Аранарт принялся жевать хлеб, скрывая улыбку. Впрочем, надо ли ее скрывать?
– Ага, ага, – кивнул Голвег. – И смотрю я вот на это… какой-такой хряк?! теленок теленком, и молоко мамкино на губах не обсохло! И вот к этому я ревновал?! С ума сходил, в черный холод меня бросало? Из-за этого?!
Он тоже вспомнил, что хлеб отламывают затем, чтобы есть, а не затем, чтобы держать.
– Он-то мое замешательство истолковал по-своему, подошел, поздоровался, начал объяснять, что прежний хозяин умер, а он, дескать, муж дочери его…
– И ты раньше его никогда не видел?
– А с чего бы? Это она округу знала, а, может, аж из Брыля себе этого теленка привезла. Она невеста богатая, женилась на ком захочет.
– Гм. Девушки обычно замуж выходят.
– Обычно, – подтвердил Голвег. – А Куничка женилась.
– Ну ладно.
– В общем, говорим мы с ним, а я всё жду Куничку. Выходит. Пацан лет двух за юбку держится, у нее уже по-новому живот этак округлился, не очень, но заметно. Похорошела – слов нет. И, кажется, куда против прежнего, а вот – светится вся изнутри. Я смотрю на нее, улыбаюсь, она меня увидела, ойкнула сперва, потом видит, что я от радости расплылся, как тесто по столу, и снова улыбается – мне уже.
Аранарт тоже улыбнулся.
– И вот смотрю я на нее, на Теленка ее и понимаю, что охрану отсюда можно убирать. Такой этот парень беззлобный, что кто бы ни пришел к нему – он любую ярость погасит. Где такого нашла – не знаю, и давно ли был он у нее на примете – думать не хочу, а только правильно я сделал, что ушел тогда, и дурак я был, что столько лет к страхам своим ревновал.
– Но ты же не убрал охрану? – вождь сделал вид, что не услышал последней фразы.
– Нет, конечно, о чем говорить.
Налил им обоим брагу. Выпили.
– Ну, сердечное я уладил, а пришел ведь по делу. Ночью спускаюсь. Ее еще нет, ждет, пока муж уснет или что.
– А муж не знал?
– Он всю жизнь не знал. Может, травками она его подпаивала, когда наши приходили, а только он так и не догадался.
Аранарт покачал головой: не сомневался, а удивлялся.
– Она мышкой выскочила, кивнула мне: дескать, за мной, ведет в кладовку. Раньше в зале сидели, но теперь, понятное дело, замужней нельзя, чтобы кто ее увидел. В кладовке два бочонка небольших так стоят удобно, сразу понятно: отлажено у нее это дело. Садимся. Начинает она говорить, всё по делу, ни словечка лишнего, словно я никуда не девался, словно не было этих трех лет.
– Великолепная женщина! – с восхищением выдохнул вождь.
– А то! – не без гордости кивнул Голвег. И продолжал: – И вот я слушаю, все запоминается, дело привычное, и при том смотрю, какой она стала. А она изменилась… сильно изменилась. Сидит… домашняя такая, пушистая… мы ее Куничкой за зубки и когти звали, а тут она – зверек мягкий; если погладить, то и не укусит. Левой рукой чрево свое прикрывает: не то защищает, не то обнимает, сама об этом не думает. И вот хорошо ей во всем этом… то ли птица на гнезде, то ли птенец в яйце. И рада она, что я снова рядом, и нет у нее уже ко мне ни любви, ни ненависти, а просто раз я здесь, то и я в ее гнезде, что ли…
– И ты обо всем этом думал, запоминая, что она говорит?! Разведчикам выдают запасную голову? Или запасные уши?!
– Тебе запасной язык выдали, – хмыкнул Голвег. – Думал… думал я это потом, по пути. А тогда чувствовал. Вот в той кладовке меня и отпустило. Понял я, что правильно всё решил, что она счастлива и не было бы ей так тепло со мной.
Аранарт не стал спорить.
– Засобирался я уходить: лучше сейчас, затемно. При всех с ней прощаться не хочу, уйти не прощаясь – не могу. Она шаль накинула, вышла проводить меня. Положил я ей тогда руку на живот, она не отстранилась, не испугалась, поняла, что и для меня прошлое ушло. Говорю ей: «Легких родов». А она мне, как обычно: «Легкой дороги».
Он замолчал.
Аранарт молчал тоже.
– Дальше? – ответил Голвег на невысказанный вопрос. – Дальше по привычному пошло. Когда могу – сам выберусь, нет – кто из наших придет. Придумали мы с ней… глупость, конечно, но нам обоим нравилось это… я ей мужа Теленком-то назвал, она веселилась очень: вроде как мы и его в дело взяли. А потом, если наш брат придет не просто, а с весточкой от меня, то слово будет уже не «куница», а «теленок». Глупость, баловство… – он всеми силами старался скрыть улыбку.
Не вышло.
Вождь разлил обоим остатки браги.
– Сынок ее старший рано в дело вошел. Она сразу, как меня в первый день увидала, так ему и говорит: покажи, мол, гостю свои игрушки, понравится ему с тобой играть. Ну, я сразу и понял.
– Не с двух же лет? – усмехнулся Аранарт, пригубливая.
– С пяти.
– Однако.
– Игра это такая, ее саму так Лось учил: поди принеси гостям еды, запомни, про что они говорят, мне перескажи. Потом сложнее: услышишь название места – получишь цацку или там вкусное что. Ну а годам к десяти объяснить, что же это за игра…
– …и какова в ней ставка.
– Не скажи, – покачал головой Голвег, – не рисковали. Так, пару раз Куничке не нравилось, как смотрят. То ли и впрямь подозревали, то ли что… так ведь наши недаром там жили. Один раз обошлось дракой… ну и навернулся тот хмырь об угол стола, эх. И никто не виноват, отнесли в лес да и закопали. А другой раз… в общем, ушел он восвояси, и никто его с тех пор и не видел.
– Страшный зверь была твоя Куничка.
– Аранарт, ты куниц никогда не видел?! Куница как куница, белку съест, хвостом беличьим с усов грязь смахнет! А у крысы кровь из гора выпьет, а есть такое побрезгует.
– Но ты-то о ней рассказываешь…
– Я о любви рассказываю, не о деле. А если о деле… так когда ты отряд под самый Ветреный гонял, так это скорее всего Куничке и спасибо было. А в последние годы перед войной – Бобру.
– Сын?
– Он самый. Зубами – в мать, домовитостью – в отца. Бобер и есть.
– А она что же?
– Умерла. В зимний ливень попала, холодный… как наши поняли, что ей совсем плохо, послали за мной. Я тогда уже сколько лет не ходил к ней, совсем стало опасно там дунаданам появляться… тут помчался, думаю, как же мне с ней суметь увидеться… не пришлось хитрить. К свежему холмику добежал.
Аранарт понимающе вздохнул.
– И вот думаю я, – Голвег говорил, глядя в огонь, – вот поженись мы, кем бы она была в Форносте? Да, никто не посмотрел бы, что она не наших кровей, ее бы уважали – моя жена. Но ведь и только. Так – о ней каждый серьезный разведчик знал, «от Кунички» – значит, верь, как бы странно ни звучало. Любила она ведь это дело, как я люблю, как все мы. Лось – тот да, тот ради охраны для нас старался. А Куничка нет… И отнял бы я у нее вот всё это?!
Вождь не ответил. Он не брался решать за эту рудаурскую женщину, что ей лучше, что хуже, но одно видел ясно: если даже спустя четыре десятка лет после ее смерти Голвег так убежденно доказывает, что правильно отказался от брака, значит он до сих пор жалеет о своем выборе.
Присутствие Арамунда интересовало молодежь (да и старших) куда меньше, чем Долгий День. Ну что – вождь? у него свои дела с Голвегом. Выйдет посидеть со всеми – хорошо, выпьем, поговорим. Нет – не ради него здесь.
Огонь Долгого Дня будоражил кровь даже старших, это волнение было наслаждением само по себе, и кем бы ты ни был на празднике – участником или зрителем – праздник был в тебе. Всех влек пойменный луг. Про него уже ходила шутка, что там много кто кого поймает…
Арамунд, конечно, был существом иной природы, представить его пошедшим плясать никто не мог… но и его коснулось веселье хоть краем. Во-он там, на скальнике сидит и смотрит. Говорят, он всё-таки решил жениться, но он-то не в танцах себе невесту выбирать будет. Это, небось, у лордов всё давно расписано…
Подошел Голвег, присел на выступающий из земли валун, глядя на Аранарта с неменьшим вниманием, чем сам вождь смотрел на танцы. Цепкий, оценивающий взгляд.
Аранарт почувствовал, обернулся, чуть усмехнулся. Оба вернулись к своему безмолвному занятию.
– И какая? – спросил потом старый воин.
– Пока не знаю, – спокойно отвечал вождь.
– За тебя любая пойдет. Побежит, только позови.
Аранарт сдержанно кивнул: дескать, мне это известно и это меня совершенно не радует.
Голвег приподнял бровь: и почему же?
– Чужую любовь не хочу разбивать, – пожал плечами. – А попробуй разобраться, у кого из них всерьез, а кто просто… вместе танцевать нравится.
– «Попробуй» это приказ? – осведомился Голвег.
Вождь негромко засмеялся: нет.
– Знаешь, о чем я думаю… – старый воин чуть прикрыл глаза, подставляя лицо жарким лучам. – Ведь твоему отцу, когда он поехал в Гондор, было столько же. Семьдесят два, год в год…
– И?
– И как же вы с ним не похожи… он был молод: можно и жениться, а можно и повременить. И когда Ондогер пригласил его в Минас-Анор, мы гадали, зачем. С Арафантом он, может быть, и переговорил, но нам о том – ни слова. Про Фириэль мы думали, конечно, но так… А на тебя смотрю: волк бродит вокруг овечек, зверь зверем!
Аранарт дернул ртом: и так этого зверя еле сдерживаешь, а тут еще Голвег об этом говорит…
Присел рядом, попросил:
– Расскажи об отце. Ты был с ним тогда?
– Нет, он ездил без меня. Фириэль я увидел уже в Форносте.
Он помолчал, вздохнул, вспоминая:
– Мне тогда показалось, что на ней латы. Те, южные…
– Почему?
– Так она держалась. Не просто прямо, а именно – доспех согнуться не даст. Хочешь не хочешь, а будь прямым.
Вождь чуть опустил веки, подтверждая.
Голвег снова вздохнул:
– Улыбалась нам, мужу… добрая, приветливая… а в глазах – сталь. Ты весь в нее.
– И в дедушку Ондогера, вероятно, – жестко добавил Аранарт.
– Ну, его-то я не видел…
В дымке прошлого
Речь Ондогера была как удар копья: прямо, в цель, наповал.
– Я хочу, чтобы вы с Фириэлью поженились.
Таким тоном отдают приказ правому флангу.
– Разумеется, я не стану требовать этого.