть.
Стянул мертвого солдатика в воронку, торопливо сорвал с себя проклятую униформу, слава богу, хоть белье русское, не кальсоны немецкие. Натянул грязную окровавленную гимнастерку убитого, нахлобучил разваленную как тюбетейка пилотку, влез в уродские эти галифе, хоть бы сапоги подошли! Тесноваты, но ладно, налезли же. С трудом вдел начавшее коченеть тело в немецкий китель, бриджи, шинель, непослушными пальцами застегнул на нем пуговицы. Сверху сыпались комья земли, значит артобстрел еще шел. Ну и славно.
Закончил — уф! Вроде получилось. Вытащил документы мертвого спасителя. Старший сержант, командир отделения в понтонно-мостовом батальоне инженерно-саперной бригады. Сапер, значит. Как тебя зовут, брат? Ну, спасибо, понтонер Семен Серебров, пусть земля тебе будет пухом, хоть теперь ты и пехотинец Александр Кулик, но на небесах разберутся, кто там кому и кем приходится. А сейчас прощай.
На следующий день, когда войска 33 армии 2 Белорусского фронта окончательно выбили с позиций 1 дивизию РОА и двинулись на Франкфурт, обходя Берлин с юга, санитары подобрали оглохшего, контуженного понтонера, который только мычал и ничего толком сказать не мог. Парня отправили в тыл, в госпиталь.
— Главное, что живой, — сказал хирург Коган, осмотрев старшего сержанта Сереброва. — Оправится. На них все как на собаке заживает. И слух вернется, и речь. Заикаться, правда, может будет, но это не страшно. Молодость, что вы хотите.
— Симпатичный, — равнодушно сказала операционная сестра Марфа. Для нее все выжившие были симпатичными.
Добирались они неожиданно трудно. Сначала долго плыли на корабле из Хайфы, потом медленно тащились по Болгарии и Румынии, затем их непонятно зачем несколько дней продержали на границе с Молдавией, отцепив вагоны с израильтянами и загнав их на дальние пути.
Ашер тем не менее был в прекрасном настроении, смеялся: «Вот так вот русские устраивают международные фестивали!» Его не волновали ни сумасшедшие цены на еду (специально для израильтян — десять долларов за скромный обед в ресторане, это где ж такое видано!), ни отсутствие горячей, а иногда и холодной воды, ни враждебно-настороженное отношение властей. Иногда к их вагонам робко пробирались местные евреи, рассматривали невиданных соплеменников: громогласных, смешливых, крепких, не боящихся ни властей, ни кого бы то ни было. Уверенные до наглости ребята и девушки вызывали у местных если не оторопь, то удивление.
Когда их поезд погнали наконец малой скоростью в Москву, Лея всматривалась в окружающие пейзажи, пытаясь пробудить хоть какие-то воспоминания детства — и ничего. Заграница себе и заграница. Может, в Белоруссии было бы иначе, хотя какая разница, собственно, Украина, Молдавия, Белоруссия? Ей было немножко страшно и очень хотелось домой, в кибуц. Дома — мама, которой вот-вот рожать, папа, брат, она бы приходила из армии в конце недели в отпуск, усталая, но гордая, вся семья вокруг нее скакала бы, Ривка бы бежала на кухню за ее любимыми шницелями, а папа — в кибуцный магазин за вкусненьким, потом Хагай давал бы ей кататься на разных машинах, можно было поехать купаться на Кинерет, рухнуть в холодную воду озера — и лежать, лежать, лежать. А не трястись незнамо куда, нарушая законы сразу двух стран. Не кончится это добром, ох, не кончится!
Вообще, чем дальше, тем все меньше нравилась ей идея отправиться в Россию, хотя «представителю серьезной организации» каким-то чудом удалось включить их обоих в состав государственной делегации на VI Всемирный фестиваль молодежи и студентов. Надо сказать, ему удалось вообще невозможное: отозвать Лею из армии, где она только-только закончила курс молодого бойца. Причем, командир заверил, что эта «командировка» пойдет в зачет срока службы. Чудеса! Видно и правда, возможности у этой организации были серьезные. Только вот что будет дальше? Как она согласилась на такую авантюру? Но если честно, в глубине души девушка была уверена, что ничего с ней конечно не случится. Просто не может случиться. Везде есть посольства, консульства, везде есть евреи, наконец, так что может случиться с гражданкой суверенного государства, молодой и здоровой? Иногда она про себя добавляла «и симпатичной», хотя в этом была и не очень уверена.
— Как твой русский язык? — спрашивал Лею Ашер еще до отъезда, она пожимала плечами:
— Никак, мне четыре года было. Я и говорить-то толком не могла, не то, что читать. Борька тот был способный очень, он уже в пять лет читал, а я мало что помню.
— Ну не страшно, — смеялся Ашер. — Будем бороться с твоим чудовищным акцентом и выдавать за уроженку Прибалтики. Ты кем хочешь быть — эстонкой или латышкой?
Лея отмахивалась от него, но пыталась вспоминать забытые русские слова и выражения. Что-то всплывало в памяти после неимоверных усилий, но приходилось сначала подбирать эквивалент на иврите, а потом переводить на русский, это было утомительно очень.
— А с английским все в порядке? — не унимался Ашер.
— Конечно, я же еще при мандате приехала!
— О, да, ты же была взрослая леди пяти лет! — хохотал израильтянин.
Лея никак не могла решить, обижаться на него или нет, но, вроде, все это было невинно, так что черт с ним, с балагуром. Во всяком случае, с ним хотя бы не скучно. И вообще, если бы не уродливый шрам, он был бы даже привлекательным. Наглый, правда, неимоверно, даже для израильтянина, которые во всем мире славятся бесцеремонностью и нахальством. Лея и сама за словом в карман не лезла, но с ним как-то терялась, иногда после дружеской пикировки находила остроумный и резкий ответ на его шуточки, но какое это имело значение, потом-то? Зато чувствовала себя с ним в безопасности: он решал все проблемы, всегда находил выход из трудной ситуации, и все это с веселыми огоньками в темных зеленых глазах. В общем, с Ашером ей было и комфортно, и некомфортно. Так тоже бывает.
В Москве их поселили в общежитии сельхозакадемии где-то на задворках. По пути удалось немного рассмотреть город, поразивший размерами и размахом. Такого она еще не видела и даже не представляла, что такое бывает. Недаром Советский Союз называли империей, это был действительно имперский город, чем-то вызывавший восторг, чем-то подавлявший, то ли своей мощью, то ли высотой и суровой красотой зданий. Ашер сразу после заселения куда-то исчез, пропал на пару часов, в течение которых Лея не могла найти себе места. А вдруг он больше не вернется? А вдруг всесильный КГБ его схватил? Правда, не очень было понятно, за что его можно было арестовать, за какую такую провинность, но кого и когда интересовали такие мелочи. Как тут говорится? «Был бы человек, а статья найдется», Ашер предупреждал. И если его арестуют — ей-то что делать? Так что когда Ашер вернулся, она даже обрадовалась. Слава богу.
Появился он, правда, не один, а в сопровождении молодого человека и девушки. Леин паспорт отобрал, отдал девушке, а ей взамен сунул другой, незнакомый.