Ни китов, ни лодок уже давно не было видно. Может быть, самые зоркие на том мысу их различают. Но она не пойдет туда. Она узнает, когда всё свершится. Смутные догадки и споры о том, что едва различимо у горизонта, – не для нее.
И всё же вести с мыса она узнала. Шум, гомон, радость… ей это было видно.
Возвращаются.
С добычей.
Он?
Ее лицо было безжизненно и прекрасно, как лики каменных статуй Минас-Анора. Похоже на то, каким человек был, нет – неважно. Главное, мастер передал величие, красоту и печать истории. А сходство… мелочи.
Все шесть лодок.
Но на неподвижном лице нет ни радости, ни надежды. Она с детства знает поговорку «Люди делятся на живых, мертвых и тех, кто в море».
Он – в море.
На берег спешит толпа. Мужчины с ножами на древках, больше человеческого роста, – разделывать тушу. Женщины с мешками для мяса и жира. Детишки – ухватить лакомый кусок и съесть его тут же, на берегу. Собаки – поживиться упавшим и тем немногим, что не понадобится людям.
Ей нечего делать на берегу.
На второй слева лодке рулевой наклоняется к одному из гребцов, заставляя его встать. Тот поднимается. Толпа на берегу ликует.
Фириэль зажмуривается от счастья.
Обветренные лица дунаданов стали почти так же темны, как и кожа лоссофов, но тело, не обожженное ни солнцем, ни ветром, оставалось белым. Как ни далеко были каяки, сразу понятно, кто встал.
И понятно, кто убил кита.
Тушу разделали так быстро, что дунадан еще не успел почувствовать голод. На берегу не осталось ничего: те кости, которые никому не нужны, сгорят в очагах, а всё, что съедобно, но не нужно людям, подчистили собаки. Только кровавые лужи на гальке убеждали в том, что огромная туша не приснилась.
При дележе ему досталось много. Явно больше, чем обычному охотнику, и, кажется, даже больше, чем ему было надо. Ребра, необходимые для строительства. Мясо – кормить дунаданов, которые приедут со дня на день. Жир – это сокровище Севера. Пробитое им легкое, разумеется. Ики коротко рыкнул – и ему оставили огромный кишечник кита; как объяснил Хулах, из китовых кишок делается одежда от дождя, незаменимая вещь в осенние дожди. Арведуи благодарил и не спорил.
Первой частью разделки туши было вырезание гарпунов. Охотники или гордо вздымали свое оружие, хвастаясь, сколько жира и мяса оно пронзило, или спешили побыстрее слопать кожу и жир со своего, пока никто толком не разглядел, сколько же там было.
Но, чтобы вырезать гарпун южанина, понадобилось совсем срезать мясо с бока. И даже срубить два ребра.
– Ты знать секрет! – Ики говорил рассерженно, но, кажется, это был его способ скрыть то ли удивление, то ли радость. –Ты учить лоссофы свой секрет!
А надо всем этим стояла Фириэль, слишком напуганная, чтобы просто спуститься и подойти. Здесь это считают гордостью, в Форносте считали достоинством, в Минас-Аноре – высокомерием. Но он-то знает, что это броня, под которой трепещет ее сердечко.
Ничего, он сам к ней поднимется.
И принесет ей китовой кожи. Лоссофы считают ее редкостным лакомством и едят прямо сырой.
Ну вот и попробует – пока никто не видит. Понравится – хорошо. Не понравится… ну, скажет, что съела всю и было вкусно.
На следующий день Арведуи проснулся далеко заполдень. Трудно сказать, что требовало больше сил: сама охота или празднество после нее.
От моря шел гул голосов. У дунадана возникли подозрения, что это может быть. Он вышел наружу и убедился, что прав.
Десятки мужчин, от почтенных отцов семейства до вчерашних мальчишек, стоя в каяках кидали гарпуны по наспех сделанным плавучим мишеням. Кидали неправильно, но хотя бы учились попадать.
Очень скоро его прямо-таки закогтил Хулах. Внук Ики слишком умен, чтобы пытаться подражать, не расспросив сперва.
– Ты бить не так, как мы.
– Да. Смотри, вы кидаете гарпун от плеча. Как будто падаете за ним. Вот так, – он показал. – И чтобы не выпасть из каяка, сами же тормозите удар. Спина спасает вам жизнь, но мешает вашему удару. Понимаешь?
Лоссоф медленно проделал привычное движение. Требовательно взглянул: продолжай.
– А я бил от бедра.
Он медленно показал разворот.
– Моя спина прямая, ей не надо меня спасать. Меня берегут ноги.
Он снова показал движение корпуса и поднимающуюся руку.
– Я разворачиваюсь так сильно, что вот: моя рука сама отпускает гарпун и он летит. Давай, это просто.
Приехали дружинники. «То есть как – на кита?!» «То есть как – с одного удара?!»
И невысказанным, но написанным на большинстве лиц было: «А мы?! Мы тоже хотим!»
Арведуи попросил Хулаха о большом каяке, и они вошли в плотные ряды тренирующихся. Дунаданы учились стоять, Хулах – метать, и все были счастливы.
Тем временем им строили сярысь-тэли, «морской дом». Почти все ребра убитого кита пошли в дело – это должно было быть очень большое жилище. Морские дома делались так же, как и те, в которых жили оленные лоссофы, но их никогда не перевозили, напротив: снаружи их обкладывали дерном, а внизу еще, для большей прочности – и несколькими рядами камня. Задуют свирепые прибрежные ветра – а дом будет стоять.
Сколько живет дом пастуха? а кто его знает… сломается одно из ребер-стропил – заменят летом на новое, а шкуры и кожи, которыми он обложен в три слоя зимой и в один летом, и не заметят как заменят. Сколько живет морской дом? – да лет двести. Дерн порастет травой, летом пригорок, зимой – сугроб. Сломается ребро – всё, умер дом, надо новый строить. Но многие поколения в нем и родятся, и умрут прежде, чем китовое ребро переломится.
И до сих пор на побережье стоят останки прежних сярысь-тэли – скелеты домов. Никто не спалит их даже в холодную зиму.
Кости, шкуры, дерн… за несколько дней жилище готово, а вот – на века строят.
На ближайшую охоту князь своих не пустил. И рано им, могут не удержаться, когда кит под каяком пройдет, и надо дать лоссофам опробовать новый удар без посторонних глаз.
Арведуи обнаружил, что рисунок кита на скале, процарапанный наспех Хулахом для него, теперь стал собственностью племени: днем дети смачно швыряли в него палками, целя в легкие и сердце, а… сложно сказать, когда, но наверное ночью… в общем, камень как раз на рисунке легких был подозрительно недавно сколот и не единожды, а детские игрушки уж точно не могли этого сделать.
Хулах вернулся с охоты сияющим: кита завалили быстро как никогда; ребра безоговорочно отдали южанам – в одном жилище им будет тесно, нужно второе, а лучше еще и третье, упражнения продолжались, первую четверку арнорских китобоев можно было смело отпускать за добычей… жизнь налаживалась там и тогда, когда от нее никто не ждал ничего хорошего.
А тундра, не интересуясь делами людей, цвела.
Но любовалась ею только Фириэль. Мужчины были поглощены охотами, у женщин было полно забот, а дочь Ондогера оказалась вдруг вне этих жерновов суеты. Желающих пойти на кита столько, что Арведуи несколько лет придется ждать очереди (неужели они здесь на годы?..), потому что он сначала пропустит всех, кто мечтает изведать этот риск на себе, – а раз так, то страх за него разжал когти на какое-то время. Что-то делать по хозяйству? – но здешние женщины умеют это куда лучше, чем она когда-либо выучится, и помогать им означает мешать. Так что она просто бродила по окрестностям, любуясь белыми звездочками цветов, имен которых она не знала, – у кого четыре лепестка, чуть заострены на концах, у кого много-много… а потом она увидела северные маки. Это могли быть только маки… как те, что росли на границе Каленардона, только те были алые, а эти желтые, меньше и такие трепетные… и всё же – здесь есть маки. Как это странно.
Мужчины не замечали весны. Их волновал шум прибоя, а не яростный клекот краснобровых куропачей, влекла морская даль, а не озерца, где можно было оглохнуть от гогота самой разной птицы, им снились киты у горизонта – и что им мелюзга вроде пуночки, самец которой вертит своей черной спинкой перед подругой?
Мужчины не замечали весны, но весна замечала их. Она входила в их сердца – тоской по далям, хотя куда уж дальше, до края земли дошли; она будоражила их кровь – воспоминаниями о женах, и не о том, что с ними сейчас, а о недолюбленном в молодости, о напрасно потерянных днях и ночах, хотя тогда казалось, что есть заботы поважнее, чем быть друг с другом, а сейчас… как ни устал, а не уснуть, и думаешь, сколько же упустил, и упустил навсегда…
В жизни Арведуи настали очень странные дни. Сколько он себя помнил, он всегда был должен – сначала учиться, потом учить, должен был заботиться о своих людях, будь то его отряд, его семья или его страна, должен был понимать людей лучше их самих, чтобы подсказывать им единственно верные решения, должен был проявлять чувства там, где люди нуждались в участии, и сдерживать там, где человек должен справиться сам, должен был…
…а сейчас не должен ничего. Совсем.
Он сделал всё, что необходимо. И если сейчас что и должен делать, так это – ждать.
Тем людям, которые от него зависят сейчас, он дал жизнь хорошую настолько, насколько это возможно здесь. И если он что и должен делать, так это дать им самим позаботиться себе и заодно о нем: им это будет радостно.
Он должен отдохнуть. Странный, непривычный долг. Но другого пока нет. Будет, еще как будет. Только позже.
А сейчас – словно молодость вернулась. Он с Фириэлью снова бродит по цветущим… ну, не совсем лугам. Но уж что есть здесь. Разноцветные мхи – это даже красивее цветов. И Фириэль так радуется, как карликовые березки стелются по южным склонам валунов, греясь о камень. Сама она вот такая березка: искореженная холодом и ищущая тепла.
Странно вспоминать Гондор. Тогда ему, сначала «почти жениху», потом просто жениху принцессы стремились показать всю страну – от Западного Эмнета до Лебеннина и южных берегов. Цветов там, наверное, было много. Очень много. А он их не замечал. Он видел только ее – но не восторгом влюбленного, нет: он хотел понять эту девушку, скрывающую ранимость под ледяной броней гордости и благородных манер. Она ощущала его внимание, и день ото дня отогревалась. Чуть-чуть.