о свадьбе внучки, и, странное дело, он говорил о самых простых вещах, о хлопотах, которые неизбежно сопровождают такое празднество, и рассказ об этих мелочах был сейчас уместен, хозяева охотно слушали его, и Король говорил, как трудно было отучить родителей Борна от священного трепета перед невесткой и будущим родичем… он об этом не рассказывал никому – отчасти из-за того, что равных собеседников уже не осталось в живых, кроме Хэлгона (а всё было на глазах у эльфа), отчасти потому, что как-то и не было необходимости излить душу. А тут речь об этом зашла сама собой.
От свадьбы Ранвен он перешел к тому, как оставил молодых друг с другом, упомянул первые месяцы собственного брака… и стал говорить о них. Говорить об этом было просто и так же естественно, как за другим столом он бы рассказывал о Войне или обсуждал донесения внешних дозоров. Аранарт не делился тем полугодом ни с кем, даже с Хэлгоном, потому что – как говорить о таком? любому женатому мужчине примерно понятно, что же тогда происходит между молодыми, и лучше лучшего известно, что о таком молчат. А сейчас он говорил, и это было легко: о своих и о ее чувствах, о забавных случаях и о тех, когда творящееся в душе важнее любых событий, и делиться сокровенным было правильно и на удивление просто.
Бомбадил молча улыбался и теребил кучерявую бороду.
Назавтра Аранарт спросил, хмурясь:
– На том лугу? Там выросло? Что?
– Пойдем, – кивнул Старейший.
Его было видно издалека. Он был похож на неловкого подростка, у которого руки слишком длинные, ломкий голос… уже не ребенок, чтобы умилительно улыбаться ему, еще не взрослый, чтобы смотреть на него с уважением.
Так и тут: сила уже видна, но еще не проявилась по-настоящему.
Бурая листва держалась на нем, он кутался в нее как мех, не желая стоять зимой оголенным, и смотрелся этаким воплощенным чувством противоречия: все деревья как деревья, а я буду по-своему.
Дунадан и Старейший подошли к нему.
Дуб приветствовал их почти что лязгом: было опять холодно, листья в инее, бурые как медь и звенят, как она.
– Ну здравствуй, – сказал Аранарт, кладя руку на ствол.
Снова налетел ветер, дуб загремел.
Король посмотрел под ноги. Желуди на земле. Уже желуди. Значит, уже взрослый. Хотя Арахаэль постарше будет.
– На сколько его хватит? – не столько спросил, сколько подумал вслух.
Хозяин пожал плечами.
И верно, кто ж его знает. Лет на триста точно, если пожара не случится. Только в этих лесах пожара не будет, можно не тревожиться.
А может и не на триста. А может – и на всю тысячу. Или поболее.
У дубов долгий век.
К вечеру ветер усилился, набежали тучи, ночью полил дождь. О том, чтобы уйти, нечего было и думать.
У Хэлгона возникли подозрения насчет так своевременно испортившейся погоды, но нолдор оставил их при себе.
Запертые холодным обложным дождем, они сидели у камина, кушали лучшую в мире кашу, пили мед и говорили, говорили, говорили. Когда Аранарт уставал рассказывать, его сменял Хэлгон. В этом доме, за этим широким столом самые простые, самые обыденные события представали перед арнорцами иными, полными того смысла, который отзовется спустя годы.
Грел огонь, грел хмельной мед, но надежнее всего согревало в этот декабрьский дождь другое: то тепло, которое ты дал людям и осознал это по-настоящему только сейчас.
Через неделю дождь утих, небо стало высоким и чистым, лужи промерзли насквозь, и грязь была скована холодом так надежно, что упустить такую твердую дорогу было бы непростительной глупостью.
Выходить было решено завтра затемно, чтобы посуху добраться до Брыля.
Долго сидели у камина напоследок.
Поспать хоть немного, но было нужно. Быть может, из другого дома Аранарт и ушел бы без сна, но тут его манила одна надежда… ребячество, конечно, но вдруг. Он очень надеялся увидеть сон – как тогда. Стыдно сказать, конечно, старик, скоро прадедом станет, а ведет себя как мальчишка, ждущий подарка. Ну то есть не ведет, он же молчит… но в мыслях-то.
Последняя ночь. Вдруг что-нибудь.
Но нет, ни отца, ни кого-то из людей или не-людей… ничего интересного он не увидел. Только под утро ему приснился этот дуб: старое дерево, лет восьмисот, не меньше, битое грозами, обугленное молниями, ломаное ветрами, с жутким дуплом и страшными сухими сучьями… мертвый вяз был красавцем по сравнению с ним, да что – вяз, пень того вяза и то был не так страшен! – а всё же у этого гиганта, который назовешь скорее остовом, чем деревом, пара веточек упорно зеленела. Наперекор всему.
Тропами Арнора
Аранарт сидел над правнуком. Крошечный человечек лежал на боку, сложив пухлые ручки. Если Король протягивал ему палец, он обхватывал его обеими руками.
…когда Ранвен вышла к ним с новорожденным на руках, и он спросил «Как назовешь?», она вскинула голову, словно собиралась сделать что-то запретное и ответила дерзко:
– Ондомиром!
– Благодарю, – тихо сказал Король. – Не ждал.
Он сидел над малышом и вспоминал. Вспоминал, как больше полутора веков назад сидел у колыбельки Ондомира, точно так же совал ему палец в руки и пытался понять, как из этого розового существа получится его брат, каким он будет и вообще – что это значит для него самого: быть старшим братом?
Быть прадедом проще, чем старшим братом? Или сложнее?
Это только имя? Мало ли тезок на свете… даже в одной семье.
Или не только?
Ведь всем известно, что редко, но случается, что внук похож на деда или правнук на прадеда больше, чем бывает обычное семейное сходство. Что повторяются привычки, манеры… от самого мелкого, незначительного, до самого серьезного – и это не объяснишь ни подражанием, ни сходством. А чем?
Люди уходят за Грань Мира. Это ты выучил с детства.
А еще ты выучил, что Берен вернулся. И вернулся не потому, что совершил небывалое, а потому, что за него просили. Потому что Лучиэнь просила за него.
Ну что, Ондомир? Лучше тебе не знать того, о чем я сейчас думаю? Расти сильным, и не забивай себе голову… всякими странными мыслями.
Берен вернулся милостью Эру. Эру милосерден и читает в сердцах. Что он может сотворить своей милостью?
Тут ведь не как Берен, тут самым обычным образом родился. Как и все прочие, которые слишком похожи.
Ты, конечно, не просил. Не был настолько дерзок. Но если бы… нет, не за отца и не за маму. Их жизни – прожиты. Прожиты так, что о них будут песни петь веками. Или… нет, не в этом дело. О Берене поют – но о том, что он свершил до той смерти. А вернулся он для другого. Чтобы родился Диор. Чтобы в конце концов родился ты.
И ты, Ондомир. Спишь? Ну спи. Отдай палец, ишь, крепкая хватка какая.
Отец и мама сделали всё, что должны были. Всё, что хотели. У них не осталось неисполненного.
А ты, если бы просил, просил за братьев. Они не были героями, да. Не успели. Они не успели почти ничего… ты просил бы, чтобы теперь они смогли бы прожить жизнь. Радоваться. Любить. Ошибаться. Жить.
У тебя не хватило дерзости. А Ранвен посмела. Тоже мне, Ондогер в юбке, сверкает глазищами и считает, что может именем сотворить судьбу.
Спи, маленький. Лет через десять уже будет видно, мечты это всё или твоя мама права.
Эру добр. Он даст недожившим прожить.
А ты… ну, не Лучиэнь, конечно, Моргота не одолеть, даже Моргул от тебя ушел… и всё-таки кое-что в жизни сделал. Твоя просьба чего-то стоит. Ну и что, что ты ее ни разу не высказал? Как будто Эру важны эти мелочи. Мечтал же об этом в глубине сердца…
Мечтал.
– Хэлгон. А ты что об этом думаешь?
– А что я думаю? – дернул плечом нолдор. – Я этих сходств за тысячу лет насмотрелся. Редко, но бывает. И так похожи бывают, что ой. Не знаю я. Не знаю!
– А Валары? – спросил Аранарт.
– Валары! – нолдор злился, и маленький Ондомир забеспокоился во сне. – Из Валар о людях говорил только один. Напомнить, кто?! Только я его не слушал никогда… и нечего на меня так смотреть, я его совсем не поэтому не слушал. А потому, что его мелочь вроде меня не интересовала, он всё больше по нашим лордам… и по ненашим. Да и снизойди он до таких, как я, я бы всё равно… я же в лесах Оромэ, а в Тирионе только Эльдин и видел.
– А я знаю, – вошла Ранвен, взяла малыша, прижала к груди, чтобы он лучше спал. – Я уверена. Эру милосерден.
Последние слова она произнесла с таким вызовом, что Аранарт рассмеялся. Беззвучно, чтобы не разбудить.
Отсмеявшись, он исподлобья взглянул на внучку и произнес с нарочитой суровостью:
– Вот теперь тебе точно не быть наследницей.
– Почему… – опешила она, спрашивая скорее, какая связь, чем о хорошо известных ей причинах.
– А потому что возрожденный Ондогер – это проигранная война.
Королевское слово было сурово и неотвратимо.
Все трое давились беззвучным хохотом, а Ондомир посапывал, уткнувшись в материнскую грудь.
Семья собиралась на празднование. Женщины занимались важным делом: умилялись младенцу, мужчины были пока предоставлены самим себе.
– Ну что, дед? – посмеивался Аранарт над Арахаэлем. – Привыкай, это не больно. И даже приятно. Делать ничего не надо, а половина заслуг – твоя.
Арахаэль смущенно улыбался. Стать дедом, когда тебе еще и ста лет не исполнилось, – это как-то… ну, по меньшей мере, странно. Некоторые в девяносто радуются новорожденному сыну, а у тебя – внук.
Он смотрел на дочь как на незнакомого человека. Последний раз он видел ее на свадьбе, и за этот год она… стала другой. Красивее, увереннее в себе. Больше не носит волосы распущенными, укладывает на голове венцом. Именно что – венцом. Ранвен стала царственной.
– Откуда это у нее? – спросил он отца. – Мы с тобой лесные дикари, а она…
– А она Анкалимэ, – кивнул Аранарт. – Принцесса-пастушка.
– Во-от кто, – протянул Арахаэль. – Я всё ищу, кого же она напоминает.
– Я давно заметил. И замуж вышла за пастуха. Только ему нет нужды в решительный момент превращаться в потомка Элроса.