После небольшого спора (очень помог Сидвар, стремительно овладевавший здешним языком) Арведуи настоял, чтобы шкура оставалась владельцу стада, он же отец пастуха, – как знак того, что тот оказал гостеприимство длиннолицему.
Конечно, здешние законы предписывали хозяину заботиться о госте столько, сколько тот пожелает, но… дунаданы чувствовали себя неловко, одолжаясь там, где не могли отдарить.
После нескольких волчьих шкур, превратившихся в накидки с капюшоном-мордой, арнорцы успокоились. А лоссофы были просто счастливы: никогда еще спасение чужаков не оборачивалось для них такой удачей.
Те, кто не уходил со стадами, учились управлять нартой. Унху подарил ими-ики своих лучших оленей, говоря, что большей удачи, чем найти длиннолицых, в его жизни не было и вряд ли будет, а даже подарок самому Ики не станет такой честью, как подарок ей… Фириэль поблагодарила, тайком дала имена своим скакунам и была совершенно очарована их пушистыми рогами.
Странная жизнь налаживалась.
Событием каждого дня становился вечер. Днем тундра была белой под белым небом, иногда верх и низ перемешивали снег и ветер, иногда небо было чистейшим голубым, а снег белым до боли в глазах… но больше двух цветов днем не бывало. Зато закаты… фиолетовые с алым, жемчужно-голубые с нежно-розовым, синие с золотом… самый невзрачный день мог обернуться сказочной красотой во весь неоглядный горизонт.
Они стояли и смотрели. И почти всегда молчали – каждый о своем.
Лоссофы уверились, что это какой-то обычай, очень важный для их гостей.
– Что с нами будет дальше? – спросила Фириэль, прижимаясь к мужу. Ей не было холодно, но так хорошо ощущать тепло его тела.
– Сидвар говорит: стойбище скоро снимется и откочует на север, к Форохелу.
– Я про нас.
– Думаю, что это лето у нас есть, – его слова были мрачны, но в голосе слышалась улыбка.
– А дальше?
– Узнаем. Ты же сама повторяла, что завтра будет хуже. Ну вот, кажется, оно обратится в послезавтра.
Фириэль снова услышала, как он улыбается.
– Странно, – сказала она, – мне всегда казалось, что ты не согласен с моими словами, просто не споришь при всех.
Арведуи не ответил.
– Ты всегда видишь свет вдалеке, а я – грязь и камни на дороге.
– Всё правильно, – сказал князь. – Ты смотришь под ноги, я смотрю вперед, и мы видим одно и то же.
Фириэль вскинулась: меньше всего она ждала его согласия, особенно – такого.
Он крепко прижал жену к себе:
– В чем ты хочешь меня уверить? В том, что не видишь того же света, что и я? – она опять слышала его улыбку. – Не поверю. Если бы для тебя не было света, то как бы ты видела наш тяжкий путь далеко вперед?
Бледно-золотое солнце медленно спускалось к горизонту. Долго смотреть на него не получалось, они отводили взгляд, но оно притягивало их снова и снова.
– Нет, Фириэль, – его слова горячим паром обдавали ей щеку, – те, кто не видят Света, никогда не скажут как ты. Они примутся повторять как заклинание «всё будет хорошо», «всё обойдется, вот увидишь» и прочие детские слова. Их путь во тьме, а там легко воображать, что впереди неизвестно откуда возьмется хорошая дорога или зеленая полянка. Но тот, для кого ясен каменистый путь, кто спокойно идет по нему, тот идет в Свете.
Солнце близилось к синим покатым линиям дальних сопок.
– Те, кто идут во тьме, полагают, что погибнуть – плохо, а умереть в своей постели – хорошо. Но мы-то знаем, что плохая смерть – когда жизнь прошла впустую. И хорошая – когда сделал то, что должен. Мы сделали еще не всё. И сейчас нам дан отдых. Набраться сил. Они нам понадобятся.
Солнце коснулось нижним краем мягкого склона сопки – и вдруг словно золотой меч рассек небеса. А по обе стороны от светила вспыхнули два малых солнца, лучи от них устремились ввысь, золотой радугой сойдясь друг с другом.
Фириэль тихо ахнула.
– Ну вот, – сказал Арведуи, и в голосе его была радость, но не изумление, – а ты мне говорила, что не видишь Света на нашем пути. Теперь видно лучше?
Нярох, здешний старейшина, велел сниматься и идти на север. Близилось то, что здесь называли летом, и с нетерпением ждали, когда оно закончится: тучи гнуса терзали оленей, да и людям приходилось туго. Спасением был великий залив: на севере было холоднее, комарья меньше, а ветер с океана гонял и его. На север нельзя было поторопиться: слишком высокий снег оставит оленей без корма. На север нельзя было опоздать: важенок ждал отёл, и оленятам не выжить в пути.
Сгоняли стада. Сотни и тысячи серых, серовато-коричневых, белых морд и спин превращались в одну пушистую массу, и непонятно было, как лоссофы различают их. Но они различали.
Зимние дома были сняты и погружены на нарты так быстро, что дунаданы едва успели удивиться… и некогда медлить, надо сесть на свои нарты и вперед.
Во главе каравана, на нарте, запряженной тремя могучими харами, ехал Нярох. За ним его сыновья. В их нарты было впряжено по два оленя. Потом он пригласил ехать гостей, у них, у каждого, было тоже по двое животных. Потом – Унху и другие мужчины. Потом – женщины и дети, им полагалось по одному оленю. То, что у ими-ики было два хара, все воспринимали как должное.
А следом за людьми, растянувшись то ли на лигу, то ли дольше, шли и шли стада. Живая серо-коричневая река. Где-то далеко ее стерегли пастухи, но больше от волков, чем опасаясь, что олени разбегутся: дорога, протоптанная в снегу, сторожила их лучше любых пастухов.
Фириэль поражалась мощи оленей Няроха, прокладывавших путь по снежной целине. Она была очарована здешними сали (отчасти потому, что домашних оленей не встречала никогда и нигде, да и редко видела это животное иначе, чем на вертеле и на столе), она гладила их и трогала их рога, если они позволяли, но к оленям Няроха она не рискнула бы подойти и на десять шагов. Элмхоласыт, люди, могут сколько угодно называть ее «женщиной-мужчиной», но зверей не обманешь. Слабых женских рук они не потерпят.
Спали прямо на нартах, поставив их кругом и загнав упряжных оленей в середину. Так было теплее. Два слоя меховой одежды грели отлично, и Фириэль, сначала испугавшаяся, что придется спать вот так, под северным небом, посреди безоглядных снегов, скоро успокоилась… усталость, волнение дороги и холод сделали свое дело, и она крепко уснула.
Наутро была лишь мороженая строганина, но и без горячей еды оказалось не так страшно.
На четвертый день Нярох велел ставить зимние дома… и снова это было проделано так быстро, что дунаданы едва успели рассмотреть, как же устроены эти жилища, кажущиеся такими хрупкими и греющие куда лучше, чем это сделал бы любой из домов. Хозяин дома ставил главный шест, к нему сыновья подводили странные гнутые балки… какое дерево смогли так склонить и заставить принять эту форму? Женщины настилали пол в несколько слоев, доставали утварь – и странно было видеть этакий скелет жилища, внутри которого всё было готово для жизни, хоть на день, хоть на полгода. Затем мужчины, помогая себе длинными слегами, настилали несколько слоев шкур и кожи на этот остов.
День отдохнув, кол-тэли разбирали и ехали дальше на север.
Олени бежали резво, но весна догоняла, а иногда и обгоняла их. Снег становился влажным, южные склоны сопок серели и бурели, освобождаясь от зимней шубы.
Караван уже встал на ночь, когда в небе раздался гулкий клич, означавший «весна!»
И почти сразу в лагерь рухнул из вышины один гусь… другой, третий. Сочли людей и оленей большой проталиной и ослабли?
– Чудеса! – радостно сказал Бердир. – Не знал я, что здесь ужин с неба в котел падает.
Он пошел к беспомощным птицам, явно намереваясь съесть их если не вареными, то сырыми.
– Ати! – рявкнул на него Нярох.
Арнорец понял без перевода и недоуменно огляделся. Действительно, никто не трогал гусей. Напротив, лоссофы отводили нарты в сторону от птиц, чтобы ночью нечаянно не задавить их.
– Почему? – спросил Бердир, сам не зная кого. – Они же всё, отлетались.
Арведуи подошел к нему, положил руку на плечо:
– Кто знает. Быть может, они как и мы – всего лишь нуждаются в отдыхе. Не лишай сильного последней надежды.
Бердир хмурился. Он явно не был готов так серьезно думать о том, что привык считать сначала добычей, потом едой.
– Если им нужно только восстановить силы, – продолжал князь, – то к утру они улетят. Алпыл? – он обернулся к Няроху.
– Алпыл порат, – согласился лоссоф.
– Вот, и Нярох говорит, что утром. А если им уже не помочь, то завтра будет нам гусятина.
– Гуся им съесть нельзя, – буркнул под нос Бердир и пошел к своей нарте.
…утром всех трех птиц не было.
Улетели к Форохелу.
Океан Фириэль почувствовала еще за неделю пути до него. Она не знала, насколько близка их цель, разум ничего не мог сказать ей о великом пространстве, пока еще скованном льдом, но память различила запах морской воды, водорослей, рыбы… Дочери Ондогера «ни с того, ни с сего» стали вспоминаться поездки в Пеларгир, которые были для нее в юности самым большим праздником. С братьями или одна (свиту, разумеется, не считали) она поднималась на небольшой королевский кораблик, звучали команды, бились, распускаясь, полотнища парусов, и корабль, увенчанный парусами как короной, начинал движение вниз по Андуину. Лебеннин и едва видный на том берегу Итилиен (так далеко, что только синеющие гряды можно различить), это было красиво, но сердце звало «дальше, дальше!». Задыхаться от нетерпения, пока проходят по одному из рукавов Андуина… сколько можно ползти, неужели совсем нет ветра, уснули все моряки, что ли?.. «Тебе бы, принцесса, в Нуменоре родиться. Сердце у тебя морское», – ласковый голос капитана над ухом. Но она сейчас не слышит, она ждет, когда же, когда… и вот берега островов отступают, а впереди разворачивается искрящаяся голубым огнем гладь океана. Принцесса зажмуривается от счастья, ноздри жадно вдыхают морской воздух – тысячи запахов беспредельности, опасности, испытаний, красоты и силы. Она крепко-крепко сжимает веки, так влюбленные закрывают глаза при поцелуе, потому что реальность больше и прекраснее той, что можно различить взором, потому что сейчас, вдыхая океан, она ощущает его весь, от ряби на волнах до глубин, от криков чаек до чудовищных существ под толщей воды, от душащего штиля до шторма, когда волны выше мачт, от песчаных пляжей родного Гондора до вод Эккайи, куда не заплывет ни один корабль. Обо всем этом океан говорит с ней языком ветра и запахов…