– Если об этом можно говорить… – повторил человек слова эльфа.
Туманы прошлого
Это был камень.
Огромный, тяжелый, ребристый, держать его было больно, но это было всё, что осталось от прежней жизни, и сохранить его означало сохранить себя. Так тогда казалось.
Ты и есть этот камень. А этот камень – это ты.
И пусть он покрыт глиной и грязью, отчего вполовину тяжелее и держать его куда труднее, ты держишь его таким и гневаешься, когда жестокая рука пытается сбить комья спекшейся глины с него.
Это мое, и я не отдам! – кричишь ты.
То, что тебя некому слышать, не имеет значения.
Но камень становится меньше и легче, и ты задаешь совсем простой вопрос: если ты дорожишь своим камнем, то зачем тебе его грязь? Тебе нужен он – так очисть его.
Легче. Легче. Легче.
И ты узнаёшь, каким был твой камень на самом деле. Когда он не был покрыт ничем.
Рассматривая, ты откладываешь его в сторону: ведь это же твой камень, его никто не отберет, так зачем держать? И тонкая, едва видимая веревка связывает тебя с ним. Прочнее прочного. Ни ты от него, ни он от тебя никуда не денетесь.
Ты теперь знаешь о своем камне больше, чем знал за всю жизнь, пока нес его. Конечно, ведь тогда он был покрыт… не только грязью, нет – и трава его скрывала, и лепестки цветов осыпали… но сейчас он чист.
И тебе уже больше нечего узнавать о нем.
Ты делаешь шаг в сторону… здесь нет тела и нет шагов, но ты не знаешь слов для того, что здесь, и думаешь словом «шаг» – шаг можно сделать вбок, вверх, вниз… несколько шагов… ровно столько, сколько позволит веревка.
Мягкая, тонкая веревка. Она надежно держит.
И нет на свете меча настолько могучего, что мог бы ее перерубить. Даже те мечи, что ковал Ауле и его майары эльфам во Великого Похода, бессильны здесь.
И ты знаешь, что твоих собственных сил никогда не хватит, чтобы ее порвать.
Значит, это навеки – твой камень, чистый, известный наизусть и потому почти безразличный тебе, и веревка в три с половиной шага длиной. На четвертый не хватает.
Но почему ты решил, что три с половиной? Тела нет, и нет шагов, и зачем считать то, чего нет?
Нет шагов. Ни трех, ни четырех. Ни одного, ни бесконечности.
Ты можешь уйти от своего камня как угодно далеко. Он в твоей памяти, а сам он тебе уже не нужен.
…и когда веревка просто исчезает, тебя уносит прочь, как человечьего ловца жемчуга, который перерезал бечеву своего балласта.
Аранарт медленно кивнул. Сейчас он прекрасно понимал всё, о чем говорит Хэлгон.
Больше чем понимал.
Теперь он это знал.
– Но мы так выходим в новую жизнь, а вы…
Сил не хватало произнести слово «смерть».
Король мягко улыбнулся:
– Тебя по ту сторону ждала Эльдин. Меня ждет Матушка. И не она одна. В чем разница, Хэлгон?
Нолдор опустил голову:
– Я не ожидал этого так внезапно. Я не готов.
Аранарт опускает ладонь ему на плечо. Руки Короля по-прежнему сохраняют целительную силу, и есть ли разница, что ранено – тело или душа? Хэлгон чувствует волну золотого тепла, как тогда, много десятилетий назад, но сейчас нет пелены беспамятства, его дух бодр, и сознание их обоих открывается друг другу. Эльф видит то, на что не мигая смотрит человек: ослепительный Свет, ярче чем Луна и Солнце, чем Древа некогда, чем блеск льдов Ойлоссэ; Свет, яркий настолько, что не различить, что за ним. А человек смотрит сквозь это сияние. Смотрит на то, что ту сторону. Спокойно смотрит.
Всю жизнь глаз эльфа был зорче. Теперь пришло время признать, что человек различает недоступное эльдару. То, что никогда не будет доступно эльдару.
Но ни горечи, ни обиды нет.
Чисто и ясно.
Надо возвращаться. Хотя бы одного из них еще ждет этот мир. Надо говорить с живыми, рассказать им, идти к Раэдолу, рассылать гонцов.
«Надо». Слово для живых.
«Пойдешь?» – Хэлгон не знает, спросил он это вслух или молча.
Аранарт едва заметно качает головой.
«Хочешь есть? Пить?»
«Всё равно», – шевельнулись его губы? нет?
«Сказать им, чтобы не тревожили тебя?»
О живых говорят вслух:
– Пусть приходят, если хотят.
Хэлгон не знал, как сказать о таком. Вчера был обычный день. А сегодня…
Хорошо эльфам: сначала собираешься в Мифлонд, потом ждешь корабля, потом плывешь и только потом… Аман – за Морем! Как вход в него может быть здесь, у ближайшего скальника, который хожен-перехожен?!
Хотя это вход не в Аман…
Нолдор стоял посреди поселка, безмолвный, с посветлевшим лицом – и люди вокруг него собрались сами. Известие, для которого он не мог найти слов, было ясно, и чем оглушительнее становилась тишина – тем яснее, оно напугало бы их, если бы не лицо Хэлгона. Горестную весть так не приносят.
– Он умер? – за всех спросила Ранвен.
– Пока нет, – выдохнул эльф.
– А… когда? – задала она невозможный для человека вопрос.
– Когда все соберутся, – эхом повторил Хэлгон его слова.
Надо возвращаться в реальность. В эту реальность. Хотя тот мир – реальность тем более.
Но надо вернуться в эту.
Надо им сказать, пусть не боятся тревожить Аранарта – потому что потревожить его уже не может ничто. И бегом к Раэдолу. Потом бегом обратно… и как-то еще не споткнуться по дороге. В ночном лесу ветки не будут тебя спрашивать, какой Свет ты видел, и почтительно убираться с твоего пути. Такие у нас в лесах несознательные ветки…
За все годы никогда еще этот поселок не был так многолюден – и так тих.
Аранарт большую часть времени сидел у своей пещеры, если с ним заговаривали, он отвечал, если нет – молчал, сначала один, а потом, когда вернулся Хэлгон, – с эльфом. От еды он отказывался, только пил теплое молоко, которое приносила ему Ранвен. Однажды она накрошила туда немного ячменного хлеба – Аранарт выпил вместе с гущей, но укоризненно улыбнулся в ответ на ее хитрость. Больше она так не делала.
Примчался Арахаэль. Взволнованный, надеющийся успеть переговорить обо всех делах – сколько времени у них осталось?! Увидев лицо отца, он словно на стену налетел. И понял, что не задаст ни одного вопроса из тех, что тщательно продумал, пока спешил сюда.
Аранарт усадил сына рядом, крепко прижал. Не на разговоры о делах у них осталось время. Осталось, чтобы выразить всю нежность, которую они таили друг от друга и от самих себя: ведь отец не должен проявлять мягкость, если хочет вырастить сына настоящим мужчиной, а сын не умеет быть ласков с отцом, потому что всегда подражает ему. Для суровости и силы были годы. Для слабости – несколько дней. Но бывают дни, которые дороже и важнее десятилетий.
Отцом надо было делиться. С братьями, с сыном, с племянниками. Каждый имеет право на его ласку.
Они все запомнят Аранарта таким – снявшим латы с души. Улыбающимся.
Отпущены поводья Долга. Можно не выживать, а жить. Можно не думать о войне – раз она неизбежна, она сама о себе напомнит в свое время. Можно позволить себе мирную жизнь… всю, сколько осталось, – неделя? …что? ну, раз Нимсигиль в дальнем дозоре, значит еще дней десять, и наверное больше.
– Ты продержишься? – спросил его Хэлгон, когда никто не мог их слышать.
Король чуть улыбнулся: да.
И нолдор не решился спросить, каково это – оставаться между жизнью и смертью. Оставаться усилием собственной воли.
Вот и из Ривенделла добрались. Каладелу, тихий и смущенный, его товарищи, Элладан и Элрохир (не ожидал, что придут… всю жизнь не умел их различать, а ведь они такие разные: Элрохир решительный, первый в схватке, а Элладан осторожнее, всегда продумает все пути)… а, и ты здесь, старый спорщик?
Аранарт улыбнулся магу, открывая сознание, – и всем на миг показалось, что на лице Гэндальфа разгладились морщины, что это лицо… лик не имеет возраста и в нем тот же Свет, что в лице дунадана. «Померещилось», – подумал каждый.
Волшебник нахмурился, покрепче оперся на свой посох, словно и впрямь был стариком, который нуждается в поддержке, и, не говоря Королю ни слова, ушел туда, где играли маленькие дети. Раэдол и Аэглен понимающе переглянулись и отправились следом: хотя ты давно командир нескольких застав и тебе за девяносто, но второй раз в жизни посмотреть на огненного зайчика не откажешься.
Ночью (убывающая луна блестела оглушительно, как в полнолуние) Гэндальф, отказавшись от ночлега, пошел к Аранарту. Спит? Нет? С ним Хэлгон… ну, это понятно. Ладно, если опять с лицом будет… что-то, от этих двоих таиться нет нужды: они и так всё знают.
Король чуть качнул головой: садись, поговорим. И сделал знак эльфу: останься.
– У нас с тобой здешние дела не закончены, – сказал Аранарт.
– Говори, – сказал маг. Голос его был выше и чище привычного. И не закашляешься, даже если и хочешь.
– Тебе будет легко с Арахаэлем. Я был похож на своего деда; он похож на своего.
Маг кивнул.
– Он прекрасный командир, вроде лорда Броннира. Не меньше, но и не больше. Я спокоен за свой народ, – он помолчал и договорил: – потому что Арнор я оставляю тебе. И на этот раз, прости, я не спрашиваю.
– Я не могу быть правителем. Ты это знаешь.
– Кто говорит о правителе? Править будут другие. А ты будешь кашлять. Вовремя.
– Тебе так понравился мой кашель?
– Он незабываем.
– И всё же, Аранарт, я не более чем советчик. Ты пренебрегал моими советами.
– Другие не будут. Послушай меня, прошу. В жаркий солнечный день странно говорить о костре, который согревал бы тела… или души, – он искоса взглянул на своего собеседника. – Но когда придет ночь зимней стужи…
– Ты…
– Оно красивое, – перебил Аранарт. – Очень.
– Говорить с тобой без трубки невозможно, – он покачал головой.
– Ну так кури.
– Не сейчас, – в тоне мага слышалась улыбка.
– Ты же помнишь наш самый первый разговор, – глядя вдаль, говорил Аранарт. – Когда ты хотел узнать, собираюсь ли я бросаться на Врага. Когда придет час беды… за мой народ я спокоен: