Нет, не зря была Кончаловская внучкой Ивана Сурикова! Рисование исторических картин словом оказалось куда более «творческим» — то есть трансформирующем историю — процессом, чем рисование маслом. События Куликовской битвы в советском историческом нарративе полны однозначной завершенности, так что единственная проблема для Кончаловской сводится к дескрипции: «С чего бы слово мне начать / О славе тех времен?.. <…> Как мне о битве на Дону / Рассказ продолжить мой? / Читатель, я не обману, / Сказав о битве той, / Что не было такой еще…»
Пригов строит свой нарратив вокруг оценки исхода битвы (кто победит — татары или русские), тогда как для Кончаловской победа не только остается однозначно за русскими, но, как водится, наполняет их «гордостью», а врагов покрывает позором, о чем в поэме повествуется с нескрываемым сарказмом: «Мамай бегущих увидал, / Их крики услыхал он, / И сам, как баба, зарыдал, / И сам завыл шакалом. / Никто остановить не мог / Смятенного потока, — / Орда катилась на восток, / Гонимая жестоко».
«Слава русского оружия» также утверждается через каскад риторических вопросов и «выход в современность»: «Как мне закончить быль мою / О поле Куликовом? / Кому я славу пропою? / Кого прославлю словом? / Руси достойных сыновей — / Отчизны честь и силу, / И наших предков — москвичей / Меж ними много было… // Их дела в веках нетленны, / Не исчезнут, не умрут, / Летописец вдохновенный / Посвятил им славный труд. / Здесь, в музее, он хранится, / В нем история жива — / На развернутых страницах / Древнерусские слова. / Эту повесть, это „Слово“ / Мы „Задонщиной“ зовем… <…> И, хранимая народом, / Долежав до наших дней, / Эта повесть с каждым годом / Все становится древней».
Чем «древней», тем достоверней представляется Кончаловской повествование о Куликовской битве. Пригов апеллирует не к источникам мифа, но к технологии его создания, демонстрируя ее и доводя до абсурда не только в «Куликово», но и в цикле «Москва и москвичи»:
Когда размер Наполеона
Превысил европейские масштабы
Подумалось: Москву мы отодвинем вглубь
Представилось: вот здесь поставим флеши
Здесь — батарею, здесь Багратиона
За ним весь русский сказочный народ
Вот так-то лучше! Потому что лучше
Во всех смыслах
Приговский «замысел» прямо вытекает из мифологии Москвы как абсолютной столицы у Кончаловской. «Столичность» Москвы воплощена в магической силе притяжения: вся страна как будто вращается вокруг нее. Так что кольцевая система Белого города, топография власти определяется структурными принципами организации «русского пространства» в целом.
Все ворота на засовах,
Сторожа из войск царевых
Караулят пять ворот
Перекличкой в свой черед.
У Фроловских начинают:
«Славен град Москва!» — кричат.
У Никольских отвечают:
«Славен Киев!» — говорят.
И у Троицких не спят:
«Славен Новгород!» — кричат.
«Славен Псков!» — у Боровицких.
«Славен Суздаль!» — у Тайницких.
И гремят в ночи слова:
«Славен, славен град Москва!»
Славен город наших дедов,
В жизни многое изведав,
Сколько войн и сколько бед,
Сколько радостных побед!
И над всеми временами
Древний Кремль, хранимый нами,
Нас хранит из года в год —
Наша гордость и оплот!
Москва превращается не только в предмет «гордости», но и утверждается в своей абсолютной универсальности; в своей «всеохватности» Москва включает в себя весь мир, требуя от каждого «москвича» быть достойным своей «всемирной» миссии:
Ведь из Москвы уйти — что на тот свет уйти
И за предел уйти, или совсем уйти
Ее величье душу поражает
И мужество в душе предполагает
Но и обязанности налагает… —
скажет об этом свойстве Москвы Пригов.
Кремлю как символическому центру Москвы (=страны) и источнику власти посвящено в поэме Кончаловской немало «лирических отступлений» — патетических и для 1948 года весьма актуальных: «Ну-ка снимем шапки, братцы, / Да поклонимся Кремлю. / Это он помог собраться / Городам в одну семью. / Это он нам всем на славу / Создал русскую державу. / И стоит она века / Нерушима и крепка. / Времена теперь другие, / Как и мысли, и дела… / В наше время, в наши годы / Против злобных вражьих сил / Все советские народы / Русский Кремль объединил[463]. / Говорит он новым людям: / „Вечно в дружбе жить мы будем!“ / Умный, сильный наш народ / Далеко глядит вперед. / А преданья старины / Забывать мы не должны».
Истинное призвание Москвы — быть столицей мира: «Факел дружбы на Земле / Зажигается в Кремле». Эта кремлевская мифология начата была, конечно, не Кончаловской. Она лишь следовала традиции, заложенной в одном из первых советских стихотворений для детей — «Прочти и катай в Париж и Китай» Маяковского, в котором были знаменитые строки: «Начинается земля, / как известно, от Кремля». В свою очередь, эта мифология возрождает на новом уровне доктрину «Москва — третий Рим». Пригов остраняет такого рода идеологические декларации при помощи цитат из антисоветского дискурса.
Когда по миру шли повальные аресты
И раскулачиванье шло и геноцид
То спасшиеся разные евреи
И русские, и немцы, и китайцы
Тайком в леса бежали Подмосковья
И основали город там Москву
Как и у Кончаловской, пространство у Пригова постоянно перетекает во время и обратно. Так что «метафизический» смысл Москвы в том, чтобы быть началом человечества и истоком одновременно всех цивилизаций:
Кого в Москве ты только не найдешь
От древности здесь немцы и поляки
Китайцы и монголы, и грузины
Армяне, ассирийцы, иудеи
Это потом они уж разошлись
По всему свету основали государства
На море Желтом, на Кавказе, в Иудее
В Европе, в Новом Свете, черт-те где
Но помнят первородину святую
И просятся под руку древнюю Москвы
Москва назад их с лаской принимает
Но некоторых же не принимает
Поскольку не пора еще, не время
Не срок, не поняли, не заслужили
Не доросли
Немцы, китайцы, ассирийцы, иудеи и стали немцами, китайцами, ассирийцами и иудеями уже после того, как родились «москвичами» (т. е. русскими). «Первородина святая» относится к ним, впрочем, очень выборочно, решая, кто «дорос» до сыновства и «заслужил» ее ласку. Этот эгоцентризм настолько интенсивен, что Москва пребывает в перманентно экстатическом состоянии:
Когда бывает москвичи гуляют
И лозунги живые наблюдают
То вслед за этим сразу замечают
На небесах Небесную Москву
Что с видами на Рим, Константинополь
На Польшу, на Пекин, на мирозданье
И с видом на подземную Москву
Где огнь свирепый бьется, колыхаясь
Сквозь трещины живые прорываясь
И москвичи вприпрыжку, направляясь
Словно на небо — ходят по Москве
Москва открыта всему миру, но одновременно замкнута. Так что движение возможно лишь внутри этой чрезвычайно опасной зоны:
Представьте: спит огромный великан
То вдруг на Севере там у него нога проснется —
Все с Севера тогда на Юг бежать
Или на Юге там рука проснется —
Все снова с Юга к Северу бежать!
А если вдруг проснутся разом
Ум, совесть, скажем, честь и разум —
Что будет здесь! Куда ж тогда бежать?!
Мир как антропоморфный великан — это традиционный мифологический образ универсума. Таким образом, универсальность Москвы как «третьего Рима» описывается в разных терминах — от антисоветского дискурса до мифологической архаики.
Согласно поэме Кончаловской, Москва осознает себя центром мира уже в эпоху Ивана III. Именно при нем создается роскошный двор — но сделано это, объясняет Кончаловская, в первую очередь для того, чтобы показать всему миру новую роль Руси: «…чтоб в Европе короли, / Чтоб Мухаммед — султан в Царьграде — / И папа римский знать могли, / Что Русь, доступная когда-то / Вторженьям варваров-врагов, / Теперь сама крепка, богата, / Сильна единством городов. / И то, что создано руками / И сердцем русских мастеров, / Живет и будет жить веками / Среди сокровищ всех миров».
Пригов включает эти «миры» в ауру Москвы, выстраивая ее по тому же принципу расширения, каким пользовалась советская детская поэзия:
А вот Москва эпохи моей жизни
Вот Ленинский проспект и Мавзолей
Кремль, Внуково, Большой театр и Малый
Весной же здесь цветут сады и парки
Акацьи, вишни, яблони, сирени
Тюльпаны, розы, мальвы, георгины
Трава, поля, луга, леса и горы
Вверху здесь — небо, а внизу — земля
Вдали — китайцы, негры, мериканцы
Вблизи у сердца — весь бесправный мир
Кругом же — все Москва растет и дышит
До Польши, до Варшавы дорастает
До Праги, до Парижа, до Нью-Йорка
И всюду, коли глянуть беспристрастно
Везде Москва, везде ее народы
Где ж нет Москвы — там просто пустота
Отношения с этими «народами» отнюдь не всегда были безоблачными. Даже напротив: вся история Москвы-России есть история войн «за свободу и независимость». Создававшаяся в 1930–1940-е годы поэма Кончаловской описывала происходившее на западных границах средневековой Руси в геополитических категориях советской идеологии после пакта Молотова-Риббентропа[464]. Неудивительно поэтому, что война оказывается освободительной для народов Прибалтики: «Ливонский орден, ссорясь с нами, / Закрыл на Балтику пути, / И в рабстве эсты с латышами, — / Нам доведется их спасти, / И пусть балтийские народы / Пропустят нас в морские воды. / Вот для чего Руси нужна / С Ливонским орденом война!» В полном соответствии с описанием событий 1940 года в советской пропаганде, после разгрома Ливонского ордена «Без боязни эсты москвичей встречали. / Шла свобода к эстам с этою войною, / На балтийский берег хлынула волною, / С новыми друзьями, с новою торговлей, / С новыми правами под эстонской кровлей. / Этих дней эстонцы ждали и хотели, — / Им Ливонский орден язвой был на теле». Если, вслед за Кончаловской, актуализировать события того времени, когда помимо Пскова «освободились» и народы, перешедшие в ранг «братских», можно было бы завершить этот рассказ сакраментальной фразой, произнесенной Путиным 22 мая 2005 года в ответ на требования руководства «братского латышского народа», навсегда «освобожденного» от Пыталовского района Псковской области: «Не Пыталовский район они получат, а от мертвого осла уши» (напомню, что в 2005 году руководство Латвии просило не вернуть эту территорию, но лишь признать нелегитимность ее передачи в состав России в 1944 г.). Впрочем, это уже события постсоветского времени.