Не то чтобы к концу своего плавания Аранарт полностью отказывается от своего хюбриса и обращается к смирению, нет, это будет уже уделом Арахаэля. Но как странное плавсредство дунаданов делает круг по незнаемым водам безжалостного божественного всеведения, так и Князь земли, в сущности, просто делает разворот на месте, но какой это разворот! От жизни в награду за прошлое – к жизни как шансу на будущее. Так много подвигов порой приходится совершить, чтобы просто научиться смотреть вперёд…
7. Глаза могут гоголизироваться… (с) Набоков
Что до Гоголя, то с ним перекличка ведется на всех мыслимых и немыслимых уровнях: от ошеломляюще точного текстуального совпадения (вполне объяснимого, впрочем, литературной традицией, а также профессиональной деятельностью и личными предпочтениями автора) до сходных принципов художественной демиургии вообще – за которыми стоит уже иная преемственность, и вот ее не сочинишь и не привьешь себе, как ни старайся, тут нужно уметь дышать в том же ритме.
С первым, естественно, проще. Вот, навскидку, Аранарт, в ожидании броши для Риан, рассматривает творения камнерезов из Синих Гор:
«Как можно, вмешиваясь в природный узор, сделать его естественнее, чем он был?
Как можно стать правдивее правды?
Где предел того вмешательства, до которого ты – чуткий слуга камня, освобождающий его от лишней породы? А после – в лучшем случае, творец, навязавший материалу свою волю. В худшем – глупец, изуродовавший живую красоту.
Как мастер решает, где ему остановить свой резец?» (с) «Некоронованный»
Ничего не напоминает? А как же! Это художник Чертков, герой гоголевского «Портрета» (но не того, что многие из нас читали в школе, а другого, первого, оригинального, опубликованного в сборнике «Арабески» и беспощадно раскритикованного Белинским), в недоумении застывает перед обнаруженной в лавке старьевщика картиной:
«„Что это?“ думал он сам про себя: „искусство, или сверхъестественное какое волшебство, выглянувшее мимо законов природы? Какая странная, какая непостижимая задача! или для человека есть такая черта, до которой доводит высшее познание, и чрез которую шагнув, он уже похищает несоздаваемое трудом человека, он вырывает что-то живое из жизни, одушевляющей оригинал. Отчего же этот переход за черту, положенную границею для воображения, так ужасен? или за воображением, за порывом, следует наконец действительность, та ужасная действительность, на которую соскакивает воображение с своей оси каким-то посторонним толчком, та ужасная действительность, которая представляется жаждущему ее тогда, когда он, желая постигнуть прекрасного человека, вооружается анатомическим ножом, раскрывает его внутренность и видит отвратительного человека“» (с) «Портрет», редакция «Арабесок»
Портрет ростовщика, созданный с почти невыносимым жизнеподобием, позволяет этому дьявольскому существу даже после собственной смерти возвращаться в мир и смущать живых искушениями безмерного обладания. Создатель гномов Арды, вала Ауле, пожелав уподобиться в творении Эру Илуватару, производит на свет глиняных големов, и лишь милосердие Эру (если верить эльфийским легендам) вдыхает в них жизнь – но гномы остаются у этой черты запретного искусства, раз за разом проходя все то же искушение мастера иллюзией всемогущества. Пожелавший приобщиться к тайнам их ремесла Аранарт, как и гоголевские герои, упрямо идет навстречу опасному вопросу: где допустимый предел подражания божеству в сотворении действительности? – на каждом шагу рискуя обнаружить под ногами бездну. Еще бы, ведь это вопрос смертельной важности и для автора «Некоронованного», на собственном примере знающего сладкий ужас таких танцев на краю черной дыры – бесконечного приближения, притяжения к изначальному образцу, способному медленно свести на нет все усилия не попавшего в такт и ритм – или мгновенно уничтожить, поглотить слишком точно совпавшего. Это игры с Толкиеном – и в то же время это игры на гоголевском поле.
Все желающие могут продолжить поиск буквальных тождеств, поразмыслив, к примеру, чем Хэлгон, живой стрелой бегущий за стременем и находящий счастье в полном забвении себя, близок бесчисленным гоголевским персонажам, взмывающим в свой сказочный бег-полет на пару с демонической красавицей или глуповатым чертом – полет, который своей мучительной сладостью исторгнет из них душу, но взамен покажет мир с его волшебного испода. Мы же поговорим о менее очевидных сближениях Арды «Некоронованного» с вечно мерцающим гоголевским двоемирием: сон–явь, жизнь–смерть, лукавые и безжалостные метаморфозы.
Мир видимый и мир невидимый равносущны и в равной степени действительны: так у Гоголя? у Альвдис? у обоих. Все сверхъестественное и потустороннее так же материально, как и вещественная конкретика доступной нам реальности, а невидимым остается только до той поры, пока не обступает со всех сторон. Герой гоголевской «Пропавшей грамоты» на пути в пекло в буквальном смысле продирается сквозь орешник и шипастый терновник, царапающие его до крика, а первый же встретившийся черт едва не выжигает ему глаз пылающей головней. Филиал ада, развернувшийся на Невском проспекте в одноименной повести, норовит залить сюртук прохожего вонючим маслом фонаря, а не то – завести в кромешный мрак подсознания, прикидывающийся дешевым борделем. В конечном счете небытие оказывается много подробней и осязаемей бытия, каждый его материальный фрагмент – крючок, на который ловится душа. Но таковы и призрачные белые волки Моргота, готовые разорвать не тела, но души лоссофов, морозные волки, струйки голодной пурги. Не «песнь мороза», которую чувствуют эльфы, нет, видимые Ики звери, омерзительные в своем физиологическом правдоподобии: вот они петляют меж тэли, оставляя свои тошнотворные метки, вот почти грызутся из-за палантира, щедро источающего кровь и жизнь Арнора. Да и сами лоссофы, народ с того берега, возглавляемый бессмертным Ики, который век от веку меняет имя на способность видеть, – кто в романе менее реален, чем они? кто более реален? Никто, никто. Сделай шаг, закрой глаза на мгновение – и ты уже не здесь: в прошлом, в посмертии, в мифе, незнамо где.
И, закономерно, – настойчивая фиксация на фигуре наблюдателя, то ли прозревающего весь этот сверхъестественный мир в его пугающей и чарующей полноте, то ли вовсе творящего это бытие (бытие ли?) ex nihilo, в силу отпущенных ему (быть может, убогих) возможностей. Так полицейский в повести «Нос», вовремя нацепивший очки, вдруг узнает в уезжающем в Ригу господине нос майора Ковалева – и своим видением вынуждает его вновь пройти эту абсурдную метаморфозу: из личности – в бессловесный орган человеческого тела. Так и Хулах, разглядевший эльфийский корабль вопреки расстояниям (и едва ли не вопреки возможному), тем самым обрывает свою собственную судьбу и вступает на путь Ики – безграничной мудрости, безграничной справедливости, неумолимой, как летящий в тушу кита гарпун. Хома Брут, поминутно оглядывающийся на гроб с панночкой-ведьмой, чтобы убедиться, что она не восстала из мертвых, возвращает ее к чудовищной не-жизни своим страхом и своим желанием. Аранарт, прозревающий Ангмарца у вражеских катапульт, превращается из вождя своего народа – в Короля своей земли, воплощенную легенду, воплощенную память. Мир творится в лучах нашего любопытного взгляда, лепится из наших ожиданий и опасений – сделай что-нибудь со своей зоркостью, со своими чаяниями, потому что ты пожнешь ровно то, что посеял мгновенным движением ресниц.
А потому не менее интересным представляются те – моменты, мотивы, образы, – в которых автор «Некоронованного», вступая на несомненно гоголевскую дорогу, идёт по ней в принципиально противоположную сторону. Вот только где это происходит, как, а главное – почему, решать Читателю. Будет правильней – остановиться прежде черты, не похищать «живое из жизни, одушевляющей оригинал», «не будить дракона – по крайней мере, пока». Оставить их с текстом наедине – оба они этого заслуживают.
8. Автор и традиция
Диалог с Толкиеном, проходящий все стадии – от игры аллюзиями до полемики – и неоднократно. Бережное вплетение канонных нитей в собственный узор: пророчество Глорфиндэля, гибель Эарнура, «руки Короля». Тот же фактографический настрой: астрофизика, ботаника, лингвистика – каторжный труд, внятный едва ли трети читателей. Но уже здесь возникает главное отличие: если у Толкиена фабула развивается на фоне случайно брошенных деталей, создающих «глубину» мира, в «Некоронованном» этот фон сам становится материей сюжета. За спинами героев Толкиена – намёк на реальность, в которой хочется жить; Аранарт сотоварищи сам живёт в этой реальности – и в чертогах Синих Гор находит в себе силы отложить все важные разговоры о союзе и броши для Риан, чтобы полноценно пережить впечатление от гномьего совета. Да простят меня ревнители Толкиена, но Том Бомбадил, смотревшийся в «Братстве Кольца», как корова в эотеоде, в «Некоронованном» наконец-то оживает и входит в текст полноправным героем, а не реликтом юношеских рукописей былых эпох. И чудеса, «расшифрованные» прагматиком Голвегом, парадоксальным образом не перестают от этого быть чудесами, и невмешательство Тома (а за ним – и Элронда с Галадриэлью) в сиюминутные дела становится куда понятнее: это действительно уже не его война, потому что любая война и не должна быть «его».
В «Некоронованном» вообще очень много немыслимых для Толкиена тем: преодоление исторической памяти, богоборчество (в ситуации с Гэндальфом – едва ли не богопосрамление), государство и долг правителя. Невозможен заговор гвардии Гондора против собственного короля, невозможна не больно-то и скрытая насмешка над завязшим в легендарном прошлом Элрондом, этим мерилом определяющим все свои поступки. Арагорн у Толкиена становится достоин трона потому, что до последнего избегает этой участи, и тогда, когда полностью осознаёт своё место в длинной цепи предшественников. Аранарт впрягается в удел правителя, как в тяжёлый плуг, но это – его плуг, и это – только его плу