И наконец, третья вещь, которая в текстах Толкина никогда не говорится прямым текстом, но постоянно видна, и в «Холодных камнях» так же ненавязчиво просвечивает. В Средиземье живут не только люди, и это важно, этим отличается мир Профессора от бесчисленной однообразной фэнтезятины. В этом мире еще есть Валар, майар, эльфы, гномы, энты, хоббиты и еще всякие темные существа. И все они не люди совсем, то есть абсолютно. Их не-человечность проявляется во всем – в том, как они выглядят, как говорят, как поступают, находясь в таких же обстоятельствах, что и люди – иначе, не по-человечески. В куче книг есть претензия на такое же многообразие иных существ, но у других авторов получаются в лучшем случае люди с какой-то одной гипертрофированной чертой, этакая карикатура или анекдотическое представление о другом народе – чукчах, например, из советского юмора. А вот у Профессора получились не-люди, и у Альвдис они не потерялись. Я узнала в ее книге и эльфа, и хоббита, и слугу врага, и Бомбадила с Золотинкой, но самый яркий для меня пример – это гномы: «Твоя жена действительно серьезна больна, раз она отказывается от украшений». Так мог сказать только гном, человек до такого не додумается. И после этой небольшой проходной фразы вдруг становится понятно, почему человек не сумеет сделать украшение гномьей работы или их волшебную вещь – он никогда не сможет так относиться к металлу и камню, как гном. И подземные резные сразу палаты начинаешь представлять внутренним взглядом, и чувствуешь сложный ритм, выбиваемый сотнями гномьих ног, и слышишь тонкое звяканье мифрильных невесомых кольчуг…
Все, что написано выше – это то, что я могу сказать «от головы», под чем я готова подписаться своим знанием и нашими с коллегами размышлениями о мире Толкина. Но есть еще одна важная вещь – от сердца. Когда я дочитывала последнюю главу «Корабль», мне хотелось плакать о князе Арведуи и его супруге Фириэль, и о тех эльфах, которые не смогли спасти их и себя после всех скитаний и треволнений. Но вместо того, чтобы реветь в экран, я села и написала вот что:
Этот холод стремится тебя пронизать до костей.
Ветер стих, это значит, что больше не будет вестей -
Ни дурных, ни хороших, ни радости слов, ни беды.
Солнце в спину, а прямо по курсу – бескрайние льды.
Распрямись и вдохни привольно,
Оглянись напоследок вокруг.
Ты не бойся, это не больно,
Просто сердца прервется стук.
Ты оставил на суше друзей, ты оставил врагов,
Дым пожаров столицы и звук уходящих шагов,
Пыль дорог, боль утрат и прощальные слезы дождя,
И кольцо Фелагунда в ладони провидца-вождя.
Распрямись и вдохни привольно,
Оглянись напоследок вокруг.
Ты не бойся, это не больно,
Просто сердца прервется стук.
Эти льдины тебя ослепляют величьем громад.
Мачта хрустнула, борт затрещал, нет дороги назад.
Ты король, ты беглец, ты последний герой той войны.
Вы с любимой шагнули в объятья холодной волны.
Распрямись и вдохни привольно,
Оглянись напоследок вокруг.
Ты не бойся, это не больно,
Просто сердца прервется стук.
Я не знаю, что еще сказать про эту книгу. Она светлая, но слабым светом фиала в кромешном мраке. Она холодная, но тем морозом, который сторожит вовне, стоит сделать шаг от греющего нас огня. Я желаю этому продолжению книг Профессора долгой жизни и благодарных читателей. Спасибо, Альвдис.
Людмила Смеркович (Скади)
Девять слов о романе
1. Аранарт
Я начну, пожалуй, с неожиданного заявления: «Некоронованный» – это детектив.
Детектив, в котором нет ни преступления, ни преступника, ни жертвы. Детектив в чистейшем виде – как долгоиграющая загадка, на раскрытие которой работают все петли повествования.
Детектив про то, кто такой (и что такое) Аранарт.
Усилия, которые автор прикладывает в начале первой главы для того, чтобы раньше времени не выдать будущего героя романа, грандиозны настолько, что выдают с головой и героя, и самого автора, сильно и откровенно в своего героя влюблённого. Та строгая порционность информации, отмеряемой устами Голвега: и этого на совет позвали – ну, он командир – да он хороший командир – о-па! он наследник, оказывается – ещё и наследник, неготовый к своему положению – если это не главный герой, я даже не осёл, я морковка, – избыточная маскировка, в интересах которой читателю не позволяется надолго задержать взгляд на выставляемом за проходного персонаже, создаёт вокруг его фигуры предельное, почти невыносимое напряжение. Когда тайна (первый её слой) наконец разворачивается, это вызывает едва ли не физическое облегчение. Обманчивое, впрочем: интенсивная плотность, тяжесть авторской любви будут сопровождать Аранарта до последней страницы, вынуждая читать медленно, дышать неглубоко, а эпизоды без Короля встречать – с недоверием, да, и нетерпеливым ожиданием следующей встречи.
Между тем за этим состязанием на внимательность: разгляди в Аранарте героя прежде, чем он это сделает сам, – благополучно скрывается иная, куда более хитрая авантюра. Обнаружив героя, мы упускаем из виду человека; раскрыв загадку, получаем (словами самого Аранарта) лишь королевскую реликвию, опоясанную долгом. Упустив в погоне за венцом протагониста то, каким Аранарт был, мы обречены теперь пройти с ним весь путь, чтобы только в финале обрести его – человека, в котором было так много любви, что он до последних дней оставался способен отказывать в ней жаждущим. Чтобы и их сердца, уязвлённые мечтой, выросли и вместили в себя и любовь, и самозабвение. И – нравственный закон внутри, который у Аранарта настолько сильнее, и выше, и требовательней, чем даже звёздное небо над головой благость Валар на дальнем Западе, что этих Валар вовсе нет ни в мыслях его, ни в его словах.
Образ Аранарта динамический и дробный – и не потому только, что автором выбрана соответствующая манера повествования: детальная проработка далеко (с каждой новой главой – всё дальше) отнесённых друг от друга во времени сцен. Дело ещё и в том, что это роман воспитания (я бы даже сказала – кропотливого выстраивания) колоссальной личности, написанный так, что служит одновременно инструментом воспитания читателя, хочет он того или нет. Аранарт нисколько не объект для подражания: он размещён в тексте так, чтобы каждый его поступок непременно рассматривался, оценивался, сравнивался с твоими собственными установками; если он и восхищает, то не изначальной правотой, а стойкостью и неутомимостью нацеленного внимания – к собеседнику, народу, судьбе. Он меняется, и меняется обоснованно: от мальчишки, которому честь королевского знамени важнее сердца матери, в «Мёрзлых травах», до правителя, ставящего выше собственной чести и жизни победу, плодами которой ему не насладиться, в «Дол Саэв». Для него нет ни готовых ориентиров, ни кодексов поведения, он не обходит свои многочисленные искушения, а врубается в самую их гущу. В отличие от героя-идеала, сияющего непорочной звездой высоко над пропастью, Аранарт ведёт своих спутников – читателей – с самого дна.
Но – только тех, кто готов идти сам и несмотря ни на что.
Что интересно, пристальное внимание автора к мельчайшим подробностям душевной жизни Аранарта (романизация его биографии) не мешает ему (Аранарту, а не автору) с «внутренней» точки зрения оставаться личностью полулегендарной – героем национального эпоса, первопредком. Неслучайно в сцене сожжения Форноста повествование с позиции непосредственного наблюдателя мгновенно отдаляется на эпическую дистанцию: об огненном выстреле Аранарта пойдут слухи, о которых здесь и сейчас – в момент рассказывания – уже известно. Неслучайны и настойчивые, достаточно легко распознаваемые архаические мотивы (со всей свойственной архаике «ужасностью» – то есть несопоставимостью по масштабам с той обыденной жизнью, в которую они вплетены на правах метафор, воплощающихся в реальность), которые «добрый» автор щедро рассыпает на пути своего героя: то Аранарт у Тома Бомбадила оказывается вынужден рубить труп родного отца, то – наутро после собственной свадьбы – поедать остывшее тело отца приёмного. Наконец, в высшей степени неслучаен предсмертный поворот мыслей Короля, согласно которому его смерть обнуляет историю его народа, становясь абсолютным началом их будущей жизни – в которую ему, строителю её и хранителю, вход, естественно, заповедан.
2. Король-Чародей
Можно много говорить о других персонажах – и о способности автора создать их едва ли не двумя-тремя эпизодами (я, например, узнала об Элронде больше, чем из всех текстов Толкиена). Прекрасны Арведуи и Фириэль, великолепен Садрон, смешон и в то же время трогателен бедолага Эарнур, Вильвэ… Вильвэ описуем только междометиями, по большей части восхищённо-нецензурными. Отдельно, наверное, стоило бы сказать о принципиальном отсутствии в романе отрицательных персонажей (хотя арнорцы в истории помолвки Аранарта и Риан, скажем, несвободны от мелких подлостей недостатков) – каждый из них, в силу своих возможностей, идёт вверх, в упор до персонального потолка. И вот в связи с этим – особая статья: Ангмарский назгул.
Начнём с того, что он в романе – самостоятельная личность, а не любимое оружие Саурона. Притом – что неизбежно для точного контраста с командой Аранарта – не картонное зло, а цельноскроенный, прописанный антагонист, у которого есть свои правила, свои обычаи, а значит – свои цели и мотивы, пусть даже они героям (и читателю) неизвестны. С таким врагом почётно сражаться, потому что до сражения с ним нужно дорасти: чтобы просто разглядеть Чародея у катапульт в битве при Отравной, Аранарту и другим командирам нужно продемонстрировать неслабый уровень выдержки и гибкости. Из туповатого канонного дементора на безмозглой крылатой твари Ангмарец становится стихией, обладающей разумом, для победы над которой нужны и самоотверженность, и смирение: бросающийся очертя голову в омут Эарнур проигрывает дважды, а побеждает Садрон, осознающий свою малость перед таким врагом, но не позволяющий этому осознанию восторжествовать над волей и разумом.