Ясные дни сменялись не менее ясными ночами; мороз, словно услышав просьбу нолдора, усиливался так, что было тяжело дышать. Нужно было неимоверное усилие, чтобы вылезать из теплого спального мешка, еще большее – чтобы заставлять себя согреваться борьбой. Бегать не получалось вовсе: перехватывало дыхание. На закате стояли сгрудившись, иначе никакие меха не спасали. Мех по краям капюшонов оброс сосульками от дыхания.
А Север разворачивал перед ними свои сокровища. Сияние над головой было уже не зеленым, и бирюзовым, синим, уже не шло смутными волнами, а разворачивалось немыслимыми цветами, фигурами… они двигались по беспредельной выси, убегая друг от друга или превращаясь один в другой, это чудо теперь не ждало ночи, чтобы явиться, первые волны зеленой бирюзы текли по небу на закате, и странно было видеть, как рдяно-оранжевое небо пересекают потоки зеленого света, а потом завладевают небосводом всецело, и становится почти так же светло, как и днем, и снега и льды – зеленые и бирюзовые – искрятся, и ты забываешь, кто ты и где ты. «Увидеть и умереть» – говорят о такой красоте. Здесь эти слова были правдой.
Аранарт не мог уснуть. В палатке было так тепло, что лед, намерзавший в ней за день, к утру совершенно растаивал от дыхания людей, он капал водой со стен, и те, кому он попадал на лицо, шутливо сердились. Мерно дышали спящие товарищи, отдыхай и наслаждайся покоем, пока он есть… теплом, пока под вами нет трещин и ледяного крошева.
Нет. Не спится.
Он осторожно, чтобы никого не потревожить, влез в верхнюю одежду и вышел.
Новолуние. Небо в таком безумном количестве звезд, они так ослепительны, что не различаешь знакомых созвездий. Жутко смотреть в эту опрокинутую бездну, ты падаешь в нее, падаешь бесконечно, падаешь вверх… и тихий шорох над тобой. Правду говорят легенды о шепоте звезд? что это? что шепчет в такт твоему дыханию?
А потом обрушился свет.
Бирюзовые, белые, зеленые, фиолетовые потоки низринулись с самой вышины, исполинскими крыльями обнимая горизонт. Сияющий покров развевался и реял над миром, звезды блистали сквозь него белыми гроздьями и узорами незнакомых созвездий, дыхание перехватывало не от мороза, а от ощущения того, насколько ты мал в огромнейшем мире, и это чувство – давно знакомое и драгоценное еще с ранней юности – было большим восторгом и больше наполняло силой, чем любой миг торжества. В такие мгновения он был готов любить весь мир, и сейчас неотвратимость близкой смерти усиливала его порыв, и ни сожаления, ни горя не было, он любил эту льдину, эти звезды, этот ослепительный свет, это течение, погубившее их, – любил, потому что ни для какого другого чувства у него в преддверии гибели не осталось места в сердце.
И сейчас, стоя в бирюзовом свете, он понимал, почему его отец был так мягок со всеми, почему Арведуи никогда о ком не говорил дурно, почему был так светел духом. Странно, что он, любящий сын, не сознавал этого раньше, хотя… раньше он не жил на грани собственной смерти. Как всю жизнь провел на этой грани отец. Каково это – жить обреченным? жить, зная, что в любой миг не только твоя жизнь оборвется, но и твоя страна угаснет с тобой? никаких сил не хватит, чтобы нести эту ношу.
Сколько лет было тебе, Последний Князь, когда ты впервые пережил то, что сейчас открылось твоему сыну? когда близость смерти дохнула тебе в лицо не смрадом и тленом, а любовью к миру? и к людям – любовью к достойным и жалостью к заблуждающимся? Ты черпал и черпал силы из этой любви, ты дорожил всем, что видел, и всеми, кто окружал тебя. Тебе не нужен был ни рассвет над туманом, ни звездное небо, ни эти северные сполохи, чтобы очистить душу от пыли сиюминутного. Твоя смерть шла рядом с тобой, и ты жил чистым.
Чистым – каждый самый обычный день.
Мороз держался – и держал их в палатке.
Многие дунаданы говорили, что слышат какой-то странный не то шепот, не то тихий треск, когда выходят наружу. Что это такое, не мог объяснить даже Хэлгон, но Аранарту стало спокойнее от таких рассказов: значит, той ночью с ним не случилось ничего, чего ни могло бы быть и с любым другим. Если это что-то неизвестное, неудивительно: сюда не заплывал никто и никогда. Если же это чудо – оно одно на всех.
Близки воды Эккайи.
Рассказывал только Хэлгон. О разных плаваниях с Аллуином, о том, как ходили у Хэлкараксэ (детская прогулка по сравнению с этим дрейфом!), а потом Король сказал: «Расскажи, как ты пришел сюда. Уже ведь, наверное, можно».
– Ты хочешь узнать, как мы миновали границу Зачарованных Морей? Я отвечу честно: не знаю. Это знает Аллуин, наверняка знают маги, может быть – Глорфиндэль. Моим делом был весло. Когда я почувствовал, что море вокруг стало совсем другим, я понял, что оно уже давно изменилось, просто я не заметил этого.
– И всё-таки, прошу, расскажи.
Хэлгона никто и никогда не связывал обетом молчания. Да и некому было это сделать, ведь нолдор ни у кого не просил дозволения покинуть корабль сына. И всё же он заговорил об этом первый раз за всю тысячу лет. Нет, не страх кары связывал его язык. Просто это была не его тайна, и нарушить ее было бы поступком не менее дурным, чем воровство.
Но сейчас, Аранарт прав, им уже можно всё. Они выбрали смерть в этих водах, и рассказ о том плавании, быть может, приблизит их к неведомому, что они надеются обрести.
Он говорил, говорил и говорил.
Раньше они назвали бы это жутким морозом, теперь они говорили «Потеплело». Исчез непонятный шепот, стало можно дышать… даже снова бороться можно! Мужчины с наслаждением разминали мышцы, уставшие от бездействия. Только Хэлгон не принимал в этом участия, бродил в одиночестве, осматривал трещины и думал о своем.
Как долго они живы! Уже месяц, как они в Гурут Уигален, а вот целы, и их не-корабль пока прочен, не сильно уменьшился в размерах, а торосы делают его волшебнее иного эльфийского замка. Всё это, конечно, кончится скоро и ужасно, но пока-то мы плывем. Будем жить и радоваться.
Аранарт догадывался о какой-то особой, ни на что не похожей радости своего друга: то ли по развороту плеч, то ли по его походке… любопытство пересилило, и Король пошел спросить.
Нолдор ответил с сияющими глазами:
– Понимаешь, когда я выйду из Мандоса, то придется перерисовывать все карты…
– Тот остров?
– Что остров! Остров мелочь, остров – клякса с пера! А вот то, что мы теперь знаем, где затухает Гурут Уигален, мы можем нанести это течение всё, от его могучих потоков на западе до самого конца здесь… только его малая часть остается неизвестной, и там, конечно, может отходить к северу еще один рукав, но…
– Хэлгон. Повтори, что ты сказал.
– Что мы прошли Гуру…
Смысл собственных слов дошел до него.
Застыв, он смотрел на Короля, словно у него спрашивая, не ошибся ли сам.
Аранарт точно таким же взглядом смотрел на эльфа.
– Нас. Несет. К. Западу?
– Лучше. К юго-западу.
– Я зна-а-ал, – сотряс льды рык Арамунда, – что нельзя было высаживаться на тот остров!!
– Ах ты знал?! – в счастливейшей из яростей закричал на него нолдор. – А кто, кто нас хотел туда отправить?!
– Так не отправил же!
– А кто пытался?! Скотина ты арнорская бессердечная!
Из Хэлгона сыпались все ругательства, которых он наслушался от Голвега за эти годы (богатый запас!), а Аранарт так и вовсе отвечал тем, что еще с детства выучил у раненых воинов; дунаданы, заслыша жуткую брань, сбежались… и едва поняв, почему эти двое осыпают друг друга страшнейшими из оскорблений, присоединялись, в пьянящем восторге костеря Короля, эльфа, льдину, течение и весь прочий Север.
Испуганные медведицы уводили медвежат подальше от такого безобразия. А слышно было далеко и хорошо.
Они понимали, что освобождение из Гурут Уигален не означает спасения. О надежде на Кирдана знал, как и раньше, только Аранарт, и чтобы хотя бы попробовать дозваться Корабела, надо, чтобы льдина прошла весь обратный путь… только теперь их не будет нести течение, теперь они во власти ветров, а спасительный путь на запад их ждет лишь в тихую погоду. И любой ветер, даже самый попутный, означает новые торосы и трещины.
Смерть не отошла от них. Она, пожалуй, сделала шаг вперед.
И всё же – они вырвались из пасти подводного монстра, поглотившего Последнего Князя. Умрут – так в своих, человеческих водах.
На смену безжизненному великолепию северного течения пришел кошмар. Хэлгон что-то пытался говорить про непогоду января и бури февраля (если доживем), но его слов почти не слышали. Отчасти потому, что не отпускало ощущение, что Север разгневан на них: не захотели ни жить на острове, ни умирать в прекраснейших местах, так получите то, что сами выбрали! А отчасти по гораздо более простой причине: тишина окончилась.
Ветер почти не переставал, иногда достигая такой силы, что передвигаться по льдине можно было только ползком. Делать это приходилось каждый день: надо было расчищать вход в палатку, надо было осматривать трещины. Как ни закрыты были лица, кожу на щеках словно ножом резало.
О разводьях лишь вспоминали. Сейчас они шли в огромном ледяном поле – словно несколько вражеских армий сошлись в битве, но не покидая своих крепостей, и вот не пешие и конные рубятся, а стены и башни штурмуют друг друга. Грохот торосов – то дальний, то ближе – был слышен почти каждый день. И почти каждую ночь, что еще страшнее.
Было решено назначать на ночь пару дозорных. Мало ли что. Все понимали, что вряд ли (если только сторожит не эльф) ночью разглядят какую-то беду, так что нужен дозор для другого: чтобы остальные могли довериться им и спать.
Трещина медленно, но верно отделяла от них один из складов. С запасным домом пришлось проститься, а вот мороженое мясо в сравнительно тихий день перетаскали. Но где-то пошел гул сжатия льдов, из трещины выплескивалась вода, меховые сапоги промокали, а неосторожное движение означало падение и уже совсем мокрую одежду. Верхней дали застыть ледяным панцирем, а нижнюю осмелились просушить.