Свита полагала, что они учтиво беседуют, арнорский принц восхищается Гондором… всё выглядело вполне прилично, а они двое понимающе улыбались друг другу, потому что у них есть общая тайна. То, что их уже связало, было дороже, чем любовь.
А потом их повезли кататься на корабле. И там он увидел Фириэль другой. В море ее ледяной панцирь вдруг растаял. Жалость к ней? сочувствие? – всё это сдуло первым же порывом океанского ветра. Осталось лишь восхищение.
Была ночь, они стояли на носу корабля, закрытые парусами от придворных (если те любовались луной, то с кормы, как и положено пассажирам). Перекликались матросы, дышал во сне океан, Арведуи целовал ее лицо, шею, руки, она не пугалась и не противилась, и воля Ондогера, союз Северного и Южного королевства и все прочие судьбы Арды не значили для них уже ничего.
– Что они здесь делают, когда хотят остаться вдвоем? – спросила Фириэль.
– Забираются под полог, – развел руками муж.
– Варвары… – выдохнула она.
– Я скажу нашим, они переберутся в два других тэли. Сейчас тепло, пологи не нужны, а без них им будет тесновато, но терпимо.
– Нет! – испугалась она. – Нет, не делай этого!
– Почему?
– Это значит – сообщить на всё стойбище, что мы… Нет, пожалуйста.
– Фириэль, – он прижал ее к себе, она спрятала лицо у него на груди. Мать троих сыновей, старшему осенью тридцать шесть… а всё та же маленькая гондорская принцесса. Не испугается ни войны, ни назгула, ни диких земель, ни смерти, но страх обнаружить перед кем-то свои чувства – непреодолим.
Недаром ей так здешние березки нравятся. Они тоже прячутся за камнем.
– Фириэль, послушай меня. Да, они увидят и поймут. Но разве это дурно? Разве ты много видела здесь пар, у которых взрослые дети, но супруги до сих пор живут любовью? Не похотью, а любовью? И разве дурно объяснить им, что возможно и такое?
– Ты прав, но… я не могу.
Он прижал ее крепче.
– Сейчас так тепло, а это только начало лета. Ики ходит злой, ты не замечала?
– Ики всегда ходит злой.
– Верно. И всегда по делу, – голос Арведуи стал мрачен. – Он знает: это тепло дурной знак. Фириэль, мы бежали, чтобы стать приманкой для Моргула. Ему известно, что мы пересекли Лун. И он не упустит свою добычу. Фириэль, у нас осталось очень мало времени.
Его голос снова помягчал:
– И я не хочу терять ни дня, ни ночи.
– Я сгорю со стыда, – прошептала она. – Я не смогу завтра выйти из тэли.
– Тобой все будут восхищаться. Влюбленная девушка прекрасна, но влюбленная женщина – ослепительно хороша.
Она не ответила.
– Фириэль, у нас есть сегодня. Завтра у нас может не быть. Пожалуйста.
Утром дунаданы смотрели на него с таким довольным видом, будто и сами провели эту ночь со своими женами.
Фириэль не показывалась. Ничего, не до вечера же она стесняться будет.
Арведуи делал вид, что занят какими-то повседневными делами, а сам поглядывал на выход из своего тэли. И вообще на стойбище. Его настораживало оживление женщин. Они что-то бурно обсуждали, смотрели все… да, как раз на его жилище, и не надо было знать язык, чтобы понять, о ком они говорят.
Он недооценил изумление, которое вызвало у лоссофов их желание остаться наедине. Это слишком вразрез со здешними обычаями. Слишком.
Надо будет выручать Фириэль.
Он позвал Сидвара – переводить, когда понадобится. Хулах, конечно, перевел бы лучше, но в этом деле обойдемся без него.
Фириэль вышла… и почти сразу на нее ринулась гомонящая женская толпа. Словно стая крачек.
Крича и жестикулируя, они ее спрашивали о чем-то. От шума она перестала понимать даже те слова их языка, какие знала, и растерянно то кивала, то качала головой, явно невпопад. Через какое-то время женщины поняли, что ничего от нее не добьются, и ушли, громко толкуя.
– И что им надо было? – тихо спросил Арведуи.
– Ну как бы тебе сказать, князь, – дунадан смутился. – В общем, они ее спрашивали, кхм, что же такое южане делают, что им нужно всех выгонять из тэли.
– Ясно. Пойдем, догоним их, я им отвечу.
– Ты?!
Арведуи взглянул на дружинника, и тот смутился снова: что это он, в самом деле, князь ему велит, а он болтает вместо того, чтобы исполнять.
В два шага они нагнали женщин.
Сидвар крикнул им фразу, в которой Арведуи распознал слова «…лавунгкве тахи …экватэныл» – «Наш князь хочет сказать вам то, о чем вы спрашивали его жену».
Женщины разом онемели: ответа от мужчины они ждали меньше, чем снега в июле.
Они впились в него глазами, и Арведуи сказал:
– У разных птиц разные брачные танцы. У разных народов людей разные обычаи.
Сидвар перевел.
– Пуночке надо совсем немного земли, чтобы повертеться перед подругой. А сколько неба надо соколу?
Дружинник перевел, и сам просиял от такого сравнения. Все они слышали пронзительное «кееек-кееек-кееек», все видели, как с высоты падает сокол, сложив крылья, как снова взмывает ввысь, и опять, опять. Полет его был прекрасен, как… как любовь князя и его жены.
– Хортхан! – понимающе выкрикнула одна из женщин.
– Хортхан-эква! – подхватили другие, и не нужно было знать язык, чтобы понять: «Соколица».
Похоже, у Фириэли просто дар обрастать прозвищами.
Всё было хорошо. Всё было слишком хорошо.
И если для Арведуи это было знаком того, что новые тяготы ближе, чем он думал, то дунаданы день ото дня явственно стыдились своего благополучия.
Однажды вечером князь собрал их.
Он говорил по обыкновению негромко. Его слова звучали мягким укором. Но в его речи не было вопроса. То, о чем он говорил, на самом деле было приказом – только приказом особенным: он требовал от своих воинов не действий, а чувств. Но слова его звучали по-отечески, так что арнорцам казалось, что он знает их собственные мысли и стремления души.
– Вы думаете о том, что не имеете права на сегодняшний покой. Вы стыдитесь нашего благополучия. Стыдитесь перед теми, кого мы оставили скрываться в глуши Северного Всхолмья.
Дунаданы опускали взгляд: князь читал их мысли.
– Но разве мы здесь потому, что хотели избежать тягот? Разве мы здесь потому, что бежали от войны? Разве нас привели сюда поиски сытой жизни?
Дружинники оживились.
– Разве не готовы мы вынести неменьшее, чем нам довелось, а – придется, так и большее?
Распрямили плечи. Вот именно.
– Я не знаю, что нас ждет, но одно мне известно точно: Моргул знает, что мы у лоссофов. Король-Чародей умен, он не станет искать маленький отряд на огромных землях. Я не знаю, что он сделает, но уверен: самое тяжелое нас ждет впереди.
Князь выдержал паузу, обвел их взглядом:
– И вот поэтому: не стыдитесь сегодняшнего затишья. Примите этот отдых так, как должно: с благодарностью.
Он снова помолчал.
– Отдыхайте. Скоро нам понадобятся все наши силы. Радуйтесь, и не смущайтесь этого: мы сделали что-то правильно, если к нам пришла радость там, где мы ожидали лишь лихо.
Он посмотрел на их посветлевшие лица и добавил:
– А если вас так терзают мысли об оставленных, то подумайте вот над чем. Моргул хоть нелюдь, но тоже нуждается в отдыхе, а лето – не его время. Быть может, наши близкие сейчас так же стыдятся, что им вполне терпимо живется в урочищах родных гор, а вот мы… на чужбине, лишенные всего. М?
Задумались. И даже улыбнулись этим мыслям.
– И еще. Даже если им тяжелее. Как вы считаете, какой вести о нас они бы желали: что мы скитаемся хуже диких зверей в вечной опасности и умираем от голода – или что мы живем так, как сейчас?
Совсем задумались. Вот и думайте.
Становилось всё теплее, прям как не север. Дунаданы поснимали меха.
В тепле множился гнус, морской ветер прогонял его, но олени не могли вечно пастись у моря: они не столько объедали ягель, сколько вытаптывали его и приходилось перегонять стада южнее… комарье лезло животным в ноздри, рот, глаза, закусывая оленят едва ли не до смерти. Молодняк слабел и гиб.
Шкуры оленят-пыжиков Нярох отвозил Фириэли: пусть у южан будет одежда по росту, а не с чужого плеча. Она благодарила, ей помогли раскроить, и она, к огромному удивлению всех, занялась шитьем сама. Впрочем, шкур было много (лучше бы их было поменьше!), так что без помощниц не обойтись.
Кроме всего, шитье было спасением от безделья: прогулкам по тундре пришел конец, гнус был беспощаден.
Жара усиливалась, становясь нестерпимой даже у моря.
Южный ветер доносил запах гари.
Мхи и пересохшие болотца тундры горели. Страшно было подумать о пространствах, которые огонь охватывал день за днем.
Южный горизонт был затянут дымом. Когда солнце светило сквозь него – дым становился сиреневым или фиолетовым. Это было… красиво. Страшно, ненавистно – и вместе с тем невероятно притягательно.
Всё мечтало о дожде – люди, звери, птицы, еще живые травы, даже, кажется, комарьё, которому эта жара тоже стала во вред.
Любая буря, шторм, пусть рвет и крушит, но лишь бы дождь. Лишь бы погасли пожары.
Ики прислушался.
В этот предрассветный час всегда было тихо. Не лаяли собаки – сейчас, утомленные жарой, они редко подавали голос. Не просыпались еще хозяйки, чтобы приготовить мужчинам еду. Не бежали к своим так полюбившимся тренировкам молодые охотники.
Но сейчас было тихо особенно.
Словно ты завернулся в одеяло с головой.
Ики знал многое. Его жизнь была долгой, он многое видел, о многом узнал и еще о большем – думал. Но он был старше своих шести десятков лет. Он был мудр опытом деда, и его деда, и его… он чувствовал их, и они были ему опорой, когда одному становилось слишком тяжело.
Как сейчас.
Он уже понял, что это за тишина.
Когда еще не кончилась зима, он уже предчувствовал, что так и будет. Когда увидел чужаков – предвиденье сменилось ожиданием неотвратимого.
Сейчас оно пришло.
Ики, старчески щуря глаза, вышел из тэли. Мокрый ком упал ему на лицо со входного полога.