Что ж, примем то, что есть. Не станет же он, как Арахаэль, в чужом доме устанавливать свои законы.
…а вот хлеба, кстати, на столе и нет. Дунаданы хлеб каждый день не едят, это здесь выучили. И приходится хозяину из вежливости и самому…
– Сыграй нам, – попросила Келебриан, когда после ужина они перешли в беседку на скальном выступе любоваться водопадом в свете луны.
Элронд кивнул ей и взглянул на одного из слуг. Тот, поняв безмолвный приказ, спешно ушел, чтобы вскоре вернуться с небольшой серебряной арфой.
Сын Эарендила играл только в кругу семьи. Он не был искусным музыкантом, даже по сравнению с теми, что радовали слух гостей на его пирах, он знал это и не стремился к большему. Каждый второй эльф – арфист, и не всем быть великими. Но в его игре была простота и искренность, какая часто бывает в музыке тех, кто посвятил себя иному делу, а мир звуков оставил только для души. Вот душа и звучит.
Арвен сидела подле матери, светлым взором глядя на отца, близнецы стояли, положив друг другу руки на плечи… всё-таки вечер не был потерян напрасно, Риан слушала с жадностью – с детства зная, что игра эльфийских владык это чудо, она спешила узнать, каково же это чудо на самом деле. А рука у нее теплая, и это хорошо: конечно, плотный шелк греет лучше любой шерсти, но майские ночи еще холодны.
– Так тебя учил он сам? – спросил Аранарт, когда мелодия кончилась.
– Он? Нет, нет. – Элронд вздохнул, вспоминая лишенное эмоций лицо Песнопевца.
Арвен прижалась к матери: она не любила и почти боялась, когда отец вспоминал Первую Эпоху.
– Я как-то попросил его, – Полуэльф опустил веки, вспоминая, – а он ответил: «Если воин захочет стать менестрелем, это хорошо. Беда, если менестрелю придется стать воином». Я учился уже позже, – он снова вздохнул, – сильно позже. Когда стал воином.
Аранарт молча наклонил голову. Хотелось спросить еще о многом… очень о многом. Но – бередить старые раны? И потом, здесь Арвен. Не при ней вести такой разговор.
Но если вопросы не были заданы – это не значит, что они не были услышаны.
– Всего один раз. По-настоящему, не а в пол-струны, делая вид, что всё в порядке, война как война, орки как орки. Это было нужно воинам. Лишь однажды… мы с братом почти случайно зашли к нему. Вот тогда мы и узнали, как он поет. Но он тогда пел не для живых…
Зря при Арвен. Не стоило спрашивать, ему не стоило отвечать. Но раз уж начали – договорить до конца.
– Значит, ты простил их?
– Простил? Это не то слово. Может ли один человек простить другому его болезнь? Он может сторониться, может бояться заразиться сам, может отвернуться с отвращением, может пытаться помочь… но – простить или не простить? Нет. Это не вина, это беда.
– Сыграй, – сказала Келебриан.
Элронд кивнул, и вновь заговорила его арфа. Не о боли и ненависти, но о печали и памяти.
Но если он простил сыновей Феанора, простил тех, кто принес войну в его дом, то – что же такого натворил Хэлгон, что Элронд до сих пор не может простить его?! Хотел убить Эльвинг? с него бы сталось, он бы мог… но нет. Хэлгон сам не знает причины этой ненависти. Напади он тогда на Эльвинг – признался бы. А для него самого загадка… Убил кого-то на глазах у двух мальчишек? Кого-то, кто был им дорог? похоже на то. И бесполезно спрашивать Хэлгона – откуда ему знать, кто попал под его меч и что мальчики это видели. А Элронда не спросишь. Он ответит, да. Только после этого Хэлгону навсегда будет закрыта дорога в Ривенделл.
И ничего нельзя сделать. То есть можно. Можно сделать хуже. Из самых благих побуждений.
А Элронд играет, и лицо у него становится светлее. И Арвен уже не пытается спрятаться у матери в руках, как птенчик в гнезде. Зря при ней заговорили, но, кажется, с эльфа беда как вода…
Обговорено было всё или почти всё, и можно перестать делать вид, что приехали ради бесед о судьбе Средиземья. Можно заняться тем, ради чего они здесь.
Выбрать беседку – иногда над одним из двух потоков, иногда в глубине, в скалах, так что надо помочь Риан подняться туда, – выбрать и уйти, то с предрассветного часа до полудня, то с полудня до темноты, любуясь красотой Сокрытой Долины, блеском струй и на солнце, и в отсветах огней, и в свете луны, наслаждаясь тем, что – вместе. Знать, что твоя женщина счастлива, что она с тобой, что счастливой ее сделал ты.
Иногда к ним приходил Хэлгон, особенно если они забирались подальше. Садился рядом или на землю, что-то говорил или молчал… неважно. Без него они чувствовали себя в гостях, пусть и у родичей. А он приносил с собой чувство дома.
«Бродячий пес нашел себе хозяина», – заметил однажды Эрестор Глорфиндэлю, и ваниар не спорил: в этих словах не было ни насмешки, ни унижения.
Но чаще они сидели вдвоем, просто держась за руки. Им не нужно было большего, а по меркам людей это более чем сдержанное проявление чувств. Вот только смотрели на них не люди.
Аранарт ошибался, говоря, что морщины Риан никто не увидит. Их видели – как в творении мастера виден материал, из которого оно создано. Видели одну из прекраснейших женщин, но не эльфийской красотой бессмертия, а красотой иной, из мира всепожирающего времени, только вот время оказалось не властно на ней, и не это ли стоит за словами древнего манускрипта о том, что дух способен изменить плоть? Всякий путь начинается с первого шага, и не этот ли шаг видят они?
Ее муж, которого время пока не коснулось, и она, поток времени переступившая, их любовь, заметная даже человеческому глазу и более чем видная эльфам… их всё чаще и всё громче сравнивали с Аэгнором и Андрет, какими те могли бы быть, если бы…
Хэлгон не преминул принести им эту новость.
Аранарт сперва долго смеялся, перекрывая шум ближайшего водопада, что, дескать, не хватит ли с него и Феанора, потому что два Пламенных на одного – это чересчур, потом радовался, что и Риан, наконец, тоже стала на кого-то похожа, а потом посерьезнел.
– Он был достаточно отважен, чтобы биться против Моргота, но ему не хватило храбрости, чтобы стать счастливым, – сказал Король людей. – Как ни страшна была та война, но их ждал подарок: возможность прожить всю жизнь вместе. Он смотрел вдаль, как и положено вождю, но не увидел того, что само легло в руки.
– Но он был эльф, – возразила Риан. – Эльфы…
– Не рождают детей во время войн? – перебил Аранарт, вопросительно взглянув на Хэлгона.
Тот отмахнулся:
– Меня осуждали все, и в Виньямаре, и в Аглоне.
– А ты сам?
Хэлгон вздохнул:
– Если бы Аллуин родился позже, он не вырос бы в Гондолине, не был бы другом Эарендила… думаю, меня бы сейчас здесь не было. Сомневаюсь, что я мог стать гребцом у кого-то другого. Но меня осуждали даже наши! – решительно закончил он.
– Но ты сам? – пристально взглянул на него Аранарт. – Ты жалеешь, что послушался свою жену?
Нолдор покачал головой.
– И тогда мне это казалось наилучшим выходом, а уж теперь…
– Пойдемте-ка, – решительно сказал Аранарт. – Раз нас все сравнивают, то неплохо бы и перечитать. За сто лет подзабылось.
– А я вообще не читал, – пожал плечами разведчик. – Только слышал, что есть этот атрабет, и по нему человеческих детей учат эстель от амдир отличать.
– Но ты знал Аэгнора, – тихо сказала Риан.
– Я знал его в лицо, не больше.
В библиотеке они застали всех подростков-дунаданов разом: пятерых юношей и одну девушку. Мысль учить у Элронда не только принцев вызвала восторг в Арноре, а владыка Ривенделла не возражал. «Дом с разговоркой» был на века вперед отдан юным людям.
Известие о том, что приедет Сам, было всколыхнуло и напугало дунаданский молодняк, но выяснилось, что Королю нет до них ни малейшего дела, что его приезд не меняет совершенно ничего и это, пожалуй, даже обидно. Аранарта их печали не заботили.
Войдя, он махнул им рукой – дескать, не отвлекайтесь на нас, Хэлгон принес книгу в переплете из тисненой кожи, изящно отделанной серебром и несколькими самоцветами узорной яшмы. Риан села читать, но рассуждения о духе и плоти были ей явно скучны. Аранарт и Хэлгон просматривали текст через ее плечо. Молодежь глядела на эту троицу во все глаза: никогда раньше они не видели Короля так близко и сейчас ждали от него откровений не меньших, чем разговор Эру с Манвэ.
Лишь к концу, когда Андрет рассказывает о своей любви к Аэгнору, Риан оживилась.
– Но это же написано женщиной… – сказала она удивленно.
Молодежь впилась в Королеву глазами. Неожиданное суждение всегда привлекательнее общеизвестного.
– С чего ты взяла? – улыбнулся Аранарт. Он не возражал, он только спрашивал.
– Вот эта речь… о том, что прекрасное воспоминание лучше горестного настоящего… я сама так думала тогда, слово в слово. Что пусть лучше останутся лишь воспоминания о молодости и любви, что жалость унизит… кто бы это ни написал, она знала мои мысли так, будто я ей рассказала всё.
– Но почему «она»?
– Аранарт, я очень мало помню отца. Но еще он мне объяснил, что эльфы мудрее людей. И говорят, что женский ум уступает мужскому. А здесь написаны те мои слова, которые стали бы страшной бедой моей жизни. И если в уста эльфа, прославленного мудростью, вложены самые ошибочные из мыслей аданской женщины, то скажи мне, кто написал это?!
Аранарт сжал губы, чтобы не расхохотаться в голос, но смеялся он долго.
Подрастающее поколение окаменело от восторга.
– Считается, – сказал Король, – (во всяком случае так меня учили), что этот текст написан самим Финродом, сразу после разговора. Но, может быть, ты и права, последняя часть была приписана позже.
– Судя по пергаменту, – заметил Хэлгон, – этой книге вряд ли больше тысячи лет.
– Можно спросить Элронда, с чего она была переписана, – пожал плечами дунадан.
– Или добраться до Галадриэли и узнать достоверно, что думал ее брат, – добавил нолдор. – Если он, конечно, делился с ней.
Он перелистнул страницу.
– Кто бы ни написал последнюю часть, это был человек, не эльдар. Только простой человек может думать, что если ты вечно молод, а твоя любимая состарилась, то ты способен испытывать к ней лишь жалость.