Король-Чародей – ещё одна большая загадка романа, но в этой загадке – обнадёживающая сила. Поступки его никак не просчитываются: меня не оставляет описанная в «Мёрзлых травах» ситуация, когда Ангмарец, зная, что дунаданы пользуются припасами его разбитых отрядов, тем не менее не приходит к напрашивающемуся решению отравить зерно и тем лишить противников их главного спасения – лошадей. Рыцарственность? Стремление сохранить красоту игры? Но это Ангмарец, а не лорд Броннир, не способный напасть на спящего, и в битве при Отравной он едва не побеждает именно что обманом, идущим поперёк всех правил. Прав ли тут Кирдан, считающий, что решения Тьмы внятны лишь Тьме, или же мы просто слишком мало знаем о Короле-Чародее? Возможно, и цель его – не столько победить Арнор, сколько втянуть его в вечную войну, на гребне которой – всегда он, Ангмарец, и верно поступают Арведуи и его сын, последовательно уклоняющиеся от открытых военных действий, как только это становится возможным. В любом случае этот Чародей куда ближе не спесивому болтуну «Возвращения Короля», а воину из джексонова «Братства», который на Амон Сул салютует мечом маленьким хоббитам, прежде чем начать безнадёжный для тех бой. И это выводит нас на следующий момент.
3. Время
Вернёмся ещё раз к сцене сожжения Форноста, когда в одном моменте рассказывания внезапно совмещаются повествования о двух предельно разведённых на хронологической оси событиях: поведение Аранарта – и воспоминания о нём много лет спустя. Помимо того, что это обстоятельство уже здесь превращает князя в легендарную фигуру, воздвигая эпическую дистанцию между ним и его народом, есть и ещё одна вещь, о которой необходимо сказать. Жизненный путь Аранарта – это, кроме всего прочего, борьба со временем, внутри законов которого он вынужден существовать. Строго по Гэндальфу «Властелина Колец»: мы не выбираем время, в которое живём, но в наших силах решать, что делать с временем, отпущенным нам. Аранарт своё время последовательно и целенаправленно превращает в эпическое – циклический миф, исторические связи которого с настоящим надёжно и успокоительно разорваны, тогда как культурным, напротив, обеспечена долгая жизнь.
Изначально время Аранарта (как и время любого культурного героя, взятое изнутри повествования) – разумеется, авантюрное. Неслучайно его отец Арведуи – последний король Севера в буквальном, номинативном смысле. На нём не заканчивается династия Арнора, как опасаются персонажи, зато на нём прерывается нормальное течение жизни всей ветви Исилдура. Война Артедайна с соседями странным образом двоится: если у Ангмара и Рудаура есть внятные политические инстинкты и экономические выгоды, на которых искусно играет Король-Чародей, то сам он, кажется, не имеет в этом противостоянии никакого прагматического интереса. Ангмарский назгул – сила метафизическая, и у его нападения на дунаданов севера есть отличный от сиюминутного, онтологический смысл. Эта война – не локальный конфликт (не только локальный конфликт), но трещина на бытии всей Арды, разлом, сквозь который в нормальную человеческую жизнь проникает потустороннее. И закономерным образом на пути у этой силы встаёт Аранарт – князь земли, которой угрожает уничтожение.
Важно, правда, что уже здесь Аранарт оказывается не «классическим» героем, противостоящим потустороннему антагонисту во многом за счёт сущностного сходства с ним. Такой культурный герой ограничен временем «нарушенного бытия», его функция – победить противника, обычно ценой собственной жизни, поскольку ему так же нет места в восстановленном мире, как и поверженному им чудовищу. Возрождение разрушенного космоса он оставляет другим. У Толкиена среди таких типичных героев – Турин Турамбар и, как ни странно, Фродо Бэггинс, невольно возведённый на тот же пьедестал героической жертвы хаосу. У Альвдис эту нишу благополучно занимает Садрон – но не Аранарт!
Князь Артедайна в этом случае – такой же необычный герой, как Одиссей среди древнегреческих полубогов, а Арагорн – среди персонажей «Властелина Колец»: он оказывается способен пережить свой авантюрный сюжет, сохранив тем не менее отпущенный ему сверхъестественный потенциал. Разгром Арнора настолько катастрофичен, что силами нормальных людей преодолеть его невозможно – и первые шаги к восстановленному космосу делает всё тот же Аранарт, получеловек-полубык, тотемный предок новых дунаданов севера.
Поэтому военные главы «Некоронованного» до предела насыщены событиями, взятыми едва ли не в микроскопическом масштабе, когда ни одно слово и ни один шаг действующих лиц этой исторической драмы не ускользают от внимания автора-хронографа. Но поэтому же с окончанием собственно авантюрного сюжета не прерывается повествование, несмотря на то что событийная интенсивность резко идёт на спад. (Целостность жанра нарушена ещё и тем, что Аранарт не сменяет своего отца на посту центрального героя и какое-то время повествование идёт о них обоих параллельно.) Мы ничего не знаем о годах мирного правления Одиссея на Итаке, и Толкиен тоже ничего не рассказывает своим читателям о судьбе, скажем, культурного героя гномов Траина Старого после основания им Королевства-под-Горой, да и от царствования Арагорна остаётся только сказ о его отношениях со своей королевой (не считая дарования автономии Ширу – обстоятельство, сохранённое благодаря хоббичьим, а не человеческим летописям). Зато правление Аранарта освещено подробно и со вкусом – едва ли не затем, чтобы у дунаданов севера было не только военное, но и мирное легендарное прошлое. Добавление немаловажное, причём не только для «Некоронованного», но и (а может быть – в первую очередь) для истории Арагорна, поскольку подтверждает его миростроительный потенциал. Альвдис тут удаётся то, что досадным образом миновало внимание Толкиена, чьи дунаданы, следопыты и охотники, – до такой степени маргинальный элемент в картине мира Арды, что Арагорн как подозрительный бродяга в «Гарцующем пони» смотрится во сто крат убедительней, чем Арагорн-король, и надо обладать запредельной проницательностью Фродо, чтобы разглядеть его величие ещё в «Братстве Кольца».
Но едва ли не интересней в данном случае – степень осознания своей судьбы самим Аранартом. Его княжение – принципиальное противостояние героическому, а значит – себе самому. Правление Арахаэля, по представлению его отца (и Аранарт делает всё возможное, чтобы это представление воплотилось в жизнь!), должно быть прямой противоположностью героическим деяниям. «Я буду самым неинтересным из всех правителей Арнора», – говорит Арахаэль Хэлгону, но говорит с грустной улыбкой: он сам бы, возможно, желал иной судьбы, но это – решение отца, который умер вот только что, но в речах дунаданов уже именуется исключительно «Он» (опять мгновенно воздвигается эпическая дистанция между нацией и её основателем).
Но есть и ещё одно превращение, которое совершает Аранарт с отпущенным ему временем: он в буквальном смысле сворачивает в точку годы, прошедшие с того дня, когда Арведуи оставил трон в Форносте. Арахаэль сознательно воспитан им так, чтобы стать мистической копией своего деда (что, помимо прочего, решает судьбу Хэлгона) на новом витке существования северной династии. Всё, что произошло между двумя этими правителями, произошло словно бы в течение одного мгновения: прощаясь с сыном, Аранарт ритуально повторяет и собственное восшествие на престол, и временный разрыв с Гондором, напрямую передавая Арахаэлю то, что унаследовал от трёх своих учителей – Арведуи, Голвега и Талиона.
Любопытно, что в этом ряду, кажется, нет четвёртого – Тома Бомбадила, остающегося с Аранартом по ту сторону черты, разделяющей эпос и историю. Не потому ли, что в пространстве Тома время тоже свёрнуто кольцом в повторяющийся миф? Расколотый молнией дуб, который снится Аранарту во время его второго визита к Бомбадилу, – это одновременно и тот маленький (младше Арахаэля!) дубок, который вырос благодаря его терапевтическим упражнениям с топором, и улучшенный вариант того погибшего вяза, который он срубил тогда, чтобы освободить место для появления нового. Аранарт и Том становятся странно похожи: отделённые от истории (первый – временем, второй – пространством), они обеспечивают её продолжение уже тем, что просто существуют. В своём времени и своём пространстве.
И в этом смысле необыкновенно значимо, что «Некоронованный» – роман об Аранарте – смертью Аранарта не заканчивается. Даже ушедший на эпическую дистанцию герой остаётся продолжен в будущее своего народа – памятью, очищенной от страданий и катастроф.
4. Лоссофы
Трудно объяснить, но эпизод с пребыванием Арведуи и Фириэли у лоссофов кажется мне наиболее сложным в исполнении. Может быть, потому, что описывать посмертие – всегда сложно. А для родителей Аранарта, сознательно умерших в тот момент, когда они оставляют Форност, всё, что происходит по ту сторону льда Лун, – действительное посмертие.
Предельная этнографическая достоверность здесь выполняет прямо противоположную функцию, создавая образ потустороннего мира, подобие которого (социально-бытовое в первую очередь) миру «реальному» только сильнее подчёркивает различия между ними. Для причащения этому миру княжеский отряд пьёт ещё живую кровь уже мёртвого оленя – деталь, начиная с которой все лоссофские эпизоды будут множить приметы архаического бытия. Состояние беспамятства, в котором Фириэль попадает в кочевой стан, сменяется недвусмысленно описанным «вторым рождением», когда спальный мешок прямо отождествляется с плодовым пузырём, биологически возвращающим героиню в младенческое состояние. Закономерным поэтому представляется и то, что Фириэль тут выдвигается на передний план, заслоняя собой мужа: лоссофы, новые гиперборейцы, и Ими-ики, женщина-мужчина, взаимно остраняют друг друга, превращаясь в две опоры, между которыми растягивается всё это полотно пограничного существования.
На тот же эффект работает и поразительное, прямо-таки сверхъестественное жизнеподобие образа Ики – натурализм, заставляющий говорить уже о гиперреализме, переходящем в сюрреализм там, где человеческое сознание не в состоянии справиться с этой фотографической (и фактографической) точностью. Этот сварливый старик с магической проницательностью, позволяющей ему с одинаковой ясностью видеть тот и этот свет (как бы они ни распределялись относительно его точки зрения), принадлежит уже не миру художественных образов – он выходит за рамки текста, вплотную к читателю, в «здесь и сейчас». Откровенно пугающее впечатление, прямо скажем, близкое тому, которое создаёт вокруг себя Король-Чародей в вариации Альвдис, – однако реализуемое за счёт абсолютно противоположных методов: там – принципиальная невозможность познания чужого, тут – едва-едва переносимое ощущение, что полностью познали твоё (и тебя). Что ж, крайности сходятся.